слово. Я в самом деле так думаю. Нам следовало бы просто продемонстрировать бомбу в действии, ну, скажем, отшибить верхушку Фудзиямы или сделать что-нибудь еще столь же впечатляющее, и они бы капитулировали. Незачем было разрушать два города.
— Интересно.
Бэрдену и в самом деле было интересно. Расщепление атома ошеломило его, как и всех других. Стало ясно, что миру уже не бывать таким, как прежде, но хорошо это или плохо — все зависит от твоего темперамента. Поскольку он был пессимист, он легко представлял себе атомные грибы, шквалы огня, радиоактивный пепел, а в перспективе — опустошенную планету, слепым глазом сверкающую в лучах солнца. Но все же он спросил:
— А какая разница, в моральном плане, между одной бомбой и несколькими тысячами, которые все равно пришлось бы сбросить?
— Разница в том, что изобретение и демонстрация в действии одной такой бомбы давали нам возможность покончить с войной, что мы и сделали. Но при этом в угоду военным мы уничтожили двести тысяч гражданского населения — вот на это-то мы и не имели права.
Бэрдену были известны все эти аргументы. Его интересовала вдруг прорвавшаяся в Питере страстность. Куда делась та отрешенность, которая и привлекала, и озадачивала Бэрдена. Это хорошо, что у молодого человека есть что-то свое за душой, но, с другой стороны, печально было думать, что его второй зять может оказаться таким же ярым фанатиком, как и первый.
— Вам, наверное, есть что сказать, — пробормотал Бэрден.
К его облегчению, Питер рассмеялся:
— Боюсь, что мне нечего сказать, но есть что добавить.
— И он-таки добавил, — сказала Диана. — Питер будет сила, дайте только ему раскачаться. Он должен писать о политике в каждый номер.
— И притом его некому остановить, — заметил юный Вольтер. — Ведь он сам издатель журнала.
— К тому же мы пользуемся успехом. Мы остаемся при своих. Никакого дефицита. Айрин очень довольна.
Тут Питер принялся описывать Диане состоявшиеся недавно похороны Сэмюеля Блока, который неожиданно умер в Джерси-сити на заседании правления.
— Ему следовало бы поставить памятник, — сказал Питер, — и назвать его могилой Неизвестного супруга.
Бэрден рассказал, как вела себя на похоронах Айрин. Она заявила, что мистер Блок всегда был приверженцем епископальной церкви; его родные пришли в ужас и отказались присутствовать на похоронах, чего она и добивалась. Она стояла в черном одна в готической часовне Национального собора и с царственно-величавым видом принимала соболезнования. Но, увидев Бэрдена, порывисто обняла его и прижалась щекой к его щеке. «Что со мной будет?» — прорыдала она в его ухо. Чувствуя устремленные на них взгляды, он как мог выпутался из ее объятий и пообещал вскоре ее навестить.
— Надо полагать, теперь ты выйдешь за Питера, — сказала Китти, вдруг отпуская руку Дианы. — Он стал ужасно толстый, но все равно он богатый, и ты будешь обеспечена.
Диана убежала из комнаты, Питер подтянул живот. Китти повернулась к нему:
— Я знала, что ты придешь, и испекла сегодня утром пирог. Ореховый, тот самый, который ты любишь. Хочешь попробовать?
— Я не хочу есть, — ответил Питер дрожащим от раздражения голосом.
— Но ведь он всегда хотел есть, — вслух размышляла Китти. — Уж не заболел ли ты? Наверное, слишком плотно позавтракал. Я бы на месте Дианы посадила его на диету. После свадьбы, конечно.
— Свадьбы не предвидится, миссис Дэй. — Питер решил нарушить домашний обычай воздерживаться от комментариев к откровениям Китти.
— Свадьбы? — Она с удивлением поглядела на него. — Какой свадьбы?
Бэрден поспешил успокоить Питера и утихомирить Китти. Как раз такой муж и нужен Диане, думал он, выполняя свою дипломатическую миссию. Ведь Диана в самом деле окажется без гроша, когда он умрет, хотя он вовсе не торопится немедленно отбыть в мир иной — нет, это произойдет не раньше, чем он устроит ее будущее и сам будет переизбран.
