к власти представителей как богатых, так и средних слоев общества, легко шла на межсословные браки, создавая тем самым очень широкий и внутренне целостный круг афинской правящей элиты;
— не жалела саму себя и всячески препятствовала возникновению в Афинах традиций политической корпоративности и тиранической узурпации власти.
В этот период времени правящая аристократическая и тимократическая
— с пониманием относилась к сократовской критике необразованного народного большинства;
— соглашалась с тем, что дар управления людьми и полисом доступен лишь избранным (и сами избранные, типа Перикла, в то время находящиеся еще у власти, с удовольствием смаковали свою избранность). Причем, тот факт, что этих аристократических «избранных» было в то время в афинском обществе много, позволяло останавливать тиранические замашки тех, кто мог посчитать себя либо «самым избранным», либо «единственно избранным».
(В этой связи напоминаем: Афинская демократия эпохи Солона- Клисфена — это система своевременного коллективного упреждения стремления отдельных властолюбивых индивидов к единоличной власти, перманентная корректировка политического курса полиса, регулярное профилактическое прореживание политической элиты судами и остракизмом на предмет своевременного «иссушения бедствий рокового цветка» политического эгоизма, которому общество и элита не позволяют расцвести и стараются погубить еще на корню);
— при этом терпимо воспринимала заявления Сократа о том, что управленческая доблесть не передается по наследству (так как образованные аристократы могли принимать жизнь такой, как она есть, и, действительно, видели, что далеко не все отпрыски богатых и аристократических семейств в состоянии продолжать героические дела своих великих отцов). Принимала хотя бы потому, что эта позиция помогала самой же аристократии преодолеть те тенденции к собственной узкоклассовой кастовости и солидарности, что автоматически делали ее уязвимой для критики других полисных общественных слоев, прежде всего со стороны постепенно усиливающегося благодаря деньгам Афинского морского союза среднего класса и низов демоса.
Данное восприятие правящей афинской элитой учения раннего Сократа обеспечивало не только благожелательное отношение к философу, но и его радушный прием в высших слоях общества (кружки Перикла и Каллия), и даже стремление многих аристократических отцов (Лисимаха, Никия, Лахета, Перикла и т. д.) отдавать своих сыновей на обучение именно к Сократу. Ведь взгляды Сократа, требовавшего от человека достижения высокой квалификации в обучении искусству управления обществом, как нельзя лучше ложились на традиции афинской аристократии, воспитавшей Клисфена, Аристина, Перикла, Ниния.
Эта эпоха максимального сооответствия учения Сократа социальнополитическому устройству его демократически–аристократическому обществу продлилась до того момента, пока низы демоса не осознали свою классовую корпоративность и не окрепли настолько, чтобы перейти в наступление на остаточный демократический аристократизм и завоевать уже собственное политическое господство.
Суды над Фидием, Анаксагором и Аспасией в середине 430‑х годов наглядно показали, что выросший под доброжелательным патронатом просвещенных аристократов типа Аристида — Кимона-Перикла афинский демос не склонен проявлять аналогичную ответную толерантность и однозначно требует одного: своего полного политического доминирования. В Афинах, ускоряя начало Пелопоннесской войны, начинается такой внутренний социально–политический конфликт между союзом аристократов, богачей и середняков, с одной стороны, и разношерстными социальными низами — с другой, когда любая ментальная установка тут же так или иначе политически интерпретировалась, автоматически становилась идеологическим оружием. Социально–комфортная обстановка для выросшего и возмужавшего именно в аристократическом окружении Сократа заканчивалась…
Этап второй, социально–дискомфортный для Сократа, с тенденцией к постепенному ухудшению: эпоха от изгнания из Афин Анаксагора (середина 430‑х годов до н. э.) до разгрома Тирании Тридцати (404 год до н. э.)
