в него еще несколько дополнений, которые учитывали реко­мендации рецензентов из издательства и результаты обсуждения итальянского издания. По утверждению некоторых комментаторов, в том числе Джулиано Амато и Микеле Сальвати, в своей книге я говорил не о столько о проблемах демократии как таковой, сколько о проблемах социал-демократии. Ральф Дарендорф сделал схожее замечание, сказав, что я вы­ступал с позиций эгалитарной, а не либеральной де­мократии. Я бы с этим поспорил. Когда в государствах со всеобщим гражданством избиратели оказывают­ся оторванными от участия в общественной жизни и пассивно позволяют немногочисленным элитам ограничивать свое политическое участие, это пред­ставляет проблему для всех форм серьезной и прин­ципиальной политики. В частности, то, что в эко­номическую политику правительства вмешиваются различные лобби, обладающие привилегированным политическим доступом к нему, заполняя тот ваку­ум, который возникает вследствие этой пассивности, и разлагая рынки, в которые так верят неолибералы, должно волновать последних не меньше, чем социал-демократов.

I. Почему постдемократия?

Вначале XXI века демократия оказалась в пара­доксальном положении. С одной стороны, мож­но сказать, что она переживает свой всемирно-исто­рический расцвет. В последнюю четверть века снача­ла Иберийский полуостров, а затем — и это особенно впечатляет — значительные части советской империи, Южная Африка, Южная Корея и некоторые страны Юго-Восточной Азии и, наконец, Латинской Амери­ки по крайней мере формально перешли к более или менее свободным и честным выборам. И государств, которые в настоящее время имеют подобные демокра­тические механизмы, больше, чем когда-либо преж­де. По данным исследовательского проекта под руко­водством Филиппа Шмиттера, посвященного изуче­нию демократии в мире, количество стран, в которых проводятся сравнительно свободные выборы, вырос­ло со 147 в 1988 году (накануне краха советской систе­мы) до 164 в 1995 году и 191 в 1999 году (Шмиттер, лич­ная беседа, октябрь 2002 года; см. также: Schmitter and Brouwer, 1999). Если использовать более строгое опре­деление полноценных и свободных выборов, резуль­таты оказываются более двусмысленными: бесспор­ный спад с 65 до 43 в период с 1988 по 1995 год, а затем рост до 88 случаев.

Между тем в сложившихся демократиях Запад­ной Европы, Японии, Соединенных Штатов и других стран промышленно-развитого мира, где для оцен­ки его здоровья должны использоваться более тон­кие индикаторы, положение выглядит не столь опти­мистично.

Достаточно вспомнить президентские выборы 2000 года в Соединенных Штатах, где имелись почти неопровержимые свидетельства серьезных подтасовок результатов голосования во Флориде, приведшие к победе Джорджа Буша-младшего, брата губернато­ра штата. Помимо немногочисленных демонстраций чернокожих американцев, мало кто выразил недо­вольство фальсификацией демократического процес­са. Многие, по-видимому, считали, что достижение результата — не важно, какого — было необходимо для восстановления уверенности на фондовой бирже и что это было важнее установления того, каким было действительное решение большинства.

Или возьмем, например, недавний доклад, пред­ставленный Трехсторонней комиссии — элитарному органу, который сводит вместе ученых из Западной Европы, Японии и США: в нем был сделан вывод, что с демократией в этих странах не все так гладко, как может показаться на первый взгляд (Pharr and Putnam, 2000). Авторы рассматривали проблему преимущест­венно с точки зрения снижения способности полити­ков совершать решительные действия вследствие того, что их легитимность оказывалась все более сомни­тельной из-за снижения явки избирателей. Эта до­вольно элитистская позиция не позволила им прийти к выводу, что наличие политиков, не пользующихся большим доверием у общества, также может свиде­тельствовать о проблемах самого общества. Наобо­рот, по замечанию Патнэма, Фарра и Далтона (Putnam, Pharr and Dalton, 2000), растущая неудовлетворен­ность общества политикой и политиками может счи­таться свидетельством здоровья демократии: полити­чески зрелое, требовательное общество ждет от сво­их нынешних лидеров большего, чем от их почтенных предшественников. Мы еще не раз вернемся в этому важному замечанию.

