сути выглядит «самым умным»…

В этой связи показателен еще и разговор Сократа с софистом Гиппием о прекрасном. После того как софист предлагает в качестве эталона прекрасного считать то, что считается прекрасным по мнению общества: быть богатым, здоровым, пользоваться почетом у эллинов, а достигнув старости и устроив своим родителям, когда они умрут, прекрасные похороны, быть прекрасно и пышно погребенным своими детьми. Но Сократ разбивает и это, заявляя, что если Гиппий утверждает, что такие традиции прекрасного были всегда, то погребать родителей и быть погребенными детьми не работает для богов (которые убивали своих родителей и не спешат быть похороненными своими детьми). И софист Гиппий, которому следовало совсем ничего не бояться, тут же паникует и заявляет, что вопросы, связанные с богами, даже вслух произносить и то негоже! [44].

Если же сопоставить сократовскую смелость в рассуждениях о богах с робостью в этом вопросе не только обычных граждан и государственных прорицателей, но даже профессионального софиста, то очевидно, что данное поведение философа шло резко вразрез с таким принятым в демосе воззрением, которое прекрасно передал в своей комедии «Всадники» Аристофан:

«Колбасник Народу: Тебя Богиня (Афина) охраняет явственно.

И над тобой простерла миску с кашею.

Народ с благоговением: А город наш еще б стоял, ты думаешь, когда б над ним господней миски не было?» [45].

Мы еще раз видим: осознавая свой паразитим, низы демоса были убеждены в богоданности для них данной ситуации и не только стремились сохранить положение дел навсегда, но и были готовы жестко наказывать тех, кто осмеливался бы неуважительно отзываться о тех богах, что щедро сыпали на головы пролетариата собираемые с союзников и богатых граждан деньги.

И эта антифилософская направленность демоса опять–таки четко звучит у его «рупора» Аристофана в комедии «Птицы»:

«Есть в стране Судебной Тяжбы

Возле города Присяжных,

Племя длинных языков,

Языками пашут поле,

Языками сено косят,

Языками жнут хлеба.

Это — варварское племя,

Племя Горгиев, Филиппов,

И они виной тому,

Что у жертвенных животных в нашей Аттике повсюду

Вырезают языки» [46].

Вот оно варварское, чужеродное для низов демоса племя софистов Горгиев и Филиппов! И если опасным для себя охлос считал даже нередко вполне богобоязненных софистовв, то каково должно же было быть их отношение к гораздо более последовательному и смелому Сократу…

Завершая же эту главу, можно констатировать: в начале IV века до н. э. в Афинах совпали сразу две тенденции:

— во–первых, общественная тенденция, связанная с желанием низов демоса самооправдаться за поражение в Пелопоннесской войне, обнаружив и показательно наказав тех внутренних врагов, что были повинны в ухудшении отношений между Афинами и покровительствующими им олимпийскими богами, а также были опасны своей критикой для существующего, формально демократического, а на деле охлократического политического строя;

— во–вторых, индивидуальная готовность семидесятилетнего престарелого Сократа избежать тягот наступающей старости и уйти из жизни так максимально красиво, чтобы самой своей смертью подтвердить истинность всех основных положений своего мировоззрения и навсегда войти в историю как человек, оказывшийся морально и интеллектуально выше своего постепенно деградирующего гражданского коллектива.

Эти две тенденции пересеклись друг с другом в марте 399 года до н. э. Именно в этом весеннем месяце весьма разношерстная группа, состоявшая из торговца и ремесленника Анита, поэта Мелета и ритора Ликона, самим своим составом прекрасно отражающая разношерстность социального состава и афинского демоса, подала в гелиэю официальное обвинение. Так, социально деградировавшее афинское общество перешло в наступление на тех, кто имел смелость видеть и критиковать эту деградацию, так началось «дело Сократа»…

Глава 18. Судебный процесс над Сократом

Итак, в марте 399 года до н. э. против семидесятилетнего Сократа было возбуждено так называемое «графэ» — государственное судебное разбирательство, инициированное частным лицом, которое посчитало, что деятельность какого–то гражданина представляет опасность для полисного коллектива в целом.

Говоря об этом, историк философии Диоген Лаэрций писал: «Сократ часто обличал в неразумии тех, кто много думал о себе. Так обошелся он и с Анитом, о чем свидетельствует Платон в «Меноне», а тот, не вынесши его насмешек, сперва натравил на него Аристофана с товарищами, а потом уговорил и Мелета подать на него в суд за нечестие и развращение юношества. С обвинением выступил Мелет, речь говорил Полиевкт, а написал ее софист Поликрат, или, по другим сведениям, Анит; всю нужную подготовку устроил демагог Ликон. Антисфен и Платон утверждают, что обвинителей было трое — Анит, Ликон и Мелет: Анит был в обиде за ремесленников и политиков, Ликон — за риторов, Мелет — за поэтов, ибо Сократ высмеивал и первых, и вторых, и третьих.

Клятвенное заявление перед судом было такое: «Заявление подал и клятву принес Мелет, сын Мелета из Питфа, против Сократа, сына Софрониска из Алопеки: Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество; а наказание за то — смерть» [1].