III
Гарольд открыл дверь.
— Входи! — Он произнес это громким повелительным голосом, словно хотел запугать Клея или произвести впечатление на каких-то людей, которых тот еще не видел. Пропустив Клея в маленькую прихожую, Гарольд закрыл дверь и запер ее на засов. — Они там, — быстро прошептал он. — Оба. Прости, что я втянул тебя в это дело. Мне просто некому было больше позвонить.
— Ничего, — успокоил его Клей. — Я с ними справлюсь. — Стараясь ничем не выдать своей нервозности, Клей прошел за Гарольдом в столовую из стекла и стали с видом на Рок-Крик-парк; дом был новый, один из первых, выстроенных после войны, когда старый город из красного кирпича и мрамора стал поглощаться стеклом и бетоном. Расплавленный песок одержал победу над тесаным камнем. Даже Клей, которому обычно нравилось все новое, испытывал нечто вроде тоски по прошлому.
Когда он вошел, те двое встали. Один был приземистый коротышка, у него было круглое лицо и нос кнопкой. Другой был высокий и тонкий, и только его огромный живот явно предназначался для толстого, но был по ошибке приставлен к тощему.
— Вот конгрессмен Овербэри, — сказал Гарольд. Мужчины переглянулись; они явно замялись и не знали, как быть, когда Клей машинально, по обычной у всех политических деятелей привычке протянул им руку, а затем быстро отдернул ее.
— Как я понимаю, вышло какое-то недоразумение. — Клей стал посреди комнаты, готовый броситься в атаку.
— Совершенно верно, сэр, — ответил коротышка обманчиво-вежливым тоном. Клей знал этот тип людей и приготовился к худшему. — Ваш друг мистер Гриффитс совершил серьезное правонарушение по статье двадцать два одиннадцать-двенадцать «А» Уголовного кодекса округа Колумбия.
— Ваше удостоверение. — Голос Клея звучал резко. Их надо вынуждать к обороне.
— Удостоверение? — Тощий-толстый произнес это слово таким тоном, словно ему нанесли оскорбление.
Клей щелкнул пальцами коротышке, который стоял ближе к нему.
— Ваше удостоверение, — холодно повторил он.
— Извольте, сэр. — Коротышка был вежлив и абсолютно спокоен. Он вытащил бумажник и протянул Клею свое удостоверение; его напарник сделал то же самое. Клей достал из кармана записную книжку и не торопясь переписал в нее имена и номера удостоверений двух служащих отряда окружной полиции нравов.
— Очевидно, вы захотите ознакомиться с моим удостоверением, — начал он, но коротышка перебил его:
— Нет, я узнал вас, конгрессмен. По фотографиям.
— Хорошо. — Голос Клея звучал монотонно. Он взглянул на Гарольда, который нервно топтался за диваном, словно готовый в любой момент укрыться за ним в случае, если противник откроет огонь. Ярко-красная ссадина на его скуле начала наливаться синевой. — Зачем надо было избивать его? — спросил Клей.
— Он оказал сопротивление при аресте, — бесцветным голосом сказал высокий, словно для занесения в протокол.
— Затеял драку, так что ли? — Ну что ж, Гарольд малый задиристый. Как раз чтобы задать работу двум полицейским вдвое здоровее его… — Это было в общественном месте?
— Да, сэр, мужской туалет Капитолийского театра. В час сорок семь пополудни.
— Свидетели?
— Только мы двое, конгрессмен. — Коротышка позволил себе едва заметную улыбку.
— Итак, после того как правонарушение было совершено…
— Статья двадцать два одиннадцать-двенадцать «А».
— Знаю… Вы избили его?
— Он оказал сопротивление при аресте, и мы были вынуждены применить силу. — Тощий-толстый выступал в роли официального историка и главного свидетеля неблагопристойных действий своего сотоварища.
— Затем, вместо того чтобы взять его на заметку, вы пришли сюда. Так?
— Нам казалось, — сказал коротышка своим мягким, даже несколько женственным голосом, — что, поскольку мистер Гриффитс является таким известным журналистом, следует тем или иным образом уладить это дело. Вот почему мы позволили ему позвонить вам.