Демократия процветает тогда, когда простые люди имеют возможности для активного участия — посред­ством обсуждения и автономных организаций в формировании повестки дня общественной жизни и когда они активно использует такие возможности. Конечно, нельзя ожидать, что большинство будет самым живым образом участвовать в серьезном политическом обсуж­дении и формировании повестки дня, а не просто вы­ступать в качестве пассивных респондентов при про­ведении опросов общественного мнения и осознанно действовать в последующих политических событиях и действиях. Это идеальная модель, которой почти ни­когда невозможно достичь в полной мере, но, как и все недостижимые идеалы, она задает ориентир. Всегда ценно и полезно рассмотреть, насколько наше поведе­ние соотносится с идеалом, поскольку так мы можем попытаться его улучшить. Нам важно принять именно этот подход к демократии, а не более общий, который обтесывает идеал таким образом, чтобы он соответ­ствовал тому, чего мы легко можем достичь. Послед­ний подход ограничивается удовлетворенностью, са­мовосхвалением и нежеланием рассматривать то, как происходит ослабление демократии.

Вспомним работы американских политических уче­ных 1950-х — начала 1960-х годов, которые строили свое определение демократии так, чтобы оно соот­ветствовало действительной практике в США и Бри­тании, не учитывая изъяны в политическом устрой­стве этих двух стран (см., например: Almond and Ver­ba, 1963). Это была идеология времен холодной войны, а не научный анализ. Схожий подход доминирует и в современной мысли. Под влиянием Соединенных Штатов демократия вновь все чаще определяется как либеральная демократия — исторически обусловлен­ная форма, а не нормативный идеал (критику такого подхода см.: Даль, 2003; Schmitter, 2002). Здесь главной формой массового участия оказывается участие в вы­борах, широкая свобода для лоббистской деятельно­сти, которой занимаются в основном бизнес-лобби, а политическая власть избегает вмешательства в ка­питалистическую экономику. Эту модель не слишком интересует широкое участие граждан или роль орга­низаций, не связанных с бизнесом.

Согласие со скромными ожиданиями от либераль­ной демократии приводит к удовлетворенности тем, что я называю постдемократией. При этой модели, не­смотря на проведение выборов и возможность сме­ны правительств, публичные предвыборные дебаты представляют собой тщательно срежиссированный спектакль, управляемый соперничающими командами профессионалов, которые владеют техниками убеж­дения, и ограниченный небольшим кругом проблем, отобранных этими командами. Масса граждан игра­ет пассивную, молчаливую, даже апатичную роль, от­кликаясь лишь на посылаемые им сигналы. За этим спектаклем электоральной игры разворачивается непубличная реальная политика, которая опирает­ся на взаимодействие между избранными правитель­ствами и элитами, представленными преимущест­венно деловыми кругами. Эта модель, как и макси­мальный идеал, также является преувеличением, но в современной политике достаточно элементов, ко­торые позволяют поднять вопрос о том, какое поло­жение на шкале между ней и максимальной демокра­тической моделью занимает политическая жизнь на­ших стран, а также определить, в каком направлении она движется. Я утверждаю, что нас все сильнее сно­сит в сторону постдемократического полюса.

Если я прав, то выделенные мной причины та­кого движения помогают объяснить кое-что еще и представляют особый интерес для социал-демокра­тов и всех, кого волнуют вопросы политического ра­венства и кому, собственно, и адресована эта рабо­та. В условиях постдемократии, когда власть все чаще оказывается в руках деловых лобби, нет веских осно­ваний рассчитывать на сильную эгалитарную полити­ку перераспределения власти и богатства или на огра­ничения влиятельных заинтересованных групп.

