игры, смиряется: «Анализ такого своеобразного случая не позволяет прийти к какому-либо решительному заключению [keine sichere Entscheidung,какому-либо определенному решению]». Второе удаление. Но о какой своеобразности идет речь? Почему она настолько важна и приводит к дисквалификации? Затем, после следующей волны, следующей попытки извлечь пользу из детской игры, Фрейд опять сдается, выходит из игры, смиряется: «Дальнейшее наблюдение за детской игрой также не устраняет колебаний, — какое же из двух пониманий следует выбрать». Третье удаление. И, наконец, последние слова в этой главе. Фрейд только что упомянул об играх, о подражательных влечениях в искусстве и о целом направлении в эстетике, ориентированном на экономический подход. В заключение он делает вывод: «Для нашей цели они бесполезны, так как имеют в качестве предпосылки существование и преобладание [Herrschaft,верховенство] принципа удовольствия и не приводят доказательств в пользу существования эффективности [Wirksamkeit,задействования]тенденций, простирающихся по ту сторону принципа удовольствия, то есть поскольку тенденции более изначальны (ursprunglicher), чем сам принцип, и от него независимы». Четвертое удаление.(Запомним этот код господства и службы или рабства, он становится для нас все более и более интересным. Он может показаться странным, когда речь идет об отношении между принципами, и не объясняться непосредственно тем, что принцип (arche)находится у истоков языка и одновременно управляет им).
Этим глава заканчивается. Мы не продвинулись ни на йоту, лишь сделали несколько бесцельных шагов на пути очевидных поисков. Это повторяется на месте. Однако в этом топтании повторение становится все более настойчивым, и если эти упорные повторения, это содержимое, виды, примеры повторения, не являются достаточными для того, чтобы развенчать ПУ, то, по крайней мере, его повторяющаяся форма, воспроизведение повторения, сама воспроизводимость, возможно, включилась в процесс, ничего не говоря, не говоря ничего другого, кроме того, что она сама умолкает, вроде того, как сказано на последней странице, что влечения к смерти ни о чем не говорят. Они, похоже, незаметно выполняют свою работу, подчиняя себе самого властителя — ПУ, который продолжает говорить вслух. В том, что даже больше нельзя назвать «формой» текста, текста без содержания, без тезиса, без объекта, отделимого от операции отделения в ходе По ту сторону…это происходило бы точно таким же образом даже до возникновения вопроса о влечениях к смерти как таковых. И даже без того, чтобы когда-либо можно было говорить о влечении к смерти как таковом.
Такой была бы де-монстрация. Не будем злоупотреблять этой незатейливой игрой слов. Демонстрация дает доказательства, ничего не показывая, не делая очевидным вывод, не давая ничего вынести для себя, не выделяя тезиса. Она ведет доказательство иным способом, но продвигается все тем же шагом демонстрации. Она преобразует скорее, преобразует себя в процесс, нежели выдвигает значимый объект высказывания. Она стремится подчинить себе все то, что она выражает, подчинить это себе самой. Шаг демонстрации и есть то, что остается в этой остаточности.
Ненадолго вернемся к содержанию первой главы.
Среди новых материалов, упомянутых в конце главы, среди тех, что, по-видимому, противостоят аналитическому объяснению, навеянному ПУ, существуют так называемые травматические неврозы. Война увеличила их количество. Объяснения этих неврозов наличием физических повреждений оказалось недостаточным. Тот же синдром (субъективные переживания, например, меланхолия или ипохондрия, двигательные симптомы, ослабление и нарушение функций психики) проявляется вне всякого механического воздействия. Чтобы определить сущность травмы, прежде всего необходимо установить различие между страхом (Furcht) и боязнью. Первое понятие вызывается присутствием опасного, но определенного и знакомого объекта; другое же соотносится с неведомой и неопределенной опасностью; готовя к опасности, страх скорее защищает от травмы; связанный с вытеснением, он прежде всего кажется его результатом, но на примере маленького Ганса Фрейд позже, в Торможение, симптомы и страх, скажет о том, что он и вызывает вытеснение. Ни страх (перед определенной и знакомой опасностью), ни боязнь (перед неведомой и неопределенной опасностью) не провоцируют травму, это может сделать только испуг (Schreck), который по-настоящему ставит перед фактом ведомой и действенной опасности, к которой мы были не подготовлены, от которой боязнь не смогла нас защитить.
Тогда что же мы устанавливаем в случае возникновения испуга, влекущего за собой так называемые травматические неврозы? Например, сны, наиболее верный способ исследования глубоких психических процессов, как утверждает Фрейд, имеют тенденцию воспроизводить травматический случай, ситуацию, явившуюся причиной возникновения испуга. Здесь Фрейд делает любопытный пируэт. Так как принято, или если принято, что преобладающим стремлением сна является исполнение желаний, то не совсем понятно, чем же может быть сон, воспроизводящий ситуацию, повлекшую сильное неудовольствие. Разве только принять то, что функция сна в данном случае претерпела изменение, которое отвлекло ее от поставленной цели, или же упомянуть о «загадочных мазохистских тенденциях». Дойдя до этого момента, Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы (но почему?), он вернется к ним далее, в IV главе, в разгар самой безудержной спекуляции. Тогда он допустит, что некоторые сны составляют исключение из правила исполнения желания, которое смогло сформироваться только с опозданием, когда вся психическая жизнь была подчинена ПУ, запредельная сторона которого рассматривается в данной работе. Он допускает также (в IV главе) вмешательство мазохизма, и даже в противоположность тому, чего он придерживался до этого, врожденного мазохизма. Но на текущий момент Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы, по причинам, которые с риторической точки зрения исследования, могут показаться необоснованными. С деланной решимостью и самоуправно он предлагает оставить неудобную тему травматического невроза и изучить способ работы психического аппарата «на стадии его самой ранней нормальной деятельности. Я имею в виду детские игры».
