мгновения». Сейчас книга на моем столе, я перечитываю II главу, которая начинается с «Он решил повернуться спиной к морю…»
18 августа 1979 года.
другие считают, что нас четверо, и, возможно, они правы. Но каково бы ни было окончательное число, только тебя я люблю, только тебе я буду верен. Потому что ты одна сумасшедшая, говоря тебе невозможное, я не хочу свести тебя с ума. Если ты сумасшедшая, то только тебя я люблю. И я беззаветно предан тебе. Ты тоже. Фидо, Фидо, это мы.
(Мне захотелось пожелать им всем удачи, они собрались здесь на консультацию, приехав со всех стран на своего рода консорциум Международного Общества Психоаналитиков (включая диссидентов, вновь принятых по их же просьбе) и различных филиалов обществ аналитической философии; они приняли решение сформировать большой картель и обсудить совместными усилиями, к примеру, такое-то высказывание
Ах да, Фидо, я тебе верен как собака. Почему «Райл» выбрал эту кличку, Фидо? Потому что говорят о собаке, что она соответствует своей кличке, кличке Фидо например? Потому что собака — это воплощение верности и она лучше чем кто-либо соответствует своей кличке, особенно если это — Фидо[25 — Fido имеет общий корень со словом fide le (франц.), означающим «верный», отсюда игра слов (прим. пер).]? Потому ли что она отвечает на кличку без принуждения и, таким образом, ты еще более уверен в ее ответе? Фидо отвечает без ответа, хотя это собака, она узнает свою кличку, но об этом ничего не говорит. Что ты об этом скажешь? Если она там, Фидо, она не может изменить своему наименованию, ничего не говоря, она откликается на свою кличку. Ни камень, ни говорящее существо, в понимании всегдашних философов и теперешних психоаналитиков, не ответило бы без отклика на имя Фидо. Ни камень, ни ты, любовь моя, не ответила бы так адекватно на требуемое проявление («»Фидо» — Фидо» в TheoryofMeaning Райла). Почему Райл выбрал некую собачью кличку, Фидо? Мы только что долго говорили об этом с Пьером, который подсказал мне: «Для того, чтобы пример был доступным».
Несмотря на все, что их противопоставляет друг другу, есть нечто, чего они органически не переносят и против чего неизменно ополчаются. Конечно же, я всегда готов задавать вопросы Фрейду в неком Сократовом стиле, этакие «эпистемологические» вопросы, которые ему задают за Ла-Маншем и за Атлантическим океаном. Разумеется, обратное мне представляется также необходимым. Но неизбежно наступает момент, когда их гнев вздымается в едином порыве; их сопротивление единодушно: «и кавычки, не для собак! и теория, и смысл, и ссылки, и язык!» Ну да, ну да.
18 августа 1979 года. Это правда, что ты зовешь меня, когда меня там нет?
Однажды та сказала мне, что я факел
«Приди» не имело бы значения, если бы не тон, тембр, голос, знакомые тебе. Вот что касается сожжения.
Они поставили все на одну картинку (одного, другого, пару), затем они остались верны своей ставке, они все еще размышляют, но их там больше нет. Каждый из них обращается к другому: ты с ними заодно, чтобы уничтожить меня, ты плетешь интриги, заметаешь все следы, выпутывайся как знаешь.
И этот короткий философский диалог, я передам его, чтобы немного развлечь тебя:«— Что это такое — назначение? — Это то, куда что-либо прибывает. — Так значит, повсюду, куда что-либо прибывает, и было назначение? — Да. — Но не до того? — Нет. — Это удобно, поскольку, если это доходит туда, значит, это и было предназначено дойти туда. Но это можно сказать только после свершения чего-либо? — Когда это дошло, это подтверждение того, что это должно было дойти и дошло по назначению. — Но перед тем как дойти, это не предназначалось ни для кого, это не требовало никакого запроса адреса? Все доходит туда, куда должно дойти, но нет назначения до прихода? — Нет, есть, но я хотел сказать другое. — Разумеется, что я и говорил. — Вот так».
Как я ей давал уже понять, я не знаю, была ли у нее причина писать то, что она написала, но это уже второстепенно, но у нее все-таки был резон написать это. Причина a priori. Как это у нее происходит, для меня загадка, и не с бухты-барахты, все это только начало, но она правильно сделала, что послала себе это.
Если ты хочешь понять, что может быть «анатомией» почтовой открытки, подумай об Анатомии меланхолии (это жанр, перекликающийся с сатирой Мениппа: Фрай напоминает о влиянии Тайной вечери и Пира на этот жанр, нескончаемые пиршества, энциклопедический сборник сатирических пьес, сатирическая критика победной философии и так далее).
Будь стойкой, это будет нашей гибелью, концом мира от огня.
19 августа 1979 года.
это всего лишь ход в покере (ты знаешь, под знамением каких созвездий я появился на свет), и, размышляя над этой открыткой, не боясь причастного к этому шулера, который разглядывает С/п из-за моего плеча (я чувствую, как у меня за спиной он посылает целую кучу знаков), я ставлю на кон смерть, кто больше?
и если ты больше не вернешься после огня, я отправлю тебе чистые и безмолвные открытки, ты не встретишь больше ни одного воспоминания о путешествии, но ты узнаешь, что я тебе верен. Все способы и жанры верности, я израсходую их все на тебя.
