ожесточенной конкурренціи, и онъ не разбираетъ сдѣланнаго людьми отъ вытекшаго изъ необходимости вещей. Казалось бы, какъ легко основать на взаимности страхованіе, но онъ и его предпочелъ обратить въ монополію.

Политико–экономы англійской школы возвели въ догматъ эту экономическую несолидарность или, лучше сказать, этотъ развратъ сдѣлокъ, а буржуазъ возвелъ его въ принципъ, въ теорію, въ ученіе. Для него не существуетъ идеи экономическаго права, какъ дополненія и отрасли права политическаго и гражданскаго; для него это безсмыслица. Каждый для себя, каждый за себя, Богъ за всѣхъ – вотъ его девизъ. Его экономическая наука основана не на двучленномъ синтетическомъ понятіи, которое даетъ положительное рѣшеніе и вводитъ справедливость въ задачу выгодъ; она основана на элементарныхъ, одностороннихъ понятіяхъ, которыя сами не могутъ опредѣлиться и прійти въ равновѣсіе, и вслѣдствіе этого обращаютъ науку въ вѣчное противорѣчіе. Напримѣръ, для буржуаза нѣтъ настоящей цѣнности, хотя онъ вѣчно толкуетъ о законѣ спроса и предложенія и хотя эти два термина, спросъ и предложеніе, предполагаютъ существованіе опредѣленной цѣнности, отысканіе которой и составляетъ предметъ пренія между продавцемъ и покупателемъ. Въ глазахъ буржуаза цѣнность непремѣнно произвольна. Видя, что она мѣняется, онъ заключаетъ, что, слѣдовательно, она необходимо ложна; и предположивъ ложь въ самомъ понятіи, онъ уже оправдываетъ всякое распутство своей совѣсти. Поэтому, въ разговорахъ и размышленіяхъ объ этомъ, онъ никогда не думаетъ о равновѣсіи цѣнности, о настоящей цѣнѣ товаровъ, о нормальной таксѣ процента и заработной платы: нѣтъ, всѣ эти бредни не увлекаютъ его. Купить, если можно, за три франка то, что стоитъ шесть, продать за шесть то, что стоитъ три, зная настоящую цѣну и не обращая вниманія на убытки, которые терпитъ ближній – вотъ его торговое правило, которому онъ слѣдуетъ безъ зазрѣнія совѣсти. Попробуйте ему сказать, что его доходы, проценты, барыши, всѣ эти выгоды, которыя при другомъ образѣ дѣйствій можно было бы, до извѣстной степени, узаконить, что все это безчестно – онъ разсердится. Онъ предпочитаетъ все это завоевывать на войнѣ, исполненной хитростей, засадъ, нечаянныхъ нападеній, монополій, доставляемыхъ ему превосходствомъ его капиталовъ и его торговли. При этомъ онъ увѣренъ, что всѣ скандальныя дѣла, которымъ онъ предается съ утра до ночи, оправдываются необходимостью, что поэтому въ нихъ нѣтъ ни воровства, ни мошенничества, кромѣ тѣхъ дѣлъ, которыя занесены въ уголовный сводъ!

Но что сказать объ этихъ академическихъ выставкахъ, гдѣ увѣнчиваются юные писатели, отличившіеся въ войнѣ противъ Соціализма защитою этихъ гнусныхъ правилъ? объ этихъ лекціяхъ и чтеніяхъ, гдѣ мстятъ за оскорбленіе собственности? объ этихъ мальтузіанскихъ посланіяхъ, гдѣ излагаются отношенія между политической экономіей людоѣдовъ и вѣчными началами справедливости и нравственности?! Неужели тѣ, которые располагаютъ кафедрами, креслами, школами и преміями, надѣются обмануть массы и надуть человѣческую совѣсть? Жалкіе софисты! У нихъ не хватаетъ даже ума понять, что массы, озабоченныя своей нищетою, не слушаютъ ихъ, и что имъ нечему научиться отъ тѣхъ, кому онѣ платятъ! И они смѣютъ еще толковать объ экономической нравственности, когда въ теченіи сорока лѣтъ только и дѣлали, что доказывали, что политическая экономія не то, что нравственность, что первая можетъ сказать – да тамъ, гдѣ вторая говоритъ – нѣтъ! Они смѣютъ толковать объ экономической нравственности, когда въ ихъ теоріяхъ только одно и ясно, что право должно быть изгнано изъ политической экономіи, что обращеніе къ человѣческой солидарности должно считаться преступленіемъ противъ науки и свободы! Посмѣетъ ли кто нибудь изъ нихъ отвѣтить утвердительно, когда его спросятъ: существуетъ ли какая нибудь экономическая наука или истина внѣ экономическаго права, основаннаго на обязательствѣ взаимности? Спросите ихъ – вы увидите, что они отвѣтятъ!