Итак, он торопится скорее приступить к этому вопросу, рискуя оставить нерешенной проблему, к которой он должен будет вернуться позже, и в особенности рискуя ни в чем не продвинуть демонстрацию запредельной стороны ПУ (что в действительности и произойдет). Объяснение такой спешки, видимо, в другом, оно другого порядка. Спешка не дает возможности понять своего предназначения, в пределах показательного заявления, очевидной аргументации Фрейда. Единственным оправданием такой процедуры, на языке логики или классической риторики, было бы следующее: прежде всего необходимо вернуться к «нормальности» (но тогда почему бы фазу не начать с нее?), к самой «врожденной», самой ранней нормальности у ребенка (но почему бы сразу не начать с нее?). Когда же будут исследованы естественные и врожденные процессы, тогда мы снова вернемся к вопросу о травматических неврозах; проблематика сохранения энергии выявит более благоприятную среду; мы вернемся также к вопросу о. мазохизме, когда будут лучше разработаны понятия топической инстанции, нарциссизма и Я.
Начнем с «естественного» и «врожденного»: ребенок, ребенок, занимающийся типичной и естественной деятельностью, которую ему предоставляют, — игрой. Внешне эта деятельность полностью подчинена ПУ — фактически мы сейчас покажем, что она полностью находится под надзором ПУ, который, однако, позволяет себе функционировать в тишине, через свое иное, — а также, насколько это возможно, она освобождена от второго принципа, ПР.
Таким представляется аргумент катушки. Я говорю аргумент, притча во языцех, поскольку я пока не знаю, как его наименовать. Это не рассказ, не история, не миф, не фикция. Ни система теоретической демонстрации. Все это фрагментарно, без вывода, избирательно в материале для чтения, скорее аргумент в смысле пунктирной схемы, либо с повсеместными многоточиями.
И затем этот материал для чтения, эта легенда уже является чем-то слишком легендарным, обременяющим, сглаженным. Дать ему название — значит утвердить депозит или консигнацию, даже инвеституру. В сравнении с обширной литературой, откуда этот легендарный аргумент привлек инвестиции, я хотел бы попытаться сделать это прочтение частичным и наивным, настолько наивным и непосредственным, насколько это возможно. Как будто я впервые заинтересовался этим предметом, появившимся впервые.
Прежде всего я отмечу следующее: впервые в этой книге встречается отрывок с автобиографическим, даже семейным намеком. Конечно же, намек завуалирован и поэтому еще более значим. Из своего опыта Фрейд утверждает, что был свидетелем. Заинтересованным. Этот опыт имел место в его семье, но Фрейд об этом ничего не говорит. Мы знаем это из другого источника, как знаем, что заинтересованным свидетелем был не кто иной, как дедушка ребенка, «..л прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей…» Даже если опыт когда-либо и мог ограничиваться наблюдением, условия, определенные таким образом, не были условиями наблюдения. Спекулирующий не находился в ситуации наблюдения. Это можно вывести заранее из того, что он сам говорит ради утверждения серьезности повода. Протокол эксперимента, протокол достаточного наблюдения («Это было больше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей…») обеспечивает наблюдение только тогда, когда наблюдатель превращается в участника. Но каково было его участие? Может ли он сам его определить? Вопрос об объективности не имеет ни малейшей существенности — ни какой-либо эпистемологический вопрос канонической формы — по первой и единственной причине того, что опыт и отчет о нем, в итоге, будут претендовать не менее чем на генеалогию объективности в общем смысле. Как же их отныне подвести под суд, чье устройство они воплощают? И наоборот, по какому праву запретить суду рассматривать дело об условиях его устройства? и тем более об отчете, сделанном заинтересованным свидетелем, участником упомянутого устройства? Особенно если нанятый свидетель подает признаки несколько странной озабоченности: например, создает основание для своего желания, вклинивает туда свою собственную генеалогию, обращает суд и юридические традиции в свое наследство, свое представительство в «движение», в свое наследие, в своих близких. Я бы воздержался от строгого толкования слова сваи. Чтобы не потерять вас сразу же, с подозрением, что он сам с трудом узнает себя среди своих. Что имело бы некоторое отношение к источнику объективности. По крайней мере этого опыта и странного отчета, который нам был о нем предоставлен.
То, что было предоставлено, является прежде всего отобранным, просеянным, активно разграниченным. Такая дифференциация частично за-декларирована на границе. Спекулирующий, который не говорит о том, что уже по-настоящему начал спекулировать (это произойдет на четвертый день, так как в этой книге, со странной композицией, всего семь глав: мы к этому еще вернемся), признает дифференциацию. Он не захотел «охватить совокупность этих явлений». Он выделил для себя только существенные, с экономической точки зрения, черты. Экономической: это можно перевести играя (игра еще не запрещена на этой фазе происхождения всего, настоящего, предмета, языка, работы, серьезного и т. д.), но небезосновательным образом, с точки зрения oikos, закона oikos, собственного в качестве домашне-семейного и даже, одновременно, мы это уточним, в качестве домашне-погребального. Спекулирующий дедушка еще не говорит о том, что он начал спекулировать в великий день (великий день будет четвертым и далее), он никогда не скажет о том, что является дедушкой, но он знает, что это