И если в этом отношении политика становится постдемократической, то левым предстоит пережить трансформацию, которая, по-видимому, полностью сведет на нет их достижения в XX веке. Тогда левые боролись — иногда в условиях постепенного и пре­имущественно мирного прогресса, а иногда в усло­виях насилия и репрессий — за признание голосов простых людей в жизни страны. Не происходит ли повторного подавления этих голосов, когда эконо­мически влиятельные группы продолжают исполь­зовать свои инструменты влияния, а инструменты демоса ослабевают? Это не означает возврата к на­чалу XX столетия, потому что, несмотря на движе­ние в противоположном направлении, мы находим­ся в иной точке исторического времени и обремене­ны наследием нашего недавнего прошлого. Скорее, демократия описала параболу. Когда вы рисуете тра­екторию параболы, карандаш проходит одну из коор­динат дважды: сначала поднимаясь к вершине пара­болы, а затем еще раз в другой точке на спуске. Этот образ сыграет важную роль в том, что будет сказано ниже о сложных чертах постдемократии.

В другом месте (Crouch, 1999b), как ранее было ска­зано в предисловии, я уже писал о «параболе поли­тики рабочего класса», сосредоточившись на опы­те британского рабочего класса. Я вспоминал, что в XX веке этот класс поначалу был слабым: и отлу­ченным от политики, но постепенно становился все более многочисленным и сильным, готовясь войти в политическую жизнь, затем ненадолго, во время формирования государства всеобщего благосостоя­ния, кейнсианского управления спросом и институ­ционализированных трудовых отношений, он занял центральное положение и, наконец, по мере сокра­щения своей численности, дезорганизации и марги­нализации в политической жизни лишился своих за­воеваний середины XX столетия. Эта парабола лучше всего видна на примере Британии и, возможно, Ав­стралии: политическое влияние рабочего класса рос­ло постепенно, а падение его было особенно резким. В других странах, где влияние также постепенно росло и ширилось — особенно в Скандинавии, — спад был куда менее значительным. Североамериканский рабочий класс добился менее впечатляющих успехов перед еще более глубоким спадом. За некоторыми ис­ключениями (скажем, Нидерландов или Швейцарии), в большинстве стран Западной Европы и в Японии предшествующая история была гораздо более слож­ной и отмеченной насилием. Страны Центральной и Восточной Европы имели совершенно иную траек­торию, обусловленную искаженной и извращенной формой, связанной с подчинением движений рабо­чего класса коммунистическим режимам.

Ослабление политического влияния рабочего клас­са было лишь одним, хотя и очень важным аспектом параболического опыта самой демократии. Две про­блемы— кризис эгалитарной политики и тривиализа-ция демократии — не обязательно должны быть тож­дественными. Сторонники равенства могут говорить, что им неважно, насколько правительство манипу­лирует демократией, пока богатство и власть в обще­стве распределяются более равномерно. Консерва­тивный демократ заметит, что повышение качества политических дебатов не обязательно ведет к более перераспределительной политике. Но в некоторых важных пунктах эти проблемы пересекаются, и имен­но на этом пересечении я и собираюсь сосредото­чить свое внимание. Я полагаю, что, несмотря на со­хранение форм демократии (и даже их несомненное усиление сегодня в некоторых отношениях), полити­ка и правительство все чаще оказываются под кон­тролем привилегированных элит, как это было в до-Демократические времена, и что одним из важных следствий этого процесса является ослабление эга­литаризма. Поэтому винить в болезнях демократии средства массовой информации и рост влияния по-литтехнологов — значит не замечать куда более глу­боких процессов, которые разворачиваются на на­ших глазах.

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

Ближе всего к демократии в моем максимальном ее понимании общества были в первые годы после ее за­воевания или кризиса режимов, когда восторженное отношение к демократии было широко распростране­но, когда множество различных групп и организаций простых людей сообща стремились выработать поли­тическую программу, отвечающую тому, что их вол­новало, когда влиятельные группы, которые домини­ровали в недемократических обществах, находились в уязвимом положении и вынуждены были оборо­няться, и когда политическая система еще не вполне разобралась с тем, как управлять и манипулировать новыми требованиями. Народные политические дви­жения и партии вполне могли находиться во власти руководителей, персональный стиль которых