деятеля никак не увеличивается от слишком частых попыток занятия государственных должностей» [45].
По нашему мнению, говоря о эмоциональной составляющей общественного сознания, можно говорить о том, что в сознании демоса отношение к власти лидеров четко укладывалось в понятие социальная зависть. Так, Цицерон считал, что «зависть к доблести величайших мужей среди людей гасится лишь после их смерти». По мнению Плутарха, «толпа магистратам в случае успеха завидует, а неудачам радуется». Главными качествами демоса античный биограф Корнелий Непот считал «суровость, подозрительность, непостоянство, завистливость и враждебный настрой к тому, кто имеет высокую власть». Историк Аппиан как закономерность, как действительно явление общественной жизни, отмечал: «Случайное раздражение народа легко может одержать верх над благодарностью за прежние заслуги» [46].
Именно из зависти, по словам Плутарха, сограждане охотно верили различным наветам на Фемистокла и он, неоднократно в Народном собрании раздраженно спрашивал людей: «Почему вы устаете по несколько раз получать добро от одних и тех же людей?». И именно этот принципиальный элемент массового сознания демоса Аристотель обосновывает так: «Ни один
руководитель хора (т. е. демос) не может позволить участвовать в хоре тому, кто поет громче и красивее всего хора» [47]. А в общественно–политической полисной практике, еще задолго до Аристотеля, граждане города Эфеса изгнали некоего Гермодора, желающего стать тираном, с формулировкой: «Между нами никому не быть лучшим, а если есть такой, быть ему на чужбине с чужими».
Говоря о политическом значении той социальной зависти, что находила свое отражение в полисном общественном сознании (и прежде всего, в афинском), также хочется обратиться к специальной работе римского философа–стоика Сенеки «О гневе». В ней он, перечисляя различные пороки, свойственные человеку, говорит о том, «что все они портят отдельных людей, и только гнев — это единственное чувство, способное иногда охватывать целое общество. Ибо народ не может разом полюбить одну женщину, не покоряется честолюбию. Но часто единый порыв гнева увлекает огромные полчища людей, и вот толпа, возбужденная несколькими горячими словами, хватается за оружие: сжигаются дома и оратор, доселе любимый всеми за свое красноречие, становится жертвой гнева собравшихся слушателей» [48].
Действительно, чтобы своевременно диагностировать и предупреждать тиранию, демократическое общество должно было жить всегда как бы «на взводе», в состоянии некой повышенной боевой готовности, определяемой нами как психологическое состояние «тревожность». И социальное раздражение, социальный гнев, которые по сути были не столько психологическими характеристиками, сколько общественной ментальной антитезой власти: «Власть — сплоченный и настороженный по отношению к ней гражданский коллектив». По сути, социальная зависть и социальный гнев являлись не психологическим ощущением, а ментально и идеологически зафиксированным методом осуществления общественного контроля над демократической властью. Ибо только всплески раздражения в демосе могли поддерживать в нем нормальное отношение к прихотливой изменчивости законов, заставляли народ вновь и вновь с подозрительностью вглядываться в своих магистратов и политиков.
В этой связи приведем важную мысль Спенсера: «Сплоченная, относительно немногочисленная группа чиновников, связанных одинаковыми интересами и действующих под руководством центральной власти, имеет громадное преимущество перед разрозненной массой общества, не имеющей незыблемых правил поведения и не способной действовать согласно, иначе как под влиянием сильного возбуждения. Вот почему организация чиновников, перейдя за известный фазис развития, становится несокрушимой» [49]. Таким образом, мы считаем, что еще одной составляющей общественного сознания было явное понимание того, что противостоять правящей группе или усиливающимся лидерам может только постоянно отмобилизованное, готовое к ежедневному сомнению и критике общество. И эта «отмобилизованность» в демократических полисах как раз и принимала форму антитиранического психоза, особую социальную форму зависти, являющуюся исторически- конкретной особенностью именно античного полисного общественного сознания.
Следствием наличия данной специфики античного общественного сознания становилось то, что для античного политика гораздо опасней оказывался успех, удача в делах, нежели провал доверенного ему дела. Политика становилась вдвойне опасней, если к успеху еще приплюсовывалась многолетняя карьера. Тогда шансов умереть своей смертью и в почете почти не оставалось. Ведь полис предпочитал избавляться от своих героев, нежели ждать, пока из них вырастут тираны. Но об этом мы еще более подробно будем говорить в следующем параграфе.
Впрочем, говоря об общественном сознании полисного демоса, мы должны понимать, что устойчиво существующие в обыденном сознании установки рано или поздно обязательно превращаются в свою квинтэссенцию, концентрированный и обобщенный вид — идеологию. И уже именно в таком виде транслировать из века в век, то есть устойчиво воспроизводиться, являться наличествующим бытием в античном демократическом общественном сознании.
В этой связи обратимся к Катону Цензору, римскому сенатору II века до н. э., как и афинские сикофанты эпохи Сократа, сделавшему преследование выдающихся политиков своей профессией. На закате своих дней Катон стал писателем, обобщив таким образом свой богатый жизненный опыт «ревнителя» республиканских ценностей. К сожалению, сами его труды до нас не дошли, и в нашем распоряжении имеются только фрагменты. Но и они позволяют понять, каково же было его идеологическое обоснование, ставшее фундаментом для форменной травли потенциально опасных для общины магистратов.
