после этого специально, в особом индивидуальном порядке запретили ему делать то, что было запрещено уже всем остальным. Как–то все это не очень вяжется с кровавым контекстом всей ситуации, когда были убиты такие люди, кто были не просто авторитетнее и известнее Сократа, но и имеющие за собой определенный человеческий, политический и финансовый ресурс.

Более того, согласно Ксенофонту, Сократ не просто выслушал запрет на общение с молодежью, но по своей обычной практике начал задавать тиранам такие уточняющие вопросы, которые поставили их вообще в дурацкое положение. Приведем этот интересный диалог полностью.

«Хорошо, — сказал Сократ Критию и Хариклу, — я готов повиноваться законам, но чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем- нибудь закона, я хочу получить от вас точные указания вот о чем: почему вы приказываете воздерживаться от искусства слова, — потому ли, что оно, по вашему мнению, помогает говорить правильно или неправильно? Если говорить правильно, то очевидно пришлось бы воздерживаться говорить правильно, если же — говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно.

Харикл рассердился и сказал ему: Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, для тебя более понятное — чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал.

На это Сократ сказал: Так, чтобы не было сомнения, определите мне, до скольки лет можно считать людей молодыми.

Харикл отвечал: До тех пор, пока им не дозволяется стать членами Совета, как людям еще неразумным; и не разговаривай с людьми моложе тридцати лет.

И когда я покупаю что–нибудь, — спросил Сократ, — если продает человек моложе тридцати лет, тоже не нужно спрашивать, за сколько он продает?

О подобных вещах можно, — отвечал Харикл, — но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь: так вот об этом не спрашивай.

Так и не должен я отвечать, — сказал Сократ, — если меня спросит молодой человек о чем–нибудь мне известном, например, где живет Харикл или где находится Критий?

О подобных вещах можно, — отвечал Харикл.

Тут Критий сказал: Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от всех этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, что совсем уже истрепались от того, что они вечно у тебя на языке.

Значит, — отвечал Сократ, — и от того, что следует за ними — от справедливости, благочестия и всего подобного?

Да, клянусь Зевсом, — сказал Харикл, — и от пастухов; а то посмотри, как бы тебе не уменьшить числа коров.

Тут–то и стало ясно, что им сообщили рассуждение о коровах и они сердились из–за него на Сократа» [23].

Представляется, что данная картина: «тираны, ведущие задушевную беседу с оппозиционно настроенным к ним идеологом молодежи» никак не вписывается в теорию о том, что Критий и Хармид являлись именно врагами Сократа. С нашей точки зрения, совершенно очевидно, что данный диалог можно смело относить к разновидности диалога «между своими», когда более высокопоставленная персона хоть и журит проштрафившегося человека, но делает это «как–то так», не то что бы любя, но в целом уважительно, отдавая человеку должное. И он, проштрафившийся, кстати сказать, тоже все прекрасно понимает и потому также может позволить себе попутно кое–что еще уточнять…

Разумеется, позже, при восстановленной демократии, возникла необходимость задним числом, уже после суда и гибели Сократа оправдать его, сделать для демократии своим, показать всю незаслуженность его осуждения. Вот тогда Платоном и Ксенофонтом был создан миф о бескомпромиссной борьбе Сократа с тираническим режимом, о давней ссоре с Критием, о смелой дискуссии с самими тиранами, об отказе выполнять их указания о запрете общения с молодежью, а также их прямые распоряжения, типа того, что было связано с делом Леонта Саламинского. В последнем случае дело состояло в том, что Сократу как избранному члену Городского Совета, вместе с четырьмя другими пританами тираны приказали, чтобы они доставили с острова Саламин известного богача афинянина Леонта, для того, чтобы судить его и казнить. По легенде, Сократ отказался от этого поручения, а вот остальные четыре его выполнили. В итоге, по сообщению Платона и Ксенофонта, Критий и Хармид, опять–таки были очень этим недовольны [24].

Так вот, с нашей точки зрения, конфликтность взаимоотношений между Сократом и тиранами, при все уважении к Сократу, все–таки не более чем миф. Разве можно всерьез поверить в то, что уже, зная способность Сократа идти наперекор всему коллективу в ситуации, когда всего несколькими годами ранее он уже отказался ставить на голосование вопрос о казни стратегов после битвы при Аргинусских островах, Критий и Хармид могли рассчитывать, что престарелый философ вдруг засучит рукава и станет палачом? Разумеется, нет.

Скажем больше. У того же Ксенофонта приводится описание любопытной ситуации эпохи свержения тиранов. После прихода под стены Афин демократа Фрасибула и того сражения под Мунихием, когда был убит Критий, из Афин началось массовое бегство сторонников демократии в Пирей. В ксенофонтовом «Разговоре с Аристархом о помощи друзьям» друг Сократа

Аристарх сообщает, что в его родне все мужчины уже ушли из города к демократам, и у него в доме целых четырнадцать человек свободных женщин — сестры, племянницы, двоюродные сестры, которых ему теперь нужно прокормить. При этом в самих Афинах полное запустение: домашних вещей никто не покупает, занять денег негде. Однако сам Сократ и, судя по всему, присутствовавший на разговоре Ксенофонт не только не спешат присоединиться к тем, кто боролся за демократию, но и, напротив, Сократ даже дает Аристарху советы, каким образом можно заработать денег, чтобы спокойно прожить в запустевших Афинах и никуда не уезжать [25].

