Мелета как «разнаряженную и украшенную изысканными выражениями», сам
Сократ, по его словам, говорил речь простую, состоящую из первых попавшихся слов [17].
Сам суд должен был состоять из двух этапов:
— первого слушания по поводу определения присяжными того, виновен ли обвиняемый в том, что ему инкриминировалось, или нет;
— в том случае, если присяжные признавали его виновность, начинался второй тур слушаний с определением конкретного наказания для осужденного.
Начиная свое выступление на первой части суда, Сократ подходит к вопросу издалека, начинает с предыстории своего противостояния афинскому обществу и разделяет своих обвинителей на давнишних, тех, кто много раз обвинял его раньше (хоть и не доводили дело до суда), и тех, кто подал обвинение в суд конкретно в этот раз. При этом он справедливо говорит о том, что правильнее всего ему для начала защититься от тех обвинений, которым он подвергался раньше, а только потом от обвинений Анита и Мелета. Сократ отдает себе отчет в том, что против него уже давно возникло сильное ожесточение, и его погубит вовсе не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих (выделено автором) — то, что, по мнению Сократа, погубило уже немало честных людей, да и будет губить их дальше.
Сократ так вкраце передает то общественное мнение, что имело место в Афинах относительно философа: «Говорят, что существует некий Сократ, мудрый муж, который испытует и исследует все, что над землею, и все, что под землею, и выдает ложь за правду. А в комедии Аристофана какой–то Сократ болтается там в корзине, говоря, будто он гуляет по воздуху, и несет еще много разного вздору. И те, кто слышит все это, думают, что тот, кто исследует подобные вещи, тот и богов не признает. И проблема вся в том, что обвинителей этих было много и обвиняют они уже давно, и нелепее всего то, что и по имени–то их никак не узнаешь и не назовешь, разве что вот сочинителей комедий. А все те, кто были восстановлены против Сократа по зависти и злобе, или потому, что сами были восстановлены другими, те всего неудобнее, потому что никого из них нельзя привести в суд, ни опровергнуть, а просто приходится как бы сражаться с тенями, защищаться и опровергать, когда никто не возражает» [18].
Примечательно то, что в данном пассаже Сократ четко фиксирует, что он давно отдает себе отчет в том обширном общественном недовольстве, что сформировалось против него в Афинах, прекрасно понимает свою оппозиционность афинскому социальному большинству. И само это сократовское «недоброжелательство многих» показывает то, что философ прекрасно ощущает общий фон ведения процесса, прекрасно понимает подготовленность демократического общества, скорее в сторону осуждения нелояльного вольнодумца, нежели его оправдания.
Не стремясь воспроизводить в этой главе весь ход «дела Сократа» и отсылая к тем подробным биографиям, что имеются в российской историографии [19], еще раз выделим самые основные пункты, по которым велась судебная дискуссия.
В начале своей речи Сократ характеризует себя и говорит судьям о той своей оценке как мудреца, что прозвучала когда–то в ответ на запрос его друга Херефонта из уст пифии.
«А я, афиняне, — начал он, — прежде всего удивляюсь тому, на каком основании Мелет утверждает, будто я не признаю богов, признаваемых государством: что я приношу жертвы в общие праздники и на общих алтарях, это видели все, бывшие там в это время, да и сам Мелет мог это видеть, если бы хотел. Что касается новых божеств, то, как можно заключать о введении их мною на основании моих слов, что мне является голос бога, указывающий, что следует делать? Ведь и те, кто руководствуется криком птиц и случайными голосами людей, делают выводы, очевидно, на основании голосов. А гром? Неужели будет кто сомневаться, что он есть голос, или великое предвестие? Жрица на треножнике в Дельфах, разве не голосом также возвещает волю бога? Что бог знает наперед будущее и предвещает его, кому хочется, и об этом все говорят и думают так же, как я? Но они именуют тех, кто предвещает будущее птицами, случайными приметами, словами, предсказателями, а я называю это божественным голосом и думаю, что, называя так, употребляя выражение гораздо более близкое к истине и более благочестивое, чем те, которые приписывают птицам силу богов. Что я не лгу на бога, у меня есть еще такое доказательство: многим моим друзьям я сообщал советы и ни разу не оказался лжецом» [20].
Услышав это, судьи стали шуметь: одни не верили его рассказу, а другие (по словам Ксенофонта) завидовали, что он удостоен от богов большей милости, чем они. Тогда Сократ сказал опять: Ну, так послушайте дальше, чтобы у кого есть охота, те еще больше не верили, что боги оказали мне такой большой почет. Однажды Херефонт вопрошал обо мне бога в Дельфах, и бог, в присутствии многих изрек, что нет человека более бескорыстного, справедливого, разумного.
Когда судьи, услышав это, конечно еще больше зашумели, Сократ опять сказал: Однако, афиняне, еще более высокое мнение бог высказал в своем оракуле о спартанском законодателе Ликурге, чем обо мне. Когда он вошел в храм, говорят, бог обратился к нему с таким приветствием: Не знаю как мне назвать тебя — богом или человеком? Но меня он не приравнял к богу, а только признал, что я намного выше людей (выделено автором). Но все–таки вы и в этом не верьте слепо богу, а рассматривайте по пунктам то, что сказал бог.
