— год выхода «Облака» Аристофана — стал тем предупредительным звонком для Сократа, который был своевременно осмыслен им, заставил его внести в свою деятельность определенные коррективы и тем самым по сути дела продлил философу жизнь, отсрочив исполнение вынесенного ему в комедии смертного приговора на целых двадцать пять лет. И все великолепно отражено как раз в «Пире» Ксенофонта.

Теперь, обрисовав ситуацию, сложившуюся вокруг «Облаков» Аристофана, давайте снова вернемся к Ксенофонту, важность диалога «Пир» которого для нас заключается в том, что описанные в нем события не только как бы продолжают рассказ Элиана о театральной постановке «Облаков», но и самым наглядным образом демонстрируют нам реакцию на комедию как афинского общества, так и самого философа.

Итак, примерно через полгода после выхода «Облаков» Аристофана, оказавшись на пиру у богача Каллия рядом с самим Сократом, некий приехавший грек–сиракузянин, несомненно видевший комедию (или во всяком случае, хорошо знакомый с ее сюжетом), мало что понявший из самой постановки, но тем не менее осознавший всю социальную важность некой борьбы афинян с каким–то там вредным мыслетворцем, вдруг решает выяснить из самого первоисточника: кем же является Сократ на самом деле, в чем же суть высмеянной Аристофаном его философской деятельности? Находясь полностью в контексте использованной Аристофаном фразеологии, сиракузянин с любопытством спрашивает Сократа: «Сократ, почему это тебя называют мыслильщиком?» [30].

И вот тут–то мы видим совершенно нового, необычного для нас Сократа. Вместо того, чтобы завязать серьезную интеллектуальную дискуссию на тему того, что же такое «мысль», как обычно мы видим это у Платона, Сократ явно пытается просто перевести разговор в шутку и говорит ему в ответ:

«Так называться мыслильщиком почетнее, чем если бы меня называли немыслящим».

Сиракузянин парирует это дополнением:

«Да, если бы люди не считали тебя мыслильщиком о небесных светилах».

Сократ снова парирует, уже ответив в своей обычной манере вопросом на вопрос, спросив сиракузянина, знает ли он что–нибудь на небе выше богов, тем самым показывая, что он не претендует на то, чтобы объяснять мироздание без участия богов. Но настырный сиракузянин, видимо, хорошо знающий содержание и суть Аристофановских «Облаков», продолжает еще и еще.

«Клянусь Зевсом, — говорит сиракузянин, — про тебя, Сократ, говорят, что ты не ими занят, а вещами самыми неполезными» [31].

Делая вид, будто он не понимает, о чем идет речь, Сократ продолжает переводить все в сферу общих рассуждений и даже упрекает сиракузянина за заведенный разговор:

«Так и в этом случае окажется, что я занят богами: они посылают с неба полезный дождь, с неба даруют свет. А если моя шутка холодна (не смешна), то в этом виноват ты, потому что ты пристаешь ко мне».

Однако сиракузянин проявляет напористость и назойливость и снова бьет прямо в цель.

«Скажи–ка мне лучше, Сократ, скольким блошиным ногам равно расстояние, отделяющее тебя от меня: говорят, в этом и состоит твое землемерие» [32].

Тут в перепалку вмешивается друг Сократа Антисфен, который сидел рядом со спорщиками и нарочито громко спросил своего соседа комика Филиппа (видимо, хорошо относящегося к Сократу):

«Ты, Филипп, мастер делать сравнения: как ты думаешь: не похож ли этот молодчик (сиракузянин) на любителя ругаться?»

Филипп соглашается с ним и оценивает сиракузянина довольно нелестно:

«Да, клянусь Зевсом, и на многих других».

При этом сам Сократ сначала не одобряет грубости своих друзей и даже делает замечание заступающемуся за него Филиппу о том, что если он станет сравнивать сиракузянина с другими людьми, склонными ругаться, то и сам Филипп окажется похож на ругателя.

Интересен ответ Филиппа Сократу: «Нет, если я сравниваю с людьми, которых все считают прекрасными и наилучшими, то меня можно сравнить скорее с хвалителем, чем с ругателем».

Сократ ему в ответ: «И сейчас ты похож на ругателя, хоть и называешь его во всем лучше других».

Филипп услужливо спрашивает Сократа (видимо, все–таки желая заступиться за него перед бестактным сиракузянином): «А хочешь, я буду сравнивать его с худшими?».

Сократ: «Не надо и с худшими».

Филипп: «А ни с кем?».

Сократ: «Не сравнивай его ни с кем и ни с чем».

Филипп: «А если я буду молчать, не знаю, как же мне делать, что полагается за обедом».

Сократ: «Очень просто: если не будешь говорить, чего не следует».

Филипп, наконец, замолчал, и так, по словам Ксенофонта, был погашен этот скандал. В возникшей паузе, словно желая перевести разговор с одного на другое, Сократ предложил всем присутствующим на пиру запеть хором и тут же запел сам. Все присутствующие запели привычный для греческих пирушек- симпосиумов гимн–пеан.