21 августа 1979 года.
не пренебрегая ничем, чтобы подходить друг другу, любыми способами, не щадя друг друга, направить удары на себя.
У меня встреча у Фламмариона.
То, что называют сочинением согласно канону.
Я особенно вспоминаю, как любил слушать, когда говорили по телефону на немецком языке (я говорил тебе, что Метафизика говорит на иврите? я даже полагаю, что это ее родной язык, но она также хорошо говорит на немецком, английском, французском языках).
«Я тебя люблю», «Приди», эти фразы дают некоторый контекст, это единственные Х (неизвестные) в почте. При условии, что каждый раз это имеет место только однажды. Ты должна поверить мне и дать мне карт-бланш только раз.
Я только что уснул, смотря, как обычно, Загадки Запада и Смешных дам (четыре женщины — частных детектива, очень красивые, одна очень умная, приказы поступают им по телефону от шефа, который, казалось, посылал им пятую, разговаривая с ними), и мимоходом я уловил то, что только мертвые молчат. Как бы не так! Они-то как раз самые болтливые, особенно когда остаются одни. Надо бы заставить их замолчать.
21 августа 1979 года.
Ты права, я тебя люблю, и это не подлежит огласке, я не должен кричать об этом во всеуслышание.
Но я еще говорю тебе это, я храню только очень короткий отрывок из нашего фильма, и только из фильма, копии, копии с копий, тонкой черной пленки, почти вуальки.
Это правда, что до Оксфорда наши письма высказывались об этом совсем по-другому, вот откуда это самоуправство разрезания и эта непростительная риторика. Предположим, что я делал это в демонстративных целях.
Я хотел показать и доказать тебе, что я никогда не смогу забрать себя обратно, не то что ты.
Я всего лишь воспоминание, я люблю только воспоминания, воспоминания о тебе.
21 августа 1979 года.
мне все равно, те многоликие «я», которые ты посылаешь к черту, те месяцы, в течение которых все что угодно может произойти, любая встреча
а я бегу, я иду к тебе навстречу, не надеясь ни на что, кроме как на удачу и на встречу (когда я говорю, что бегу, я не имею в виду бег ради жизни, а впрочем… но, хотя они не переносят, как я бегу или как я пишу, они предпочитают, попросту говоря, чтобы я занимался бегом трусцой и манеру письма, пригодную для публикации, но это не тот путь, он приводит по кругу к отправной точке, напоминая игру того ребенка в парке. То, что они не переносят, ты это знаешь: бег трусцой и стиль письма для меня — это тренировка ради тебя, чтобы соблазнить тебя, чтобы развить дыхание, а его не хватает, обрести силу жизни, все, на что я отваживаюсь с тобой). К этой встрече встреч я продвигаюсь с противоположной стороны (жаль, что с этой семьей (группой слов) не играют так же, как с другой, я хочу сказать, с рядом слов, объединенных понятием «путь», как с таким же рядом в Weg). Ты мне закрыла глаза, и я иду к тебе навстречу вслепую. Кто я? — спрашиваешь ты всегда, придираясь к моим же словам. Не придирайся ни к кому, я ничем не манипулирую, и, если бы я сам не знал себя так хорошо, чьей бы это было ошибкой? И если бы я знал, я бы не пошел к тебе навстречу, я бы уже обошел вокруг тебя. Я иду к тебе навстречу, это все, что я знаю о себе, и то, чего я никогда не достигну, это то, что ты никогда ко мне не придешь; ты видишь, это уже дошло до меня, и у меня может только перехватить дыхание от осознания этого. Ты прошла, но ты не прохожая, а прошедшая, которую я буду ждать всегда
(прошедшая, я позаимствовал это слово у Э. Л.)
и теперь признать твою правоту становится моим единственным успокоением. И знать, что я ничего не понял, что я умру, так ничего и не поняв.
Другой небольшой философский диалог моего сочинения (для чтения во время приема солнечной ванны): «— Эй, Сократ! — Что? — Ничего». Я чуть было только что не позвонил тебе, чтобы спросить о том, что ты думаешь об этом коротком обмене репликами, что ты думаешь о том, что произошло между ними. Это был всего лишь предлог, чтобы позвонить тебе, затем я побоялся побеспокоить семью, что ты не окажешься одна у телефона во время разговора со мной.
Я перечитываю твое вчерашнее письмо: то, что важно в почтовых открытках, как, впрочем, во всем, это темп, утверждаешь ты. Более или менее я согласен с этим, как говорил мой «бедный отец» (это тоже его выражение, когда он говорил о своем отце; и когда в ученом споре у него не хватало аргументов, он говорил тебе очень сдержанную фразу, которая неизменно оставляла за ним последнее слово: «согласен, в той или иной степени вымышленную, но все-таки». Иногда я злился на него, иногда заливался смехом. Какая наивность! какая антисократова мудрость также в той или иной степени, какое умение жить. И ты тоже говоришь, моя возлюбленная, мне забыть, забыть навсегда; и ты спрашиваешь: вытеснение, это что, все чушь собачья? И забыть, за пределами вытеснения, что это может значить? Но я отвечаю тебе, это значит положить предел. Я поясню: вспомнить до определенного