— Гарольд, это ты приблизился к этому человеку или он приблизился к тебе?
— Он первый заговорил со мной. Он пошел за мной… в то место, где это произошло.
— Ты хочешь сказать, что он первый сделал тебе предложение?
— Да. — Гарольд несколько раз прокашлялся. — Да. он первый.
— Дело было не так, сэр, и мой коллега подтвердит это. Мистер Гриффитс сам сделал мне предложение. Он сперва спросил, нет ли у меня огня, и я, конечно, дал ему прикурить, а потом я прошел в вышеозначенную комнату отдыха, и он пошел за мной следом и совершил правонарушение по статье двадцать два одиннадцать-двенадцать, что и было должным образом засвидетельствовано.
— А зачем вы-то болтались в Капитолийском театре? Что вы там делали?
— Извините, сэр, мы не болтались. Мы находились при исполнении служебных обязанностей. Администрация театра просила нас заглянуть к ним, так как личность, о которой идет речь, показалась им подозрительной. В театре, знаете ли, бывают школьники, особенно по уик-эндам.
— Мистер Гриффитс только что сказал, что предложение сделали вы. В таком случае речь идет о завлечении, а это противозаконно.
— Это он так утверждает, а мы утверждаем обратное. — Коротышка был благодушно спокоен. Им нечего было бояться.
— Сколько раз к вам подходили с предложениями в прошлом году?
— Около семидесяти раз, сэр.
— И вы никогда не делали предложения первым?
— Нет, сэр.
— Семьдесят раз незнакомые люди хотели вступить с вами в сексуальную связь. Объясняете ли вы это своей привлекательностью?
Коротышка невольно нахмурился:
— Я объясняю это тем, что мне приказано следить за местами, где могут совершаться подобные вещи, только и всего.
— И эти вещи всегда совершаются, особенно с вами?
— Это моя работа, сэр.
— Так вот что, мистер Онзлоу. — Клей твердо запомнил имя полицейского на будущее. — То, что вы не взяли мистера Гриффитса на заметку, а предпочли препроводить его домой и вызвать по телефону его друга, наводит меня на мысль, что ни вы, ни ваш коллега не хотите неприятностей с газетами, не говоря уже о мистере Сэнфорде. Вы решили, при известных обстоятельствах обо всем этом можно забыть.
Полисмены переглянулись. Ответил тощий-толстый:
— Нет, нельзя. То, что произошло между ним и нас… между им и нами, — противозаконно. А мы все обязаны соблюдать и охранять закон, и вы не можете с этим не согласиться, конгрессмен. Но нам кажется, что такому известному человеку, как мистер Гриффитс… и с такими связями… — жест в сторону Клея, — что такому человеку, как мистер Гриффитс, не следует пятнать свою репутацию, ведь это, можно сказать, будет на ней несмываемым пятном и может доставлять неудобства его работодателю… и его друзьям… особенно тем из них, которые постоянно на виду у общественности.
— Сколько? — отрывисто спросил Клей. Гарольд за диваном, все время растиравший лицо, опустил руки по швам и стал по стойке смирно.
— Две тысячи, — сказал коротышка.
Клей снял трубку с телефонного аппарата и набрал номер коммутатора. Когда ему ответили, он сказал:
— Полицию.
Тощий-тонкий двинулся на него, готовый пустить в ход кулаки.
— Что вы хотите сделать?
— Пожаловаться на запугивание, шантаж, вымогательство.
Крик Гарольда:
— Это вы так утверждаете, но мы утверждаем иное, — сказал коротышка. Но угроза, которую он хотел выразить, была сведена на нет внезапным падением голоса на слове «иное».
— А вот увидите, что мне поверят больше, чем вам, мистер Онзлоу. И вам, мистер Говер. — Голос в трубке произнес: «Полицейское управление», и Клей ответил: «Полиция нравов».
— Можно подумать, вы большая шишка, конгрессмен, — начал тощий-толстый.
— Да, я большая шишка, мистер Говер, в чем вы сейчас убедитесь. — Голос в трубке произнес: «Полиция нравов», и Клей сказал: «Говорит конгрессмен…» — но Говер быстрым движением