Один из главных тезисов Катона был таков: «Несправедливо оказывать магистрату почести за нравы положительные, для того, чтобы он, получив их, изменился к худшему» [50]. Проще говоря, народ, когда они отказывают успешному политику в награде, на самом деле оказывают ему благо, спасая от возможного возникновения заносчивости и вполне реального попадания под суд. Вот так, не больше и не меньше. Вообще, в этой фразе заложено, на наш взгляд несколько хозяйское, барское отношение полисного гражданства к своим магистратам. Полис как рачительный хозяин сознательно не закармливает магистратов, зная их слабости и потому боясь ухудшения их «качества». Проще говоря, коллектив использует их «по назначению» как некий предмет, который от долгого пользования теряет свои потребительские качества и потому его надо беречь.
Не хваля за хорошее, демократически–правильное поведение, античные граждане тем самым как бы спасали магистрата от того неотвратимого общественного удара, которому он бы обязательно подвергнулся, если слишком высоко занесется, ощутит свое превосходство перед остальной гражданской массой. В этом смысле показательна и другая фраза Катона, о том, что «лучше не благодарить за доброе, нежели не наказывать за дурное» [51].
Ее вполне можно сопоставить с размышлениями младшего современника Сократа, афинского ритора Исократа. В его «Ареопагитике» — настоящей кладези политической мудрости того времени, есть и такое высказывание: «Наши предки понимали, что народ, подобно тирану, должен назначать представителей власти, карать провинившихся и выносить решение по спорным вопросам. Проявляя справедливость в управлении, люди должны быть удостоены похвалы и вправе дорожить этой честью. При плохом же управлении они не заслуживают никакого снисхождения и подвергаются самым суровым наказаниям. Кто бы мог найти демократию наиболее надежную и справедливую, чем та, которая выдвигает на занятия общественными делами людей наиболее способных и в то же время сохраняет за народом высшую власть за ними» [52].
По сути, страховкой демократии в данном случае объявляется не что иное, как двойной стандарт в отношении к своим гражданам. Причем, политики–магистраты выделяются в некую особую категорию, по отношению к которой народ имеет право сам относиться тиранически, — со всем пристрастием. То есть за успехи следовало хвалить слегка, но зато за прегрешения, даже незначительные, голова должна была лететь с плеч. Даже страшный для других Катон, уже на закате своих дней как–то раз заметил: «Я сам уже давно узнал и понял, как опасно с рвением заботиться о государственных делах» [53].
Таким образом, мы видим, что обладание властью в полисах, в отличие от других исторических периодов, не мыслилось, как некая возможность стать выше всего остального коллектива, возможность отчуждения власти от субъекта этой власти. Напротив, получение должности в общественном сознании воспринималось как попадание в очень серьезную зависимость от гражданства. Магистрат в массовом гражданском сознании фактически становился коллективной собственностью, государственным рабом с конкретным сроком «отработки».
В этом смысле у нас имеются основания говорить о полисном строе Афин не как о правовой демократии, аналогичной, скажем, демократиям современным, стремящимся строить гражданское общество именно как общество «верховенства закона» а по сути о диктатуре демоса, такой диктатуре, которая строилась на законах только тогда, когда это было выгодно именно демосу, а когда это было ему не выгодно, легко от них отказывалось.
То есть мы считаем, что античная политическая власть, находясь в стадии своего формирования и последующего развития (причем, ее носителями являлись политические лидеры), все время наталкивалась на жесткое сопротивление социальной власти, в данном случае на социальное господство полисного демоса. Античная демократия не являлась некой самодостаточной и самостоятельной формой власти, особой моделью внутриобщинного устройства. Она была лишь развитым продолжением обычной позднеродовой общинной социальной власти, суммой методов, направленных на недопущение взлома социального гражданского равенства вследствие создания тиранических режимов. О чем прямо говорил современник афинской демократии, историк Фукидид: «Под демократией у нас стали понимать все, что противодействует господству одного человека».
Таким образом, рассмотренное нами в рамках данной главы устойчиво и сознательно воспроизводимое общественное недоверие ко всем тем согражданам, что занимались выполнением политико–управленческой работы, позволяет нам говорит о следующем:
В общественном сознании граждан, живших непосредственно в период расцвета полисного строя, демократия как строй изначально вовсе не являлась особой самостоятельной политической формой реализации социальной власти демоса. Она была лишь исторически возникшей формой самозащиты демоса от возможности появления тиранов, долговременных лидеров авторитарного типа, извращающих власть и лишающих простых граждан шанса на собственную политическую реализацию, лишь после своего воплощения в конкретных полисах осознанная как особая, демократическая форма власти.
Интересно, что определение демократии, данное Фукидидом и поддержанное нами, близко по своему смыслу введенному в научный оборот Максом Вебером понятию «тотальная демократия», под которой он понимал такое «политическое устройство, при котором отсутствуют возможности для складывания политических элит и профессионального чиновничества» [54].
Подходя же к выводам главы, следует заметить, что тотальная демократия античности, в части доминирования демоса над элитой прежде всего строилась на предшествующем и наличествующем социальном опыте античных полисных коллективов. Демос имел своим противником хитрых и изворотливых потенциальных тиранов, которые, как ученик Сократа Критий, лидер пришедших к власти в Афинах «тридцати тиранов», не стеснялись, проводя массовые казни своих противников, откровенно заявлять: «Честолюбивые люди должны стараться во что бы то ни стало устранять тех, кто может им воспрепятствовать, а после достижения власти вполне оправдано и массовое их уничтожение, так как для сохранения власти следует соблюдать максимум предосторожностей» [55].
Противостоя этой постоянной опасности (производной от врожденного стремления человека к власти и его моральной неустойчивости по отношению к ней и ее благам), античные общины выработали в своем общественном сознании почти физиологическое отвращение к тирании, заложенное в массовом сознании. Ярчайший пример последнего — события, случившиеся при Сократе в 412–411 годах до н. э.,
