мнению большинства и представляет опасность для того, кто решается на это» [7].
И уже отсюда Сократ приходит к итоговому заключению о том, что бежать из тюрьмы нельзя, так как это будет злом по отношению к законам того города, в котором Сократ сложился как личность, вырос, получил образование и прожил целую жизнь.
Более того, Сократ считает, что вопреки мнению большинства, нельзя воздавать несправедливостью за несправедливость, злом за зло, даже в том случае, если человеку приходится пострадать от тех, кто совершает несправедливость. При этом сам Сократ отдает себе отчет в своеобразии своего подхода к этому вопросу и заявляет следующее: «Я знаю, что так думают и будут думать немногие. Впрочем, когда одни думают так, а другие не так, тогда уже не бывает общего совета, а непременно каждый презирает другого за его образ жизни» [8].
Обосновав свое нежелание спасать жизнь тем, что главное — это не то, что подумают о Сократе и его друзьях большинство, а главное — сохранить справедливость, олицетворенную в законах, Сократ заканчивает свои рассуждения о неразумном и некомпетентном большинстве и разумном меньшинстве, диалог «Критон» завершается.
В «Федоне» в заключительном диалоге о земном существовании Сократа, как уже говорилось выше, прежде всего разбираются вопросы о душе и о том, каким образом она существует в земном и загробном мире, каким образом она припоминает свои прошлые путешествия и познания, каким образом реализуется механизм потустороннего воздаяния. Однако и в «Федоне» Сократ позвляет себе и несколько таких высказываний, что продолжают традицию рассуждений о большинстве (толпе) и меньшинстве (разумных индивидах) в «Критоне».
Так, объясняя своим друзьям, почему же он не боится предстоящего умирания, Сократ поясняет, что, с его точки зрения, те люди, которые подлинно занимаются философией, заняты, по сути дела, одним — умиранием и смертью [9]. На это его друг Симмий замечает, что если бы слова Сократа услышал афинский народ, то он, наверяка, решил бы, что правильно нападает на философов; ведь если философы, решит толпа, на самом деле желают умереть, стало быть, совершенно ясно, что они заслуживают такой участи [10].
И правильно решит, Симмий, — соглашается с ним Сократ, — только вот насчет того, что «толпе ясно», — ты говоришь неправильно. Толпе не понятно и не ясно, в каком смысле «желают умереть», а в каком «заслуживают смерти» истинные философы и какой именно смерти. Так что, — предлагает Сократ своему собеседнику, — лучше будем обращаться друг к другу, а толпу оставим в покое [11].
Ниже Сократ расшифровывает свой тезис: по мнению толпы, тому, кто не находит в плотских удовольствиях ничего приятного, и жить–то не стоит! Ведь он уже на полдороге к смерти, раз нисколько не думает о радостях! Но, невзирая на принятые в обществе мнения, истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им ни отступают, не боясь разорения и бедности, в отличие от корыстолюбцев из толпы, и столь же мало, в отличие от властолюбивых и честолюбивых, страшась бесчестия и бесславия, доставляемых жалкой жизнью [12].
Дальше Сократ вспоминает свою молодость и то, каким образом он пытался познать мир, и тут же еще раз уничижительно отзывается о толпе, которая, пытаясь понять суть вещей, шарит ощупью, словно в потемках [13].
Теперь, зная, как жестко и безапелляционно Сократ клеймит толпу, а по сути современное ему афинское охлократическое общество, насколько он возвышает над ней интеллектуально развитого и нравственно совершенного индивида, правомерно задаться вопросом: всегда ли Сократ мыслил именно таким образом, или позволил себе такие определения только на пороге смерти, после общественного осуждения, находясь в отчаянии, понимая, что наказать его еще больше, чем это случилось, общество уже не в состоянии?
Ответ на этот вопрос очевиден: Даже самый беглый анализ сократических произведений Платона и Ксенофонта показывает: Сократ не только так мыслил всегда, Сократ этого еще и никогда не скрывал! Более того, на этот момент мы уже неоднократно обращали внимание в данной работе. Так, в платоновском диалоге «Алкивиад Второй» Сократ говорит своему молодому другу: «Скажи же, во имя Зевса, разве ты не думаешь, что среди граждан нашего города лишь немногие разумны, большинство же лишено разума, и их–то ты и называешь безумцами?
Алкивиад. Да, я так думаю.
Сократ. Но неужели ты считаешь, что среди стольких безумцев мы можем безмятежно жить в своем государстве, не подвергаясь тычкам и пинкам — всему тому, что привычно делать безумцам — и не расплатиться за это?» [14].
И заявляя все это с такой безапелляционной прямотой, в другом диалоге Сократ буквально взывает к своему ученику: «Не дай, Алкивиад, развратить себя афинскому народу и не стань уродлив. Ведь я очень опасаюсь, что ты, став приверженцем народа, не развратился им: ведь это приключилось уже со многими достойными афинянами. «Народ отважного Эрехфея» на вид очень хорош, но надо сорвать личину, чтобы он предстал в своем истинном свете; прими же предосторожность, какую я тебе посоветовал…» [15].
С учетом того, что данные диалоги Сократа с Алкивиадом имели место тогда, когда Сократу было примерно сорок–сорок пять лет, можно не сомневаться в том, что к моменту своего осуждения философ популяризировал свои взгляды (и тем самым развращал молодежь!) не менее чем тридцать–сорок лет подряд. И потому неудивительно, что некоторые из его сограждан оценивали данную деятельность не иначе как подрывную, размывающую устои имеющегося демократического строя, покоящегося как раз на гегемонии «неразумной толпы»!