Возможна ли добродѣтель, возможна ли честность въ обществѣ, которое признаетъ основными слѣдующія положенія: что экономическая наука не имѣетъ ничего общаго съ справедливостью; что она отъ нея не зависитъ; что идея экономическаго права есть утопія; что экономическій порядокъ существуетъ самъ по себѣ и не основанъ ни на какихъ юридическихъ данныхъ; что люди могутъ обѣщать другъ другу все, что угодно, но въ экономическихъ отношеніяхъ ничѣмъ другъ другу не обязаны; что, слѣдовательно, каждый имѣетъ право преслѣдовать исключительно свою личную выгоду, и потому другъ можетъ законно, разумно, научно разорить друга, сынъ покинуть отца и мать, работникъ продать хозяина и проч.? Можетъ ли въ такой системѣ существовать уваженіе къ собственности, могущество ассоціацій, почтеніе къ власти, къ закону? возможно ли въ ней человѣческое достоинство! Я могъ бы наполнить цѣлые томы разоблаченіемъ мерзостей, которыя высказывали по этимъ вопросамъ самозванные экономисты, подъ прикрытіемъ своей мнимой науки; но я предоставляю казнить ихъ другимъ, кто помоложе меня. Благодареніе богамъ, вѣроятно не окажется недостатка въ людяхъ, которые пожелаютъ взяться за это дѣло.

Развратъ буржуазной идеи обнаружился особенно ясно въ вопросѣ о свободѣ обмѣна. Всякій буржуазъ желаетъ выгодъ въ свою пользу и считаетъ себя разореннымъ, если вѣсы не склоняются въ его сторону; но въ тоже время всякій вопіетъ противъ страшной монополіи своихъ собратій и находитъ, что нужно прекратить имъ покровительство. Если онъ наживается – это хорошо: въ этомъ заинтересовано само общество. Но прочихъ справедливость требуетъ обуздать. Тоже и въ учетѣ. – Всякій негоціантъ, крупный или мелкій, все равно, былъ бы вполнѣ счастливъ, если бы ему обезпечили учетъ его векселя за подписью двухъ ручателей, вмѣсто трехъ, и по опредѣленной таксѣ въ % вмѣсто 5, 6, 7, 8 и даже 9%, которые у него произвольно вымогаютъ, захватывая его въ расплохъ при самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ. Сторонники взаимности хотятъ именно водворить навсегда такую опредѣленность въ учетахъ и правильность въ кредитѣ. Но постойте: вѣдь буржуазъ разсчитываетъ, что не вѣкъ же ему будетъ несчастливиться; онъ ждетъ и на своей улицѣ праздника. Вотъ, послѣ счастливой компаніи, ему удалось пріобрѣсти тысячь 100–200 фр. Карманъ набитъ туго; онъ спѣшитъ отнести деньги въ банкъ. Но уже теперь не говорите ему объ учетѣ по 1/2 %. Онъ теперь богатъ; дѣла въ его рукахъ; онъ предписываетъ банкирамъ законы; онъ самъ банкиръ. Пусть поступаютъ, какъ хотятъ, съ его менѣе счастливыми конкурентами; пусть лихоимство всѣхъ ихъ пожретъ. Его дѣла идутъ отлично; онъ сближается съ правительствомъ и подаетъ голосъ за министерство.

Каковъ буржуазъ въ оборотахъ, таковъ и въ политикѣ. Въ сущности у него нѣтъ принциповъ: у него только барыши. Образъ мыслей его зависитъ отъ состоянія курсовъ на биржѣ. Онъ то льститъ власти, то участвуетъ въ оппозиціи; то униженно заискиваетъ, то яростно порицаетъ; то кричитъ: да здравствуетъ король, то: да здравствуетъ оппозиція, смотря потому, повышаются или понижаются курсы, распродаются или нѣтъ его товары, смотря потому, получитъ ли, по милости какой нибудь высокой особы, крупную государственную поставку онъ или его конкуррентъ, и попадетъ ли онъ, вслѣдствіе этого, въ отчаянное положеніе, или пріобрѣтетъ наживу.

Политико–экономическія сочиненія, вышедшія въ послѣднія 30 лѣтъ, и разборы ихъ лучше всего свидѣтельствуютъ, какъ низко пала эта несчастная буржуазія, въ какую пропасть ее повергли ея государственные люди, ея представители, ораторы, профессоры, академики, софисты и даже романисты и драмматурги. Они постарались истребить въ ней и здравый смыслъ, и нравственное чутье, и она назвала своими спасителями тѣхъ, кто совершилъ это прекрасное дѣло. Quos vult perdere Jupiter, dementat.

