ведь это же президент.
— Вот-вот, о нем-то я и говорю, — спокойно ответила Элизабет. Клей рассмеялся. Не многие девушки так прямодушны. С Элизабет ему почти всегда было хорошо. Как на смех, их роман начался в застрявшем лифте нового многоквартирного дома. С тех пор они часто встречались, и если беспорядочность его связей и расстраивала ее (он был откровенен с ней, в разумных пределах конечно), то, во всяком случае, она старалась ничем не выдать свою ревность. Между тем она была ему весьма полезна, ибо через многочисленных Шэттаков и Уотрессов она знала буквально всех во внешнем мире, иначе говоря — в городе Нью-Йорке.
Однажды они на машине отправились на уик-энд в Саутгемптон — был канун Дня труда, — и там, в старом доме, принадлежавшем ее дяде Огдену Уотрессу, Клей три дня пил джин с тоником (а не виски с содовой), играл в теннис на травяном (а не земляном) корте и завтракал в клубе на берегу овального пруда, где гомон голосов непрестанно сменяющихся светловолосых ребятишек заглушал разговор об уровне цен на бирже (а не о политике). Элизабет служила ему прекрасным осведомителем как в финансовых вопросах («О, у него должны быть деньги, ведь у нее деньги есть, а она демократка»), так и при выяснении родственных отношений («Глэдис была его второй женой, стало быть, Тони единокровный брат Джина, а Глэдис-младшая их сводная сестра»).
Подобно антропологу, устанавливающему связь между собой и другой расой, Клей изучал ньюйоркцев, пытаясь определить, чем они отличаются от вашингтонцев. Во-первых, они были не так шумливы. Они были сдержанны в своих ответах и почти никогда не развивали бурной общительности, наигранной или неподдельной. Но одно в них было самым поразительным: они не верили и даже не делали вид, будто верят, что мудрость глубоко коренится в обыкновенном человеке; в Вашингтоне не верить в народ было бы ересью. В конце концов, разве не народ посылал в столицу своих отцов, дедов, дядьев? При всей своей аристократической тупости Милисент Смит Кархарт могла взахлеб рассказывать о том, как некий плебей на свой необычный лад высказал истину, до которой совершенно неспособны были дойти люди, заплатившие немалые деньги за свое образование и жившие «непростой» жизнью. Однако в клубе «Рэкет» обыкновенного человека не почитали, в клубе «Никерборкер» о нем почти не упоминали, а у «Брука» он вообще не был известен.
И хотя пренебрежительное отношение ньюйоркцев к народу и тревожило Клея (ведь, в конце концов, его собственная карьера всецело зиждилась на праве простаков участвовать в выборах), он все же с удовольствием слушал, как дядюшка Огден (по утверждению Элизабет, банковский гений) поливал грязью избирателей, которые навязали сперва демонического Рузвельта, а потом эту посредственность Трумэна республике, «которой, видите ли, с самого начала не суждено было стать демократией». Однако, несмотря на все нытье ньюйоркцев, Клей с беспокойством сознавал, что в глубине души они не принимают политиков всерьез. Между выборами они смотрели на своего ставленника Дьюи не иначе как с презрением, и то, что они каждые четыре года поддерживали его, было скорее результатом их страха перед народом, чем проявлением восторженной приверженности кандидату, который рано или поздно предаст священные деньги немногих и предпочтет им голоса профанов, составляющих большинство. Их уже не раз так нагревали. На свое счастье, Клей был настолько известен, что располагал к себе даже тех, кто немедленно обратился бы в бегство при одном только приближении конгрессмена с Запада. И уж конечно, он от всей души помогал тем, кто в погоне за золотом рвался в лабиринты конгресса. В конце концов, все тянутся к человеку на взлете. А он действительно был на взлете. Вот ведь и президент, проходя, намеренно приостановился, чтобы репортеры могли запечатлеть его расположение к конгрессмену Овербэри.
— Старик Гарри не очень-то балует вас своим вниманием, а? — прозвучал в ушах Клея знакомый скребучий голос. Он принадлежал Билли Торну. Набравшись сладких коктейлей, Билли жевал черенок вишни.
— Привет, Билли. — Клей попытался проскочить мимо него.
— Вы, наверное, меня не помните, мисс Уотресс, но мы с вами уже встречались…
— Нет, что-то не припоминаю, — пробормотала Элизабет голосом, в котором за гулкой медью слышалась флейта. Она судорожно сжала руку Клея и, помогая, подтолкнула его вперед. К сожалению, в результате этого маневра они оказались припертыми к длинному столу.
Однако Клей, невзирая на то, что они попали в ловушку, не выказывал признаков нетерпения. В политике каждый должен быть доволен собой.
— Чем вы сейчас занимаетесь? — спросил он с таким видом, словно жаждал узнать ответ. Элизабет крепко сжимала его руку, и могло показаться, что она хочет оказать ему моральную поддержку, но, взглянув на нее краешком глаза, он увидел, что ее внимание всецело поглощено приземистой фигурой президента, который, ухмыляясь, пожимал в пятне света протянутые к нему руки.
— Собираюсь работать на него, — Билли кивнул в сторону президента.
— Да как же вы сможете? — Это было неожиданно, но не немыслимо.
— Почему нет?
— Как бы вам не помешало ваше… э-э… радикальное прошлое.
— С этим покончено. — Билли распирало от предвкушения власти. Перенеся тяжесть тела на деревянную ногу, он раскачивался с боку на бок, как спятивший метроном. — После первого января я рассчитываю быть в Белом доме.
— Ну что же, будем надеяться, ваше вступление в должность не потребует одобрения сената. — Непреднамеренная злоба задевает сильнее всего. Клей тотчас же пожалел о своей грубости.
