контрреволюционеров», он быстро отвлекся от этой темы и занялся более трудноразрешимым вопросом: домашние животные в общежитиях. Секретарь парткома листопрокатного цеха Орлов, пожаловался, что рабочие расстраиваются из-за того, что им запрещено держать в бараке даже котенка. Богданович, полностью забыв о контрреволюционерах, с негодованием ответил Орлову: «Мы вселили товарища из вашего цеха в общежитие, и он, прежде всего завел, в своей комнате курицу». И с сарказмом добавил: «Можно заводить в комнате кур, коров и свиней, но когда будет сарай, не в комнате. В комнате куры засоряют коридоры. Не дело, чтобы в коридорах общежития ходили куры». «Дело не в кошках, а в том, что мы теперь плохо работаем», — заключил он.{179}
В общем, члены партии не восприняли серьезно обвинения во вредительстве. Когда двое рабочих из цеха холодного проката подрались, один назвал другого «сволочью». На что тот ответил: «Я тебе товар не сдам». По словам Сомова, товар оставался в цеху в течение десяти дней. «А начальник цеха смотрит, как они дерутся, — заявил Сомов. — Я это расцениваю, как вредительство». Однако Д. Сагайдак, начальник цеха холодного проката полностью игнорировал обвинения Сомова во вредительстве. Он рассмеялся в защиту своего цеха: «Неверно. Продукция в цехе не лежала десять дней».{180}
Атмосферу собрания отличала добродушно-веселая терпимость даже по отношению к тем, кого партийные руководители официально обвинили во всех прегрешениях. Члены партии с легкостью шутили о «кулаческом» прошлом вновь поступивших на завод рабочих. Начальник сталепроволочного цеха Боголюбский объяснил, что в его цеху не хватает рабочей силы: «Мы послали человека в Рязанскую губернию для вербовки рабочих из колхозников…» Степанов прервал его: «У него восемь человек исключили из партии как кулаков, — они ему привезут!». Участники собрания разразились смехом.{181} Члены партии пока еще могли шутить над пылкими политическими разглагольствованиями, исходящими из Москвы. Они не чувствовали необходимости демонстрировать свою лояльность советскому социализму, которая была основана на их преданности заводу, а не на возможности разоблачать своих товарищей.
На заводе «Серп и молот» было немало проблем, и члены партии не задумываясь винили в этом друг друга. Все же обвинения не имели политического характера. Если Степанов обвинял бригадиров за проблемы на заводе, то они, в свою очередь ставили ему в вину трудности с поставками сырья, оборудования, дефицит рабочих кадров. Парторг листопрокатного цеха утверждал, что цех не смог выполнить производственное задание, потому что работал на низкокачественном угле. «Наш цех мог бы выполнить план, если бы мы получили помощь сверху, — сказал он Степанову. — Дайте нам хороший уголь». Он также отметил, что производительность труда могла быть выше, если бы в цеху работали вентиляторы, на что постоянно жаловались рабочие горячих цехов. Орлов — секретарь парткома листопрокатного цеха — ссылался на непрерывные поломки валков прокатного стана.{182} Валки были всего лишь одним из множества примеров поломок и перебоев в работе, которые мешали рабочим и руководству предприятий по всей стране. Для ускорения индустриализации было закуплено новое оборудование, стоившее миллионы золотых рублей, но только несколько человек могли его установить, привести в действие или отремонтировать.