Мы уже достаточно много говорили об этом периоде. Обострившаяся с началом первых поражений в Пелопоннесской войне открытая социальнополитическая борьба между наступающими социальными низами и стремящимися отстоять свое вековое право на политическое лидерство аристократами и богачами, словно волны штормящего моря, швыряет афинскую демократию из стороны в сторону, от радикального охлократизма кожевника Клеона до аристократической стабильности Никия, от тиранических устремлений Алкивиада и Крития до в целом центристской позиции тирании Четырехсот. Однако, так же как и морские волны, все равно устремляются все- таки в сторону берега, так и это политическое буйство постепенно увлекало Афины в сторону такой демократии, которая, формально сохраняя внешнее сходство с предшествующей демократией аристократической (демократией сознательного социального равенства и разумного социального партнерства), постепенно меняла свою внутреннюю «социальную начинку», становилась демократией уже охлократической, временами завуалированной, а временами и совершенно нескрываемой диктатурой афинских социальных низов.
Можно допустить, что тезис Сократа о том, что управленческая доблесть не передается по наследству, в этот период времени вполне отражал и воззрения постепенно переходящего в политическое наступление афинского демоса, который находил в этом полезное для себя обоснование критики излишнего аристократизма афинской политической системы эпохи до реформ Эфиальта — Перикла, и стремился подчеркнуть, что он имеет не меньше прав на политическую власть, чем те, кто возводил свою родословную еще к Тесею, Эгею и Г ераклу.
Социально востребованным явно оказался и тезис Сократа о богоизбранности отдельных высокоинтеллектуальных индивидов, самими богами (и соответствующими Учителями) выдвинутыми на управление обществом. Понимая, что их аристократический класс в целом проигрывает, и вернуть его гегемонию могут только сверх–личности, оттеснившие демос путем установления единоличного господства, такие персонажи, как Алкивиад, Критий, Хармид, Калликл и многие другие, с удовольствием взяли его на вооружение, не забывая награждать своего духовного наставника щедрыми дарами.
Судя по всему, эти отдельные, частично полезные для эпохи идеологической борьбы тезисы, которые легко вырывались противоборствующими сторонами из общего этического контекста мировоззрения Сократа, в течение какого–то времени скрывали общую оппозиционность идей философа, направленную явно против то постепенного, то стремительного усиления социально чуждого для него необразованного демоса. Кроме того, в тридцатые–двадцатые годы V века до н. э. социальные низы Афин еще не обладали всей полнотой знакомства с идеями Сократа и потому не могли оценить их общей опасности и для своей власти.
Надо полагать, именно из–за этой гениальной торопливости Аристофана, сумевшего еще заранее распознать всю опасность учения Сократа для гегемонии толпы–демоса, а также из–за того, что в среде судей на театральных выступлениях еще было слишком много таких аристократов, чьи дети учились у Сократа и доносили до них социально «свою» позицию Учителя, плюс Сократ в это же время участвовал в военных походах, оппозиционный философ и сумел спастить от судебных преследований в столь трудном для него 422 году до н. э., году выхода «Облаков».
Однако исторический вектор был уже неумолим. Афинская демократия эпохи расцвета, словно постепенно теряющая всю свою внутреннюю энергию крутящая юла, все больше заваливалась на бок и билась из стороны в сторону, постепенно фиксируясь в положении «полная деморализация аристократов и богачей, физическое истребление гоплитского среднего класса и усиливающееся политическое доминирование социальных низов». Осознавая свое историческое поражение, наиболее думающие представители аристократов и зажиточных всадников еще и еще раз пытаются выбрать из мировоззренческого арсенала Сократа то, что может пригодиться им в идеологической борьбе с демосом.