Конечно, можно предположить, что Сократ так прохладно отнесся к приближению демократов вследствие того, что, насколько мы знаем, после поражения при Делии, где лично сражался сам Сократ, он недолюбливал фиванцев [26]. А поскольку Фрасибулу активно помогали как раз фиванцы, возможно это стало одной из тех причин, почему при всей своей нелюбви к Критию и Хармиду, Сократ не поспешил перейти в Пирей, в партию демократов. Однако, скорее всего, дело в другом: Какие бы ни были кровожадные тираны, как бы ни критиковал их Сократ, и Критий, и Хармид были для него все–таки своими, людьми высокоинтеллектуальными, в соответствии с воззрениями самого Сократа, к управленческой деятельности специальным образом подготовленными. В конце концов, отдающими должное своему наставнику учениками. А вот толпа крикливого и необразованного охлоса на Народном собрании при демократии в качестве своей Сократом явно не воспринималась.

Таким образом, оценивая тот период 404–403 годов до н. э., когда в Афинах сначала была установлена, а затем свергнута тирания Тридцати во главе с Критием и Хармидом, можно сказать следующее:

— лидеры «тридцати тиранов» Критий и Хармид когда–то являлись учениками Сократа и общались с ним вполне дружески;

— дискуссия Сократа с тиранами по поводу критики им их действий и невыполнения философом указания прекратить общение с молодежью носила в целом доброжелательный характер;

— Сократ мог позволить себе не выполнять указания тиранов и, в отличие от сотен других афинян, не только не поплатился за это жизнью, но и не понес даже никакого другого наказания;

— Сократ не принял никакого участия в свержении тирании и никак не выразил своей радости от ее итоговой победы.

Справедлив вопрос, насколько мог такой человек считаться своим уже при восстановленной демократии–охлократии, при восстановленной гегемонии низов демоса? Скорее всего, нисколько.

Исходя из этого, можно говорить о следующем: не являясь для Сократа своим по оценке классовой солидарности (Сократ не был богачом или аристократом), режим «тридцати тиранов» был для него по мировоззренческим установкам все–таки гораздо ближе, нежели имевшийся перед этим режим демократии–охлократии. Однако, согласно оценке не слишком–то разбирающегося в различных нюансах мировоззрения демоса, в целом спокойное отношение Сократа к тирании (при ближайшем рассмотрении он критиковал ее явно меньше, чем до этого критиковал демократию!), а также тирании к Сократу, явно свидетельствовало о его классовой чуждости демосу, о его потенциальной опасности для его власти.

Более того, сам факт того, что тираны издали специальный закон о запрещении преподавания искусства красноречия и недвусмысленно дали понять, что своим острием, в первую очередь, он направлен как раз против Сократа, свидетельствует нам о следующем:

— в самом конце V века до н. э. в общественном сознании оказалось четко осмыслено, что сфера формирования у юношей мировоззрения является идеологически важной, прямо способствует укреплению или, напротив, подрыву политических режимов;

— Сократ был официально признан как человек для существования той или иной полисной идеологии достаточно значимый.

Таким образом, даже после свержения тирании благополучно переживший ее (в отличие от других идеологов, типа Ферамена) Сократ был просто обязан по–прежнему находиться в центре общественного обсуждения таких вопросов, как:

— почему афинский демос вовремя не увидел формирование такой идеологии, что позволила сформировать позитивное отношение у части населения к установившейся тирании;

— каким образом и кто персонально сформировал эту уже достаточно проявившую себя идеологию, оппозиционную политическому строю афинской демократии;

— по большому счету, кто виноват в случившемся;

— каким образом на будущее защитить идеологию демоса, и уже заранее не допустить возникновения иных, оппозиционных демократии воззрений.

И, говоря об этом, следует еще раз подчеркнуть: Когда в

процитированном нами выше диалоге Ксенофонта Сократ беседовал с Критием и Хариклом, они сделали два очень ценных для нас замечания:

— во–первых, они сказали о том, что под видом невинных вопросов Сократа и предложений порассуждать и поискать истину совместно, по большей части, он спрашивает у молодежи о том, что на самом деле уже знает;

— во–вторых, они подчеркнули, что под всеми рассуждениями Сократа о всех этих бесконечных сапожников, плотников, кузнецов, на самом деле, скрывается осмысление вопросов о справедливости, благочестии, власти и других тому подобных.

Таким образом, несомненно: вне зависимости от того, кто и как мог оценивать его мировоззрение, в самом конце V века до н. э. Сократ был официально признан как идеолог, причем не просто как идеолог, но и как идеолог, способный представлять опасность для того или иного политического режима.

А поскольку восстановивший свои политические позиции демос стремился теперь как раз к тому, чтобы исключить для себя любые опасности, в том числе и в сфере идеологии, деятельность такого опасного идеолога, как Сократ (тем более не выступившего за восстановление демократии), не могла не быть подвергнута очень внимательному рассмотрению. Причем (и это особенно важно), эта оценка производилась, во–первых, в горячке классовой борьбы, а, во–вторых, мягко говоря, не очень квалифицированными идеологами демоса.

Говоря об этом, мы выходим на «финишную прямую» жизни Сократа Афинского, на тот последний отрезок его жизни (403–399 года до н. э.), который протекал в такой атмосфере, которую вполне правомерно оценивать как атмосферу общества, фактически только–только пережившего гражданскую