В нашем распоряжении имеется тот самый диалог Платона «Менон», в котором, по словам Диогена, скрывается предыстория конфликта Сократа и Анита. Более того, в главе «Социальный подтекст политической педагогики Сократа» мы его уже частично цитировали. Ссора философа и зажиточного владельца кожевенной мастерской, демократа Анита, реально относится примерно к 402 году до н. э. Согласно написавшему диалог Платону, дискуссия развернулась вокруг вопроса о том, где можно научиться искусству государственного управления. Сократ выступил со своей обычной позиции, что раз мы отдаем тех, кого желаем обучить искусству врача или кожевника, на обучение именно к врачам и кожевникам, следовательно тех, кого желают сделать политиком, следует отдавать тем, кто понимает толк в тех специальных навыках, что нужны политику, другим политикам, или, например, софистам [2].

Участвующий в разговоре Анит, напротив, утверждал, что научить искусству управления полисом сможет любой достойный афинянин, причем сам не имеющий никакой специальной подготовки.

Сократ спрашивает его: А что же, все эти достойные люди сами собой стали такими, ни от кого ни учась, и при этом они способны других обучить тому, чему они не учились сами? Анит отвечает, что в Афинах достаточно достойных людей, которые жили раньше и которые создали такую общественную атмосферу, благодаря которой научиться управлять городом может совершенно всякий представитель общины. Сократ сомневается в этом и тут Анит раздражается этому и заявляет: «По–моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушаться, я бы советовал тебе поостеречься. Может быть, в другом городе тоже легче делать людям зло, чем добро, а здесь и подавно. Впрочем, я думаю, ты и сам это знаешь» [3].

В ответ на эту реплику Сократ обращается к присутствующему при разговоре Менону и говорит: «Мне кажется, Менон, что Анит рассердился. Да я и не удивляюсь; он, во–первых, считает, что я порочу всех этих людей, а во- вторых полагает, что и сам относится к их числу». И ниже, в конце диалога, даже добавляет, что ему, Сократу, до того, что Анит злится на него, мало заботы» [4].

Так выглядит официальная версия конфликта Анита и Сократа. Однако у Платона и Ксенофонта также содержится информация и о том, что еще одной (и судя по всему, гораздо более весомой!) причиной ссоры Анита и Сократа явилось то, что активно проталкиваемый отцом в афинскую политику, сын Анита вдруг на какое–то время попадает под влияние Сократа и наслушивается там развращающих и вредоносных, по мнению отца–демократа, мыслей. Причем, судя по контексту сообщений, суть этой вредоносности заключалась в том, что Сократ советовал сыну Анита, если он на самом деле желает стать профессиональным политиком–управленцем, бросить ремесленные традиции отца и заниматься только избранным делом. В противном случае, Сократ предсказывал сыну Анита грустный итог — остаться при том рабском занятии, к которому предназначил его отец [5].

Представляется, что тем самым Сократ, как говорится, «наступил Аниту на больную мозоль», задел его очень лично. Дело в том, что владелец кожевенной мастерской Анит, обычный афинянин–середняк, сам сделавший себя зажиточным человеком благодаря военным заказам Пелопоннесской войны, всю свою жизнь безуспешно пытался стать в Афинах политически влиятельным человеком. Так, Аристотель сообщает нам, что в 409 году до н. э. Аниту поручили возглавить военный отряд, отправленный на помощь афинскому гарнизону в крепости Пилос. Поход Анита закончился неудачей, он был даже привлечен к суду, однако сумел оправдаться. Причем, по словам Аристотеля, благодаря взяткам и подкупу судей [6].

Тем не менее, карьера Анита на этом не закончилась. Ксенофонт и Аристотель называют его среди тех граждан, кто бежали от тирании Тридцати и присоединились к тому отряду демократа Фрасибула, что впоследствии и свергли тиранию [7].

Несмотря на данный героический эпизод, говорить о взлете политической карьеры Анита не приходится. В имеющихся у нас источниках, в качестве авторитетного политика или магистрата, его имя нигде не фигурирует. Таким образом, можно уверенно говорить о том, что Анит был все–таки человеком известным в среде демоса, но так и сумевшим себя политически реализовать, действительно состояться как политик. Что, судя по всему, и объясняет ту ревнивость по отношению к афинскому политическому строю, и ту чрезмерную раздражительность, которая так точно была передана Платоном.

Обида за свою политическую неудачливость неизбежно должна была искать выход в агрессивности по отношению к представителям иных социальных и политических сил. И эта агрессивность только усиливалась от того, что Анит, не реализовавшись в политике в должной мере сам и стремившийся продвинуть хотя бы собственного родного сына, вдруг узнает о том, что последний попадает в кружок Сократа, а тот учит его, что добродетель не передается от отца к сыну по наследству, да и сам отец его не сможет ничему научить, так как он явно не относится к политически успешным профессионалам.

Задетое самолюбие политика, в сумме с отцовской тревогой за судьбу сына, приводят Анита ровно к той реакции, что так подробно была описана в «Облаках» Аристофана, когда отец, обиженный тем, что он больше для сына не авторитет, и сын слушается только Сократа, оказывается готов даже убить Сократа. Действительно, Аристофан оказался истинным провидцем: выведенный им в «Облаках» виртуальный убийца Сократа Стрепсиад оказался как нельзя точнее похож на Анита, ставшего виновником гибели Сократа уже в реальности. И можно вполне согласиться с И. Н. Осинским в том, что для духовно ограниченного Анита одних иронических замечаний Сократа было вполне достаточно, чтобы он воспользовался своим статусом политически активного человека, чтобы раз и навсегда покончить с чересчур ироничным и социально чуждым ему философом [8].

Тем не менее, было бы совершенно ощибочно видеть во всем этом просто некий бытовой конфликт между скандальным отцом ученика и просто учителем, следует все–таки обратить внимание на социальный подтекст этой ссоры. Дело в том,