Духъ равенства, стремленіе къ уравненію отличали французскую націю, при выходѣ ея изъ горна революціи, и сдѣлали ее на полстолѣтія образцомъ для всѣхъ народовъ; они, казалось, готовы были слить аристократію капитала съ наемщиной въ единый классъ, который справедливо назвали среднимъ. Къ равенству права, къ свободѣ промышленности оставалось только прибавить всесильный толчокъ учрежденій взаимности, чтобы безъ потрясеній произвести экономическую революцію: дорогой буржуазіи Порядокъ не былъ бы ни на минуту нарушенъ.

Но вотъ уже 25 лѣтъ, какъ страна находится подъ противоположнымъ вліяніемъ и идетъ въ противномъ направленіи; торговый и промышленный феодализмъ одержалъ верхъ, благодаря постановленіямъ касательно горныхъ промысловъ, привилегіи банка и особенно благодаря уступкѣ желѣзныхъ дорогъ. Вслѣдствіе этого, средній классъ съ каждымъ днемъ слабѣетъ, угнетаемый, съ одной стороны, возвышеніемъ заработной платы и развитіемъ анонимныхъ обществъ, а съ другой – налогомъ и заграничной конкурренціей или свободной торговлею; мѣсто его занимаютъ чиновничество, высшая буржуазія и наемщина.

Отчего происходитъ этотъ упадокъ средняго сословія, который влечетъ за собою упадокъ самой націи и свободы? Причина его – безразсудно принятыя этимъ классомъ экономическія теоріи, тотъ ложный либерализмъ, которымъ онъ не пересталъ бредить и который далъ ему только правительственную централизацію, постоянныя войска, парламентское шарлатанство, анархическую конкурренцію, тунеядную монополію, постоянное повышеніе процента, космополитизмъ свободной торговли, общую дороговизну и, въ заключеніе, рабочія стачки. Но противъ всякаго зла можно найти средство. Какъ дѣло городскихъ рабочихъ есть въ тоже время дѣло сельскихъ (см. выше ч. 1, гл. II), такъ точно солидарны интересы рабочей демократіи и средняго сословія: хорошо было бы, еслибы они поняли, что спасеніе ихъ въ союзѣ другъ съ другомъ.

И такъ, мы можемъ сказать, что роли буржуаза – капиталиста, буржуаза – собственника, буржуаза – предпринимателя, буржуаза – правительства, съ одной стороны, и рабочей демократіи, съ другой, совершенно перемѣнились. Массой, толпой, презренной чернью приходится называть уже не рабочую демократію, но скорѣе буржуазію. Въ совокупности своей, рабочій народъ уже не груда пыли, какъ говорилъ Наполеонъ I. Что такое общество? говорилъ онъ: это – администрація, полиція, судъ, церковь, армія; остальное – прахъ. Rudis indigestaque moles. Теперь рабочій народъ составляетъ сословіе; онъ чувствуетъ себя, разсуждаетъ, подаетъ голосъ, хотя, къ сожалѣнію, безразсудно, но все‑таки по собственной волѣ, и уже развиваетъ свою идею. Буржуазія же не мыслитъ; она обратилась въ прахъ, въ нестройную массу.

И такъ, вдохновенный энергическимъ сознаніемъ, увлекаемый могуществомъ справедливой идеи, народъ является міру во всей силѣ и блескѣ органическаго развитія, требуетъ себѣ мѣста въ совѣтахъ страны, предлагаетъ среднему сословію союзъ, котораго оно скоро будетъ заискивать. A тѣмъ временемъ, высшая буржуазія, попадая изъ одной политической катастрофы въ другую, дошла до послѣдней степени умственной и нравственной пустоты, разложилась въ массу, въ которой, кромѣ эгоизма, не осталось ничего человѣческаго. Она ищетъ спасителя, когда ей нѣтъ спасенія; принимаетъ на себя видъ циническаго равнодушія и этимъ замѣняетъ себѣ всякій планъ дѣйствій. Она не соглашается на неизбѣжное преобразованіе и предпочитаетъ навлечь на себя и на страну новыя бѣдствія яростнымъ отрицаніемъ того, что привѣтствовала и чему поклонялась въ 89 году, т. е. Права, Науки, Прогресса, короче – Справедливости.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Политическія несовмѣстности. – Заключеніе.

ГЛАВА I.

Политическое отлученіе; необходимость для рабочей демократіи заявить свой разрывъ.

Замѣтимъ, что съ 1848 г. французская нація раздѣляется на семь главныхъ партій:

a) Легитимистовъ;

b) Орлеанистовъ или приверженцевъ конституціонной монархіи;

c) Бонапартистовъ или имперіалистовъ;

d) Клерикаловъ, епископаловъ или іезуитовъ;

e) Республиканцевъ консервативныхъ, которые отличаются отъ предъидущихъ только отрицаніемъ монархіи, а въ