Секрет того, кто не разрешает себе любить, остается нераскрытым для меня и на данный момент по причине некоторого беспорядка в телехозяйстве.
Я только что получил приглашение из Рима: симпозиум, посвященный я и не знаю уж какой годовщине Эйнштейна, взаимосвязи между относительностью и творческим созиданием. Красивый сюжет, контрсюжет. По неосторожности они вписали всех в эту афишу, а никто и не явится, за исключением (догадайся кого). Я покидаю тебя, я собираюсь убегать (ты знаешь, что они не переносят, когда я убегаю), я могу это делать, только если убеждаю себя, будто бы ты ожидаешь на другом конце провода, а я приближаюсь к тебе, и ты видишь, как я иду, издалека.
Кто докажет, что адресат тот же или та же? Он или она? Или что они не одно и то же лицо? Им, мужчинам или им, женщинам? Составляют ли они пару? Или много пар? Или толпу? Где принцип идентификации? В имени? Нет, и в таком случае все, кто принимает эту сторону, вступают в столкновение с нашим сводом законов. Они вряд ли помешают нам любить друг друга. Они полюбили бы нас, как любят изготовителей фальшивок, мошенников, подражателей (я искал это слово долгие годы), полагая, что они всё еще пекутся об истине, о достоверности, об искренности, что они воздают должное тому, что сжигают. Можно любить только это, истину (спроси у дядюшки Фрейда). Ты считаешь, что можно это любить, на самом деле?
а ты заставила бы меня открыть истину? Лежа на спине, тебе знакома эта сцена, каждый вечер я просил тебя «скажи мне правду». А ты отвечала мне: «Но мне нечего тебе сказать». Я начинаю верить в это. А тем временем я говорю, а ты слушаешь, ты почти ничего не понимаешь, но это не имеет практически никакого значения
за это Платон и полюбил Сократа, и его месть будет длиться до скончания века.
но когда синграмма будет опубликована, она уже будет не для чего и не для кого — совсем в другом месте, — литературная почта уже сама переправит по другому адресу, что и требовалось доказать. Это вызвало у меня желание (подходящее слово) опубликовать под моим именем вещи для меня немыслимые, особенно нежизнеспособные, которые я сам не написал, этим самым злоупотребив доверием «редактора», которое я кропотливо завоевывал долгие годы лишь с этой целью. И после этого они еще будут говорить мне, что я не подпишу что попало: как бы не так.
то, что я публикую, я откладываю.
9 августа 1979 года.
это новенькая. Темнокожая, но в то же время ослепительной красоты, она приходит регулярно чуть раньше времени. Поскольку она только подменщица, я всегда испытываю беспокойство, я даю ей денег по любому случаю (телеграмма, заказное письмо и так далее). Она каждый раз звонит. Про себя я называю ее Немезида, и не только из-за «распределения» она обладает всеми необходимыми чертами. И у нее такой вид, будто она знает о том, чего я жду от тебя
и это будет отмечено фактурой и контрфактурой каждого письма. Я озаглавлю предисловие «Послания» во множественном числе, но мне будет жалко и такого варианта, как «инвойс» по причине намека на голос, который при желании можно расслышать в этом слове и изобразить на письме в виде «en-voie» (на пути)[23 — Игра слов: послания — envois (франц.), voix — голос, invoice — счет-фактура (англ.), voice — голос, voie — путь, дорога, отсюда en-voie — на пути (прим. пер.).]. Итак, чтобы мне отправиться с тобой по ту сторону принципа оплаты (это единственный шаг, который я люблю, единственный, занимающий меня), я должен постоянно говорить с тобой о долге и деньгах, о жертвенности и неблагодарности (моя же — непомерна в отношении тебя), о виновности и об искуплении вины, о возвышенной мести и сведении счетов. Я должен с тобой об этом поговорить. Именно с тобой я должен поговорить об этом. Перед тобой я всегда буду выступать в роли просителя. Наш союз был своего рода ведением совместного хозяйства. Мы сжигаем то, что ведет нас за пределы этого, и я отдаю им в руки кипу счетов, девальвированных банкнот, фальшивых чеков из прачечной.
10 августа 1979 года.
бесконечная спекуляция, столь же пустопорожняя, как и оживленная, и столь же неистощимый, как и противоречивый, разговор об истоках, о дарах и конце их любви или, если быть более точным, о Любви в них, поскольку они никак не могли отделаться от этого наваждения, они упоминали об этом, как о неком третьем лишнем, являвшемся им, чтобы навязать им свое общество, как о постороннем, как о призраке или о мифе, почти как о незваном госте, осмеливающемся вторгнуться в их личную жизнь, в их незапамятный сговор, соучастие в злодеянии, связывавшее их все это время. Эрос застал их уже после преступления.