Ограничимся этим. Многократно говоря о том, как низко Сократ оценивал толпу и демократическое большинство, мы можем с полной уверенностью говорить о том, что Сократ никогда не скрывал своих антидемократических взглядов. А то, какими социально опасными для афинской демократии были те его оценки некомпетентного большинства, что оказались сделаны им непосредственно перед смертью, только подчеркивает удивительную последовательность Сократа в своих убеждениях, его подмеченную софистом Протагором способность «об одном и том же всегда говорить одно и то же».
И то обстоятельство, что данный антидемократизм внешне имел не социальную, а мировоззренческую, философскую, природу, сути происходящего не меняло: выходя в общество, становясь частью тех ментальных установок, что Сократ сообщал своим слушателям, оказываясь фрагментом полисного общественного сознания в целом, данный теоретикофилософский антидемократизм все равно превращался в антидемократизм социальный, становился идеологическим оружием антидемократических сил даже в том случае, когда сам Сократ этого не хотел.
Искренне и глубоко презирая слепую невежественную толпу, начиная примерно с тридцати пяти–сорока лет, Сократ был вполне готов к тому возмездию, которое могло последовать в его адрес со стороны этого многоголового слепого монстра, не ведающего добродетели. И потому тогда, когда это наконец случилось, Сократ мог только радоваться тому, что он уже так стар, что большую часть того, что он запланировал выполнить в своей жизни, он уже выполнил: Сократ успел передать эстафету своей разумности в новые поколения, подготовил таких новых критиков существующего строя, которые, словно оводы обленившуюся растолстевшую лошадь, продолжили жалить демократически–охлократический полисный строй вплоть до полного его умирания и исторического обновления.
И если мы обратимся к тем событиям, что имели место в идеологическом пространстве наступившего в Элладе IV века до н. э., то легко увидим, что на большей части из них имелись явно сократовские мыслительные следы. Обиженный на родные Афины за казнь Сократа, Ксенофонт в «Киропедии», «Греческой истории» и «Воспоминаниях о Сократе» подверг демократические Афины такому вдумчивому историческому анализу, который оказался хуже самой разгромной критики.
Одевавшийся, как и Учитель, в рваный плащ Антисфен, а вместе с ним и Диоген Синопский, создали кинизм, который буквально уничтожал моральные основы того строя, что казнил Сократа. Платон всю свою жизнь создавал идеологические основы того идеального общества, что должно было прийти на смену несовершенного полисного строя, где либо господствовала необразованная толпа, либо к власти рвались тираны. Киренаик Аристипп, а затем и его последователи создали гедонизм и стоицизм, которые, различаясь между собой, тем не менее сходились в том, что рекомендовали наиболее разумным гражданам не вести общественно–политическую деятельность и, сконцентрировав их интересы на семье и друзьях, тем самым еще больше ослабили полисный строй, оставив его на откуп только необразованным и хамам. Попавший в юности под влияние идей Сократа, Исократ, а затем и Аристотель создали такую концепцию заменяющего собой вакханалию охлократии «идеального правителя–монарха», которая, воплотившись в Филиппе и Александре Македонских, под стенами Херонеи и Фив окончательно разгромила и сами Афины, и остатки Второго Афинского морского союза, и эллинские полисные демократии.
Началом же всего этого был Сократ…
И потому можно не сомневаться: имей возможность заглянуть в свое собственное будущее, афинское демократическое общество, не колеблясь, приговорило бы Сократа к смерти еще в самом начале его маевтической деятельности, уже в сороковые–тридцатые годы V века до н. э., когда к нему пришли его первые блестящие ученики — Критий, Хармид, Алкивиад.
Однако, как известно, в истории нет сослагательного наклонения, в ней все происходит именно так, как это случается. Презирающий политические основы и традиции родного демократического строя, не скрывающий этих и других своих оппозиционных взглядов, Сократ прожил очень долгую по меркам своего мира жизнь и подошел к черте, подводящей итог его земного существования в возрасте семидесяти лет, обладая всеэллинской известностью, окруженный благодарными учениками и верными друзьями.
Праздник покровителя Сократа, Апполона — Делии, продолжался в Афинах целый месяц. Но, к сожалению, даже тридцать дней однажды заканчиваются. По легенде, когда корабль с религиозным посольством к богу Аполлону возвратился в Афины с Делоса и Сократ был обречен, в темницу к нему пришел его друг Аполлодор. Он принес красивый шерстяной хитон и столь же дорогой гиматий и стал просить, чтобы Сократ выпил яд, одевшись в этот хитон и гиматий. Он говорил, что в такой одежде Сократа не будет стыдно положить в могилу и его тело будет убрано подобающим образом, как и положено лежать выдающемуся и уважаемому человеку своего времени. Таковы были слова Аполлодора. Сократ же остался невозмутим и, обратившись к сидящим рядом Критону, Симмию и Федону, сказал: «Высокого обо мне мнения этот Аполлодор, если может думать, будто, после того как я выпью эту заздравную чашу, он еще будет видеть Сократа. Ведь если он полагает, что тот, кто скоро будет распростерт у ваших ног на полу, — это я, он, очевидно совсем не знает меня [16].
Так, в самый последний день своей жизни, еще раз подчеркнув свое презрение к толпе и к мнению большинства, зафиксировав тезис о том, что настоящий философ должен отличаться от ее представителей решительно всем, и не дорожить какими–то там красивыми хитонами и гиматиями, Сократ по сути дает понять:
