молодчик (сиракузянин) на любителя ругаться?
Филипп: Да, клянусь Зевсом, и на многих других.
Сократ: Все–таки ты не сравнивай его ни с кем, а то и ты будешь похож на ругателя.
Филипп: Нет, если я сравниваю с людьми, которых все считают прекрасными и наилучшими, то меня можно сравнить скорее с хвалителем, чем с ругателем.
Сократ: И сейчас ты похож на ругателя, хоть и называешь его во всем лучше других.
Филипп: А хочешь, я буду сравнивать его с худшими?
Филипп: А ни с кем?
Сократ: Не сравнивай его ни с кем и ни с чем.
Филипп: А если я буду молчать, не знаю, как же мне делать, что полагается за обедом.
Сократ: Очень просто: если не будешь говорить, чего не следует».
Фраза Филиппа о том, что критик Сократа похож на многих других, судя по всему, также являющихся критиками, является более чем показательной и свидетельствует, что уже в 423 году до н. э. окружение Сократа сталкивается с критическо–ругательным отношением к философу достаточно часто, оно к этому уже явно привыкло. А фраза Филиппа, что он может сравнить критика Сократа (сиракузянина) с другими критиками — «людьми, которых все считают прекрасными и наилучшими», свидетельствует и о том, что негативное отношение к Сократу имело место не только среди необразованных граждан, но и среди афинской элиты, к числу которой, несомненно, относился и сам создатель «Облаков» Аристофан.
Таким образом, имеющийся в нашем распоряжении некий комплекс из комедии Аристофана «Облака» и «Пира» Ксенофонта дает нам возможность не просто увидеть сорокасемилетнего Сократа в зеркале критики, но и одновременно получить информацию как о том, каким образом искаженная и извращенная Аристофаном информация о деятельности Сократа была воспринята в широких слоях афинского общества, так и о том, какова на все это была реакция самого легендарного мыслильщика. При этом, если мотивация Аристофана прозрачна — это убийственная критика того человека, чья деятельность не вписывалась в представления о жизни «рупора необразованного афинского демоса», то правомерен вопрос: для чего в своем «Пире», в целом посвященном рассуждениям на тему любви и красоты, примерно одну сороковую часть всего текста Ксенофонт отдал внешне вполне мимолетному разговору Сократа и попавшего под чары Аристофана сиракузянина?
Рассуждая об этом, мы знаем две вещи: Ввиду своей молодости Ксенофонт не мог присутствовать на данном пире (если он имел место на самом деле), а кроме того, создавая это произведение (примыкающее непосредственно к его «Воспоминаниям о Сократе» и «Защите Сократа на суде»), он уже знал как собственно текст выступления Сократа на суде, так и его интерпретацию в «Апологии Сократа», сделанную еще одним великим учеником казненного философа — Платоном. И для лучшего понимания всей ситуации напомним те высказывания и оценки Сократа, произнесенные им во время процесса над собой, в которых он специально говорит о том принципиальном значении, что сыграли в его судьбе «Облака» Аристофана.
В версии Платона, начиная свое выступление на суде, Сократ фиксирует, что формальные заявители Анит и Метел не являются его единственными недображелателями, появились сравнительно недавно и по сути просто продолжили дело тех, кто взялся осуждать Сократа намного раньше. Дословно Сократ произносит следующее:
«И вот правильно будет, о мужи афиняне, если сначала я буду защищаться против обвинений, которым я подвергался раньше, и против первых моих обвинителей, а уж потом против теперешних обвинений и против теперешних обвинителей. Ведь у меня много было обвинителей перед вами и раньше, много уже лет, и все–таки ничего истинного они не сказали: их–то опасаюсь я больше, чем Анита с товарищами. И эти тоже страшны, но те еще страшнее, о мужи! Большинство из вас они восстанавливали против меня, когда вы были еще детьми, и внушали вам против меня обвинение, в котором не было ни слова правды, говоря, что существует некий Сократ, мудрый муж, который испытует и исследует все, что над землею и все, что под землею, и выдает ложь за правду».
Вот эти–то люди, о мужи афиняне, пустившие эту молву, и суть страшные мои обвинители, потому что слушащие их думают, что тот, кто исследует подобные вещи, тот и богов не признает. Кроме того, обвинителей этих много и обвиняют они уже давно, да и говорили они с вами в том возрасте, когда вы больше всего верили на слово, будучи детьми, некоторые же юношами, словом — обвиняли заочно, в отсутствие обвиняемого. Но всего нелепее то, что и по имени–то их никак не узнаешь и не назовешь, разве что вот сочинителей комедий. Ну а все те, которые восстановливали вас против меня по зависти и злобе, или потому, что сами были восстановлены другими, те всего неудобнее, потому что никого из них нельзя привести в суд, ни опровергнуть, а просто приходится как бы сражаться с тенями, защищаться и опровергать, когда никто не возражает… Припомним же сначала, в чем состоит обвинение, от которого пошла обо мне дурная молва, полагаясь на которую, Мелет и подал на меня жалобу. Хорошо. В каких именно выражениях клеветали на меня клеветники? Следует привести их показание, как показание настоящих свидетелей: Сократ преступает закон, тщетно испытуя то, что под землей, и то, что в небесах, выдавая ложь за правду и других научая тому же. Вот в каком роде это обвинение. Вы и сами видели в комедии Аристофана, как какой–то Сократ болтается там в корзинке, говоря, что он гуляет по воздуху, и несет еще много разного вздору, в котором я ничего не смыслю. Говорю я это не в укор подобной науке и тому, кто достиг мудрости в подобных вещах (недоставало, чтобы Мелет обвинил меня еще и в этом!), а только ведь это, о мужи афиняне, нисколько меня не касается. А в свидетели этого призываю большинство из вас самих и требую, чтобы это дело обсудили между собой все те, кто когда–либо меня слышал: ведь из вас много таких. Спросите же друг у друга, слышал ли кто из вас когда–либо, чтобы я хоть сколько–нибудь рассуждал о подобных вещах и тогда вы узнаете, что настолько же справедливо и все остальное, что обо мне говорят» [37].