Как мы видим, вся эта ситуация явно не соответствует приводимому сообщению Диогена Лаэрция о том, что Сократ всегда говорил друзьям: «Следует принимать даже насмешки комиков: если они поделом, то это нас исправит, если нет, то это нас не касается» [33]. Однако на всем этом ситуация была не исчерпана. После хорового пения разговор о Сократе и интерпретации его деятельности в «Облаках» был неожиданно продолжен самим Сократом. Допев, Сократ поворачивается к сиракузянину со следующим обращением:

«Сиракузянин, пожалуй, я и в самом деле, как ты говоришь, мыслильщик: вот, например, сейчас я смотрю, как бы этому мальчику твоему и этой девушке (выступающим в этот момент на пиру гимнастам — прим. автора) было полегче, а нам побольше получать удовольствия, глядя на них, уверен, что и ты этого хочешь. Так вот, мне кажется, кувыркаться между мечами — представление опасное, совершенно не подходящее к пиру. Да и вертеться на круге и при этом писать и читать — искусство, конечно, изумительное, но какое оно удовольствие может доставить, я даже этого не могу понять. Точно так же смотреть на красивых, цветущих юношей, когда они сгибаются всем своим телом на манер колеса, нисколько не более приятно, чем когда они находятся в спокойном положении. В самом деле, вовсе не редкость встречать удивительные явления, если кому это нужно: вот, например, находящиеся здесь вещи могут возбуждать удивление: почему это фитиль, оттого что имеет блестящее пламя, дает свет, а медный резервуар, хоть и блестящий, света не производит, а другие предметы, видимые в нем, отражает. Или почему масло, хоть оно и жидкость, усиливает пламя, а вода потому, что она жидкость, гасит огонь? Однако и такие разговоры направляют нас не туда, куда вино».

Сиракузянин уже вполне дружелюбно признает правоту Сократа: «Клянусь Зевсом, ты прав Сократ. Сейчас я устрою спектакль, который вам доставит удовольствие». Разговор между ними завершается, сиракузянин встает и уходит готовиться к своему выступлению [34].

Уже самый первичный анализ данного диалога показывает нам, как минимум, три вещи:

— Сократ был не только явно огорчен тем, что вокруг него скапливалось общественное непонимание, но и по сути дела оказался не готов к ведению дискуссии на тему ложной передачи его деятельности в изложении Аристофана: видя именно такого Сократа, на помощь к нему приходят его друзья, а ему самому пришлось даже вводить «технический перерыв» на хоровое пение, чтобы собраться с мыслями;

— Сократа так сильно задело то, что люди запомнили его аристофановское определение как «мыслильщика», что даже будучи раздраженным, он из принципа постарался довести разговор с сиракузянином до логического конца и все–таки изменить мнение о себе в положительную сторону.

— Во время дискуссии с сиракузянином Сократ не стал заявлять, что все высказанное у Аристофана — вранье и это означает, что ему было трудно отказываться от того, чем он занимался. Судя по всему, изучение Сократом естественных вопросов (физики), высмеянное Аристофаном, действительно имело место: в противном случае Сократ бы не приводил соответствующих именно натурфилософских примеров: «почему это фитиль, оттого что имеет блестящее пламя, дает свет, а медный резервуар, хоть и блестящий, света не производит, а другие предметы, видимые в нем, отражает. Или почему масло, хоть оно и жидкость, усиливает пламя, а вода потому, что она жидкость, гасит огонь?»

Очевидно, что такое поведение Сократа на пиру у Каллия, когда он грубовато запрещает своим друзьям участвовать в дискуссии об «Облаках», требует, чтобы они молчали за обедом, и предлагает петь, вместо того, чтобы дискутировать, показывает нам неожиданно другого Сократа, несколько отличающегося от привычного облика философа, донесенного до нас в диалогах Платона и остальных работах Ксенофонта. В этом смысле можно согласиться с некоторыми исследователями, которые высказывают мнение, что «Сократ одного из его учеников, Ксенофонта, и Сократ другого его ученика, Платона — совершенно разные люди, и мы никогда не узнаем, каким был подлинный Сократ», и допустить, что Ксенофонт не сумел донести до нас аутентичного Сократа, внес в его облик некие искажения [35]. Однако, даже допуская это, нам не следет забывать, что той главной задачей, которую ставили перед собой и Ксенофонт, и Платон являлась задача защиты, апологии Сократа. И соотнося то, что мы видим в «Пире» Ксенофонта, с необходимостью достижения данной цели, мы видим два довольно противоречивых момента.

С одной стороны, апологическое значение «Пира» Ксенофонта несомненно: доведение Сократом разговора о своей «мыслильне» до своего логического конца сыграло все–таки положительное значение: уходя с пира у Каллия, присутствовавший на пиру отец любимца Каллия — Автолика, Ликон, судя по всему являющийся случайным человеком в данной компании, и, видимо, до того не знакомый с Сократом лично, выходя из зала, оглянулся и сказал Сократу: «Клянусь, Герой, ты — благородный человек, Сократ, как мне кажется» [36].

Нет никаких сомнений в том, что это высказывание по сути дела от противного, вопреки мнению большинства — «ты благородный человек, как мне кажется!», было подготовлено тем, что во время Пира Сократ много раз положительно высказывался о сыне Ликона, победителе в чемпионате по панкратиону Автолике. Однако важно и другое: не зная Сократа лично, к моменту встречи с ним на пиру Ликон явно уже имел о нем какое–то сформировавшееся негативное мнение, которое и было преодолено (как это чаще всего и бывает) после личного общения. И тем не менее, сколько в Афинах было таких вот Ликонов и сиракузян, пообщаться с которыми лично и убедить их в неправоте Аристофана Сократ не смог бы просто физически, можно только догадываться…

С другой стороны, апологичность тех моментов ксенофонтовского «Пира», где Сократ явно находится в растерянности и не может возразить сиракузянину и Аристофану по существу задаваемых вопросов, находится под большим вопросом. И с нашей точки зрения, именно трансляция данной явно неудобной для Сократа ситуации очень серьезно подтверждает достоверность сообщений Ксенофонта, позволяет воспроизвести общественную реакцию на деятельность Сократа и ее освещение Аристофаном с высокой степенью научной полноты.

Давайте еще раз процитируем тот момент диалога, где за Сократа заступаются его друзья Антисфен и Филипп.

«Антисфен: Ты, Филипп, мастер делать сравнения: как ты думаешь: не похож ли этот