это не пара, а дуплет, и Платон должен был ненавидеть Сократа (или Беттину), ненавидеть так, как можно ненавидеть кого-либо, кто обучает тебя ненависти, несправедливости, ревности, злобе, недобросовестности. Как можно ненавидеть больше чем кто-либо. Откуда этот карающий заговор, который зовется платонизмом, и это ненасытное отродье. Примирение невозможно. До конца веков низкое потомство будет извлекать из всего этого свои выгоды, умывая при этом руки. Уметь извлечь выгоду из страдания или любви — вот в чем сущность человеческой низости: не уметь сжигать
чтобы я рассказал тебе этот сон (ты прервала его, позвонив сегодня утром слишком рано, Немезида еще не приходила: по поводу того, о чем ты спрашивала меня, а именно что обозначают слова «до прихода письма» в моем скромном почтовом коде, так вот это трудно себе вообразить, например, я могу сказать, что ты пришла ко мне еще до прихода своего письма или что ты ушла от меня опять-таки до его прихода, всегда одно и то же значение, значение встречи. Раз уж зашел об этом разговор, я отвечаю на другой вопрос: «телеграфировать о своих похоронах» — это наводит на мысль о том, что я вижу веревки, с помощью которых гроб опускают в яму. (Я вижу четырех мужчин, они боятся, как бы не порвались эти веревки, я слежу за этим действом, я лежу навзничь и отдаю приказания, а они никак не могут закончить), да это сон: я больше не могу вспомнить начало
она взяла ее, вырвала из нее одну страницу, положила себе на колени и принялась распрямлять ее. Она делала это с необычайным прилежанием, какое удивительное терпение. Как только появлялась небольшая складка или изгиб, она выпрямляла их пальцем. Выпрямленный листок, я прочел в нем слово «тим», или «зеркальный слой», или «цвет лица», принимал свою прежнюю скомканную форму. По прошествии довольно длительного времени, уже разровняв листок, она бросала его за спину как бы капризным движением (а позади находился какой-то пляж или пустырь, не разобрать).
То, что ты мне рассказала о скряге Сократе, в духе Винчи — Фрейд, показалось мне очень существенным, у меня возникло желание доискиваться. Я люблю сопоставлять факты.
Как коротка жизнь, любовь моя, я хочу сказать — наша жизнь. У нас нет времени вернуть все назад, и сейчас я проведу остаток своих дней, чтобы понять, как я ее прожил, как ты явилась мне, как ты жила; жизнь, которую ты мне дала, — это последнее, что я теперь хотел бы познать.
Я хотел бы убедить тебя в том, что ты не узнаешь почти ничего из этого короткометражного фильма, тебе не понравится тон, манера, даже назначение его, и эта зеркальная пленка, которая отдаляет нас от каждой картинки, освобождает тебя и меня тоже. Речь идет не о нас, мы-то были совсем другими. И по-другому нескончаемое пусть думают что хотят. Я все же не предоставлю им твои такие пространные, многочисленные и чудные письма. Я один буду знать о них. Мое знание будет предельным при полном осознании беспредельного зла, которое я причинил, вот мое последнее пристанище под открытым небом.
11 августа 1979 года.
среди всех названий святых мест одно в моем сознании носит имя «дороги» (догадываешься).
Как-то раз, когда мы говорили по телефону, я сошел с ума, «прощай» — это такое странное слово для меня (я не нахожу для него подходящего языка, тон для меня был несносен, оно было одето в сутану абсолютного ничтожества, перед которым я произношу заклинания…). Без сомнения, я хотел найти какое-нибудь оружие, и я нашел его, неважно где. Ты только что высказала нечто более жестокое, ты отрешила меня даже от огня, нашего Холокоста.
Состязание на выносливость еще не закончилось, но твое отсутствие я иногда переношу более легко.
Я не знаю, как описать узкий, прямой, плохо освещенный участок (Канал в ночи), после которого я увидел берега, обрывистые берега того, о чем я пишу в настоящий момент (на кой ляд они мне дались, эти письма, скажи мне). Проход открыт и закрыт, я в состоянии что-либо разглядеть, но без того, чтобы это освещалось со стороны, это и коротко, и прерывисто, это не может больше продолжаться, этому подходят другие отрывистые слова (Gang, uber, laps, sas[24 — шлюз, отрезок (франц. — прим. пер).]). Самое главное — это выдержать темп, шаг
ты, как и я, будешь последней, кто сможет читать. Я пишу это с тем, чтобы оно осталось нечитабельным, даже для нас. И прежде всего невыносимым. Как и самого себя, я исключаю тебя из сделки. Ты больше не являешься адресатом того, что остается читаемым. Так как это тебе, любовь моя, я говорю, что люблю, и то, что я тебя люблю, не поддается пересылке. Не читается тихим голосом в себе, как клятва Оксфорда.
Очевидно, когда под моей публичной подписью они прочтут эти слова, они будут правы (а кстати, в чем же?), но они будут правы, это делается не так как надо, ты знаешь это, и в данный момент моя интонация совсем другая
я всегда могу сказать «это не я».
11 августа 1979 года.
он фехтует с языком, с весьма твердым языком под упитанными ягодицами. Другой не шевелится, он, похоже, читает или пишет, но воспринимает абсолютно все.
Джеймс (двое, трое), Джек, Джакомо Джойс — твоя подделка превосходна, это в письме: «Envoy: love me love my umbrella».
Они никогда не узнают, люблю я или нет почтовые открытки, за них я или против. Сегодня они облегчают работу компьютеру, они сами отмечаются, чтобы иметь возможность пройти к кассе каждый раз. (Когда я был во Фрайбурге, мне объяснили, что Германия установила сегодня этот рекорд, рекорд рекордов, в государственном компьютере хранится самое