Некоторые члены партии упрекали рабочих, особенно вновь прибывших на завод, в «плохих настроениях». Хотя газеты почти полностью умалчивали о проблемах колхозов, рабочие, регулярно навещавшие своих друзей и родных в деревне, рассказывали по возвращении о неурожае, голоде и трудных условиях жизни. «Настроения отсталых колхозников оказывают влияние на рабочих, которые проводят там отпуска, — отметил заместитель секретаря парткома. — Эти настроения приносятся сюда». Например, крестьяне Рязанской области были недовольны до такой степени, что партийные организаторы придумали эпитет «рязанское настроение» для описания огорченного настроения рабочих, вернувшихся из провинции. Некоторые бригадиры жаловались, что рабочим не хватает трудовой дисциплины. Начальник сталепроволочного цеха Боголюбский сообщил: «У нас в цеху прогулял мастер, кое-кто опаздывал на работу. Есть рабочие, которые ставят ультиматум: “Выдашь — не сделаю”».{183} Сокол, парторг калибровочного цеха жаловался, что заводской врач освобождал рабочих от тяжелого труда при малейшей жалобе с их стороны, переводил на более легкую работу и считал необходимым предоставить им отпуска. Особенно его возмущало трудовое законодательство, согласно которому руководители были обязаны переводить на более легкую работу беременных женщин. «Это развращает рабочих, — заявил он. — Ко мне приходит женщина, правда, беременная и говорит, что не может в ночной смене работать, и врач ей говорит, что может работать только утром. Работает она за мотором, сидеть семь часов на моторе может только утром».{184} Сомов, секретарь парткома, сердито ответил Соколу, заметив, что бригадиры часто игнорируют приказы врачей: «Врач рекомендует предоставить легкую работу, а начальник цеха переводит его на “легкую работу” на мусор, а это — еще тяжелее. Там он должен мусор собирать да коробки поднимать. Работа физически тяжелее». Он упрекал бригадиров за непростительно грубое поведение: «Варварское отношение к рабочим видим сплошь да рядом». Он отметил также, что текучесть рабочей силы является серьезной проблемой для всех промышленных предприятиях Москвы: «Ни в одном цеху ни начальник цеха, ни начальник смены не спросил, почему люди уходят, почему текучесть в цехе. Мы только говорим, что рабочие заявляют, что жить негде, посылаем их в партком, в завком, к директору, как будто у директора или в парткоме есть комнаты. А нам до этого дела нет».{185}
Проблемы завода «Серп и молот» были типичными для других заводов, шахт и стройплощадок по всей стране. Цеха не выполняли производственные планы. Рабочие и их начальники боролись с новым оборудованием, нерегулярностью поставок и высокими нормами. Обеспечение жильем отставало от темпа притока новых рабочих рук. Многочисленные препятствия и трудности были неизбежными последствиями быстрой индустриализации. Находясь под прессом требований Москвы, все искали виноватых: ответственные чиновники из Наркомата тяжелой промышленности обвиняли Степанова, который обвинял своих бригадиров, а те в свою очередь обвиняли плохое качество угля, неработающее оборудования, ленивых рабочих и даже беременных женщин. Партийцы были раздражены и стремились защитить свои собственные цеха за счет других. Несмотря на растущую истерию среди партийного руководства в адрес затаившихся троцкистско-зиновьевских террористов, члены партии не боялись друг друга и персонально друг друга не обвиняли. Их споры по поводу «вредительства» или «врагов» были отвлеченными, обвинения не были направлены против какого-то конкретного лица. Большинство членов партии разделяли веру Степанова в то, что усердная работа, организованность и мотивация помогут в конце концов преодолеть самые большие препятствия.
Процесс против «объединенного центра»
Дело шестнадцати обвиняемых в участии в «объединенном троцкистско-зиновьевском центре» было окончательно представлено на рассмотрение открытого суда в Москве 19-24 августа 1936 года.[23] Все подсудимые отказались от адвокатов. Их признания и взаимные доносы являлись главными уликами. Во время процесса Вышинский основывался на признаниях, которые были получены от обвиняемых во время допросов. Стенограмма судебного процесса непосредственно соответствовала указаниям письма от 29 июля, поскольку обвиняемые подробно рассказывали о различных заговорах убить Сталина и других лидеров партии. В 1991 году КПСС официально признала, что признания вины, полученные под пытками и принуждением, были ложными.{186} Следовательно, стенограмма судебного процесса как запись о фактической деятельности обвиняемых или об их убеждениях была бесполезной. Кроме того, рассматриваемая как оригинальный сценарий, задуманный и написанный сталинским руководством, она удивительно точно отражала глубочайшие опасения и страхи партийного руководства. Признания, раскрывающие их несуществующую деятельность, содержали горькую правду, с которой соглашались как обвинители, так и обвиняемые: партия с трудом пережила экономический кризис начала 1930-х годов, рабочие и крестьяне были озлоблены коллективизацией и падением уровня жизни, и многие бывшие оппозиционеры испытывали серьезные опасения относительно Сталина. Сопротивляясь его политике, они оставались в рядах партии, внешне высказывая преданность, скрывая свои сомнения. Эти два страха: отчуждение рабочих и крестьян и наличие затаившихся скептиков в рядах партии были подтекстом государственных обвинений.