Так, одни беспощадно критикуют избрание полководцев–стратегов голосованием большинства, не смыслящего толком в военном искусстве (Лахет, Перикл–сын). Другие, используя сократовский тезис о богоизбранности тех, кому предназначено править, развивают его и доказывают, что эти люди вполне имеют право и проявлять насилие над остальными гражданами, не ведающими добродетели (Критий, Калликл, Ксенофонт). Третьи (как и сам Сократ) по–прежнему критикуют афинские правящие толпы и их неспособность принимать правильные решения простым большинством голосов за профессиональную непригодность и некомпетентность необразованных стратегов (типа обвинителя Сократа — демократа Анита).
В итоге, чаще всего сталкиваясь не столько с учением самого Сократа, сколько с его творческим антиохлократическим (что тогда объективно означало — антидемократическим) развитием, афинский демос начинает все больше и больше проникаться ненавистью к самому Сократу, чьи гуманистические этические идеи, трансформируясь в идеологию обороняющегося класса аристократии и богачей, постепенно превращались в боевое знамя самых различных социальных сил, оппозиционных демократии–охлократии.
И говоря об этом, нам не следует думать, что Сократ был совершенно не причастен к такому развитию событий. Как всякий умный и адекватный человек, судя по всему, он прекрасно видел и понимал социальную суть происходящего и морально был все–таки на стороне уходящего в прошлое социально и ментально близкого ему аристократического класса. Не принимая непосредственного участия в классовых битвах, тем не менее, он и не отговаривал от участия в них тех, кто был к этому морально готов. И именно поэтому источники не содержат никакой принципиальной социальномировоззренческой критики Сократом Алкивиада, Крития или Хармида.
Показательна и ситуация с «Анабасисом» Ксенофонта: опасаясь, что общение с персидским царевичем Киром может повредить Ксенофонту в глазах государства, так как считалось, что Кир усердно помогал лакедемонянам в войне против Афин, Сократ посоветовал ему направиться в Дельфы и попросить бога относительно того, можно ли его ученику Ксенофонту уехать из Афин. По прибытии в Дельфы, Ксенофонт спросил Аполлона, не то, можно ли ему уехать, а какому богу он должен принести жертву и вознести молитву, чтобы со славой и пользой совершить задуманное путешествие и благополучно вернуться. Аполлон вещал ему: принести жертву богам, как положено в подобных случаях. По возвращении Ксенофонт рассказал о пророчестве Сократу. Выслушав его, Сократ стал укорять Ксенофонта за то, что тот не спросил бога, следует ли ему ехать, но, решив сам с собой, что ехать надо, спросил только о лучшем способе совершить путешествие. Однако, — сказал он, — раз уж ты именно так поставил вопрос, надо исполнить приказание бога. Итак, Ксенофонт принес жертву согласно повелению бога и отплыл сражаться сначала за интересы персидского царевича Кира, а затем за Спарту, причем и персы и лакедемоняне были ярыми врагами Афин [2].
Всмомним еще один факт. По словам обвинителя Мелета, Сократ часто цитировал место из Гомера о том, что Одиссей, встречая воина знатного рода, предлагал ему быть лидером и садиться не с народом, а на своем почетном месте, а вот если встречал громко кричащего мужа из народа, то скипетром его ударял и грозно бранил его: «Сядь, злополучный, недвижно и слушай, что скажут другие, те, кто мудрее тебя, ты ж негоден к войне и бессилен, и никогда ни во что не считался в бою, ни в совете». И эти стихи, по словам Мелета, Сократ толковал в том смысле, будто поэт одобряет, когда бьют простолюдинов и бедняков [3].
Комментируя же это место обвинения, Ксенофонт заступается за Сократа такими словами: «Однако на самом деле Сократ говорил, что людей, ни словом, ни делом не приносящих пользы, не способных помочь в случае надобности ни войску, ни государству, ни самому народу, особенно если сверх того они еще и наглы, необходимо всячески обуздывать, как бы богаты они ни были» [4].
И, как нам представляется, даже такого рода защита явно свидетельствует о том, что Сократ действительно считал необходимым социально и политически обуздывать тех, кто не