Из данного пассажа Сократа совершенно очевидно то, что:
— начавшееся в 399 году до н. э. «дело Сократа» на самом деле имеет долговременную подготовку, фактически начавшуюся почти за четверть века до формального осуждения Сократа, причем этим стартом как раз и явилась комедия Аристофана «Облака»;
— через 25 лет после выхода «Облаков» Сократ не только помнит это произведение и легко его цитирует, но совершенно явно отдает себе отчет в том, что как раз эта комедия создала в Афинах именно то общественное мнение, которое позже оказалось благожелательным к травле философа.
В сумме это означает, что еще в момент выхода «Облаков» в свет Сократ сразу осознал всю опасность для себя той аристофановской трактовки своей деятельности, которая, с одной стороны, выражала традиционное для всякого малообразованного сообщества настороженное отношение ко всему новому и непонятному, а с другой — распространяло, культивировало и тиражировало в обществе заведомо искаженное, гротескное представление о творчестве Сократа.
Еще слишком хорошо помня, как десятилетие назад из Афин за атеизм изгоняли одного из его учителей — Анаксагора, очевидно, Сократ правильно оценил «Облака» как приглашение на казнь и, несомненно, предпринял какие- то действия, которые помогли ему успешно избегать репрессий на протяжении целой четверти века. Скажем, в 415 году до н. э. в Афинах был осужден и приговорен к смерти философ–атеист Диагор с острова Мелос. Он бежал из Афин, и это было тут же отражено в комедии Аристофана «Птицы»:
«Все вы слышали сегодня, как глашатай объявил:
«Кто преступника — мелийца Диагора — умертвит,
Золотой талант получит. Кто умершего давно Умертвит тирана, тоже пусть получит золотой» [38].
Однако, при всем этом, в ходе слушаний по делу Диагора, судя по всему, никому даже в голову не пришло привлечь к нему Сократа. И это на самом деле удивительно: ведь взявшись за Сократа в 423 году в «Облаках», Аристофан продолжал преследовать знаменитого земляка–мыслильщика на протяжении всей его жизни.
Выразив же сейчас мнение о том, что Сократ каким–то образом внес коррективы в свою деятельность после выхода «Облаков», следует все–таки попытаться понять еще и то, зачем Ксенофонт вставил столь неудобный для Сократа диалог с сиракузянином в свой «Пир».
Приближаясь к ответу на этот вопрос, зафиксируем еще раз: работая над этим произведением в рамках апологических «Воспоминаний о Сократе», Ксенофонт, во–первых, стремился доказать надуманность обвинений в адрес своего учителя, а, во–вторых, уже знал о том, что во время процесса Сократ сам неоднократно возвращался к неприятным последствиям для него постановки «Облаков» Аристофана. И вот, судя по всему, Ксенофонт пытается предложить свою собственную ситуацию в афинском обществе после выхода «Облаков». Можно предположить, что согласно его виденью:
Во–первых, глупые вопросы о том, что имеется в виду под словом «мыслильщик» задает Сократу вовсе не афинянин, а какой–то там чужак, заезжий иностранец–сиракузянин. Причем, после того как в 414–413 годах до н. э. в Сицилии под Сиракузами погибла целая афинская армия, понятие «сиракузянин» означало для афинян примерно то же самое, что и «враг народа». Соответственно, вкладывая вопрос к Сократу в уста врага, Ксенофонт объективно вызывал у читателя–афинянина сочувствие к своему соплеменнику, которому портит настроение явный недруг.
Во–вторых, тот факт, что сразу два друга Сократа, афиняне Антисфен и Филипп, с готовностью бросились защищать его от сиракузянина, должно было, по мнению Ксенофонта, показать, что общественная поддержка была все- таки на стороне афинского философа.
В-третьих, представляя эту ситуацию именно таким образом, делая ее мелкой деталью долгой веселой пирушки, Ксенофонт словно подчеркивал, что аристофановские «Облака» не смогли нанести Сократу серьзного ущерба, скользнули куда–то мимо, оказались сущей мелочью.
В-четвертых, даже пытаясь в целом завуалировать негативное влияние творчества Аристофана на судьбу Сократа, Ксенофонт не стал идти против исторической правды, и пусть в мелком эпизоде, все–таки показал то реальное минутное раздражение Учителя, которое было реакцией на тот вопрос, который благодаря Аристофану, судя по всему, философу задавался достаточно часто. И нет никаких сомнений в том, что, находясь рядом с Сократом, такие вот ехидные и язвительные вопросы в духе «а ля аристофан» сам Ксенофонт слышал неоднократно.
Таким образом, благодаря как авторской честности Ксенофонта, так и его стремлению защитить Сократа, великий философ предстает перед нами в его «Пире» скорее как человек, искренне огорченный тем, что в афинском обществе циркулируют такие представления о нем, которые не только не соответствуют действительности, но и представляют для него реальную угрозу. И понимая всю глубину и