И Вышинский, и обвиняемые неоднократно вспоминали о социальной напряженности в годы первой пятилетки. Например, Каменев заявил, что в 1932 году он был уверен, что «непреодолимые трудности в стране, состояние кризиса в экономике, крах экономической политики, проводимой партийным руководством», продемонстрируют ошибки сталинской политики. Напрасные надежды Каменева были под стать страхам Сталина. Он также понимал, что страна охвачена недовольством. Как напомнил суду Вышинский, Сталин предсказывал, что «остатки умирающих классов» будут пытаться мобилизовать «отсталые слои населения» против советской власти. В 1936 году «отсталые слои» были повсюду: среди голодных колхозников, недовольных рабочих, бывших кулаков. Навязчивая идея партии о «замаскировавшихся» врагах являлась прямым отражением этих страхов. Каменев признался, что Троцкий говорил ему, что в случае войны «наша задача объединиться и возглавить недовольные массы».{187} Было ли это вымыслом? Если да, то такое развитие событий могло стать реальностью, это было бы следствием социальных и экономических преобразований в стране, отражало историю борьбы между фракциями в партии и усиление фашизма.{188}
Обвиняемые были вынуждены не только признаться в деяниях, которые они никогда не планировали или не совершали, но и восхвалять Сталина. Лесть в адрес руководителя государства на этом судебном процессе достигла небывалых высот. Задал тон Вышинский: он прославлял великую победу «ленинско-сталинской генеральной линии», «великого Сталина», «товарища Сталина, великого исполнителя и хранителя последней воли Ленина». Зиновьев назвал Сталина «могучим дубом», окруженным «молодыми деревцами», такими как Киров. Зиновьев якобы сказал Рейнгольду: «Недостаточно повалить дуб. Все молодые дубы, растущие вокруг, нужно также срубить». Рейнгольд в свою очередь заявил, что зрелое руководство сделано из слишком прочного гранита, и вряд ли можно ожидать, что среди него произойдет раскол. Неизвестно, придумали эти банальные комплименты сами обвиняемые, или плохо образованные следователи НКВД заставили их запомнить эти эпитеты, но все обвиняемые утверждали, что Сталин является центральной фигурой в руководстве и «его нужно физически уничтожить» прежде всего.{189} Обвиняемые не только отдавали дань уважения политике Сталина, но также отрицали, что предлагали ей альтернативу. Ни присутствовавшая на этом процессе публика, ни те, кто следил за ходом суда в стране и за ее пределами не нашли бы здесь «нового курса»[24]. Вышинский упирал на то, что, что обвиняемые не были социалистами, а являлись преступниками и убийцами, движимыми исключительно ненавистью к Сталину и его победам. Евдокимов признал в своем последнем заявлении, что он и другие обвиняемые мало чем отличались от фашистов.{190}
Туманные намеки на причастность правых, которые содержались в письме ЦК от 29 июля, в ходе процесса превратились в открытое обвинение, когда обвиняемые назвали имена известных «правых» в связи с участием в заговорах. Рейнгольд заявил, что в 1932 году троцкистско-зиновьевский центр начал встречаться с Рыковым, Бухариным и Томским. Свидетельские показания Каменева не связывали напрямую Бухарина, Рыкова и Томского с каким-либо конкретным преступлением, но сильно подорвали веру в их