Метроном щелкнул и остановился.
— К счастью, я теперь не завишу от моего бывшего тестя. А вы?
— Блэз весьма полезный человек. — Клей не преминул улыбнуться. — Мы с ним в дружеских отношениях.
— Да, это все знают.
Многозначительно подчеркнутый тон, каким Билли произнес эту фразу, возымел свое действие. Интересно, что говорят люди на самом деле о нем и о Блэзе, подумал Клей, как это часто с ним бывало. До войны темой сплетен вашингтонцев почти всецело было прелюбодеяние. Эта тема была неисчерпаемо разнообразна, и до тех пор, пока те, о ком шла речь, сохраняли приличия, их не особенно осуждали. Но хотя приличия и поныне соблюдались с довоенной предосторожностью, особенно теми, чья жизнь протекала на виду у публики, сплетни личного свойства стали злостными, как никогда. Война, фрейдизм, популярные романы открыли множество непонятных пороков, о которых раньше и не подозревали. Пощады не было никому, даже самой Милисент Смит Кархарт: ее давняя дружба с Люси Шэттак вдруг показалась всем в высшей степени подозрительной, и все подробно обсуждали, что у них: да или нет, и если да, то что именно? Так или иначе, теперь считалось само собой разумеющимся, что человек представляет собой нечто как раз обратное тому, чем он кажется.
— Ах, Клей!.. Клей! — Айрин Блок схватила его своими длинными пальцами. — Какой ужас!
Айрин повернулась к Элизабет, и та в испуге попятилась: неужели это о ней речь? Айрин повела вокруг взглядом и лишь вскользь задержалась на Билли Торне. Он был не в счет. Одной рукой она повисла на Клее, другой притянула к себе Элизабет.
— Я услышала это по радио, в машине. Только что на пути сюда. Что случилось? Вы знаете, как у них там, на радио: просто объявят без всяких подробностей. Mais quelle désastre[89 — Ах, какое несчастье! (фр.).].
— Что же вы услышали по радио? — осторожно спросил Клей. При этих его словах глаза Айрин расширились, и она еще ближе притянула к себе Элизабет. Таков был обычай ее единоплеменниц делить общее горе в грозные времена.
— Как? Вы не знаете? — В каждом ее слове звучало удивление и восхищение. — Вы и вправду ничего не слышали? — Она взглянула сперва на одного, потом на другого, вне себя от восторга, что на ее долю выпало сыграть роль посланца судьбы. — Тогда понятно, почему вы здесь, на приеме. То-то я удивилась.
Лицо Клея обдало жаром, голова закружилась. Вот сейчас ему скажут.
— Ее больше нет, — сказала Айрин Блок, и по ее пепельно-белым щекам потекли слезы. — Инид нет больше в живых.
IV
— Я признаю, что это был мой недосмотр, и не уклоняюсь от ответственности. — Трижды на протяжении часа доктор Полэс повторил эту фразу, и каждый раз, к крайнему раздражению Питера, вместо «ответственность» у него выходило «отвевственность». Задерживаясь мыслями на таких мелочах, он не впускал в свое сознание «это в высшей степени трагическое происшествие», как опять-таки гласила одна из формулировок доктора Полэса.
Они собрались в библиотеке. Несмотря на холодный день, камина не затопили. Портрет Аарона Бэрра на темной панели, со свежеподправленным левым глазом, представлял Инид на семейном совете.
Доктор Полэс, принесший мрачную весть, сидел в кресле Блэза. Фредерика, в пестром твидовом костюме, являвшем прямую противоположность трауру, выглядела весьма загадочно. Блэз сидел на скамье перед камином, подперев подбородок сплетенными руками. Клей глядел в окно на ряд елей, выстроившихся словно пешки перед началом игры. Питер наблюдал за всеми со своего места в кожаном кресле у двери.
Доктор Полэс рассказывал. Он то и дело прикладывал к губам платок, и это выглядело нелепо, ибо губы у него были сухие, зато щеки блестели от пота.
— Не понимаю, как я мог забыть. Я никогда не забывал. Во всяком случае, прежде. Ни разу за все те годы, что я держу клинику. А вот на этот раз забыл. Оставил ключи в машине. Конечно, мне не может служить оправданием то, что я очень устал, скорее от хозяйственных дел, чем морально, — оговорился он, и на его лице промелькнуло его обычное выражение — этакая смесь елея с властностью, — словно напоминание самому себе о том, кем он был в то утро и скоро станет вновь, как только вырвется из Лаврового дома, из рук его свирепого владыки.
— Это случилось в полдень, за тридцать минут… да, как раз за полчаса до ленча. — Питера передернуло как от слова «ленч», так и от мысли, что собою представлял этот ленч. — Она была наверху вместе с женой почти до одиннадцати, они говорили об искусстве… это их… это была их излюбленная тема, когда они бывали вместе, моя жена, видите ли, училась на искусствоведа в Луизиане, и ей так нравились картины миссис Овербэри. Они были очень близки. Так вот, они были вдвоем в атлие… — Всем потребовалось время, чтобы разобрать, что он сказал, так он произнес слово «ателье». — …почти до одиннадцати, когда миссис Овербэри сказала, что ей хочется прилечь перед ленчем, и миссис Полэс сказала: «Ну, конечно, милая», — и оставила ее в ателье. Затем, насколько мы можем восстановить ход событий, миссис Овербэри собрала свои вещи и завернула их в кусок холста, того самого, на котором она писала. По вполне понятным причинам мы не позволяем держать в комнатах чемоданы. Ну, а затем, часов