Знаете ли вы человека, который бы меньше меня был бы рабом плотских страстей. Или человека, более бескорыстного, не берущего ни от кого ни подарков, ни платы? Кого вы можете признать с полным основанием более справедливым, чем того, кто так применился к своему положению, что ни в чем чужом не нуждается? А мудрым неправильно ли будет назвать того, кто с тех пор, как начал понимать, что ему говорят, непрестанно исследовал и учился, чему только мог, хорошему?
Что мой труд не пропал даром, не служит ли доказательством того, что многие граждане, стремящиеся к нравственному совершенству, да и многие иностранцы желают быть в общении со мною более, чем с кем–либо другим? А какая причина того, что хотя все знают, что я не имею возможности отплачивать деньгами, тем не менее многие желают мне что–нибудь подарить? А того, что от меня никто не требует платы за благодеяние, а многие признают, что мне обязаны благодарностью? А того, что во время осады все горевали о своей участи, а я жил, так же ни в чем не нуждаясь, как и в дни наивысшего благоденствия нашего государства? А того, что все покупают себе на рынке дорогие удовольствия, а я ухитряюсь добыть из своей души без расходов удовольствия более приятные, чем те? А если никто не мог уличить меня во лжи относительно всего, что я сказал о себе, то разве несправедлива будет похвала мне и от богов и от людей?
И несмотря на все это, ты утверждаешь, Мелет, что я при таких нравственных принципах развращаю молодежь? Нам известно, в чем состоит развращение молодежи, скажи же нам, знаешь ли ты кого–нибудь, кого я сделал из благочестивого нечестивым, из скромного — нахалом, из экономного — расточительным, из умеренно пившего — пьяницей, из трудолюбивого — неженкой или рабом другой низменной страсти? [21]
Но, клянусь Зевсом, — сказал в ответ на это обвинитель Мелет, — я знаю тех, кого ты уговорил слушаться тебя больше, чем родителей.
Согласен, — отвечал Сократ, — в вопросе о воспитании: вопрос этот, как все знают, меня интересует. Однако относительно здоровья люди больше слушаются врачей, а не родителей; в Народном собрании, как известно, все афиняне слушаются более разумных ораторов, чем родствнников. Но ведь и при выборах в стратеги не отдаете ли вы предпочтение перед отцами и братьями и, клянусь Зевсом, даже перед самими собой тем, кого вы считаете специалистами в военном деле?
Да, — заметил Мелет, — потому что этого требуют общественный интерес и обычай.
В таком случае, — продолжил Сократ, — не кажется ли тебе странным, еще вот что: во всех действиях лучшие специалисты пользуются не только равноправием, но и предпочтением, а я за то, что меня считают некоторые специалистом в таком полезном для людей искусстве, как воспитание, подвергаюсь с твоей стороны преследованием в уголовном преступлении? [22]
В этом пассаже очевидно то, что Сократ все–таки признал себя специалистом именно в воспитании, зафиксировав тем самым свою причастность к формированию взглядов тех афинских граждан, что принимали самое активное участие в свержении демократии при тирании Четырехсот и при тирании Тридцати. И это признание себя именно специалистом только увеличивало груз ответственности Сократа перед его демократическим коллективом.
Далее в своей речи Сократ говорит о том, как, пытаясь выяснить разумность своих сограждан и начав общаться с теми государственными людьми, у кого была репутация мудрых людей и они стояли во главе города, Сократ увидел, что эти люди только кажутся мудрыми, причем тем самым вводит в заблуждение не только себя, но и других. Бросив тем самым тень на афинское государственное устройство, во главе которого стоят политические мошенники и недостойные люди, Сократ дальше критикует ремесленников, которые, зная свое собственное дело, также считали себя мудрыми, и эта ошибка заслоняла им ту мудрость, что у них была, и потому в итоге их можно также было считать невежественными [23].
Оценивая этот фрагмент выступления Сократа, можно не сомневаться в том, что критика за их невежество тех самых ремесленников, из которых, наверняка, состояла добрая треть судей, вряд ли улучшило их отношение к подсудимому. Кроме того, рассуждая на тему своей богоизбранности, Сократ фактически (во всяком случае по передаче Платона и Ксенофонта) ведет себя как позер, противопоставляя себя, как обладателя божественного голоса, всему остальному гражданству, не избалованному таким вниманием сверхестественных сил.
Очень смелым звучит затем и оценка Сократом самого себя как воина, поставленного в строй богом–полководцем для того, чтобы заниматься философией и испытывать себя и других на предмет наличия у них мудрости, не отступая даже под угрозой смерти. И, по словам Сократа, даже если бы афиняне отпустили Сократа с суда с тем условием, что Сократ никогда больше не будет заниматься философией, а если будет в этом уличен, то будет казнен, то он, Сократ все равно бы не оставил своего занятия философией, так как при всей своей любви к родному городу и афинянам, слушаться скорее он будет бога, а бог поставил его заниматься философией [24].
