присоединении в качестве предмета к другому предмету, одним словом, происходит подмена. Из-за такого рода убедительности степень правдивости излагаемого не поддается оценке.
Итак, автобиографичность не является заблаговременно открытой областью, в которой дедушка-спекулянт рассказывает какую-то историю, ту историю, которая произошла с ним в его жизни. То, что он рассказывает, является автобиографией. Fort: da является здесь предметом обсуждения, как частная история, именно» автобиографичность указывает, что любая автобиография является уходом и возвращением какого-нибудь fort/da,например, этого. Которого? Fort: da Эрнста? Его матери, солидарной с его дедушкой в толковании его собственного fort: da? И отца, иначе говоря, его дедушки? Великого спекулянта? Отца психоанализа? Автора По ту сторону…?Но каким же образом добраться до последнего без спектрального анализа всех остальных?
Эллиптически, из-за нехватки времени, я скажу, что графика, автобиографичность По ту сторону…слова по ту сторону (jenseits в общем смысле, шаг по ту сторону в общем смысле) наносит fort: da удар одним предписанием, предписанием наложения, посредством которого приближение у-даляется в бездну (Ent-fernung). Позыв к смерти там, в ПУ, который исходит из fort: da.
Фрейд, можно сказать, вспоминает. Кого? Что? Прежде всего тривиально, он вспоминает, припоминает себя. Он рассказывает себе и нам о воспоминании, которое остается у него в памяти, в сознательной памяти. Воспоминание об одной сцене, по правде говоря многоплановой, так как она состоит из повторений, сцене, ведущей к другому, к двум другим (ребенку и матери), но которые являются его дочерью и внуком. К его старшему внуку, не будем забывать об этом, но этот старший не носит имени дедушки по материнской линии. Он утверждает, что был в этой сцене регулярным, постоянным, достоверным «наблюдателем». Но вероятнее всего он был чрезвычайно заинтересованным наблюдателем, присутствующим, вмешивающимся. Под одной крышей, которая, не будучи в строгом смысле ни его крышей, ни даже просто общей, однако принадлежит почти своим, вот это-то почти, что может быть и не дает экономии операции снова захлопнуться и, следовательно, обусловливает ее. Что можно привести в качестве доводов в пользу того, что, вспоминая тот самый эпизод с Эрнстом, он не вспоминает себя, не вспоминает, что это произошло с ним? Множеством переплетенных свидетельств, следующих одно за другим в «одной и той же» цепочке повествования.
Во-первых, он вспоминает, что Эрнст вспоминает (себе) свою мать: он вспоминает Софию. Он вспоминает, что Эрнст вспоминает его дочь, вспоминая свою мать. Синтаксическая двусмысленность притяжательного местоимения здесь является не только грамматическим приемом. Эрнст и его дедушка находятся в такой генеалогической ситуации, что наиболее притяжательный из двух всегда может сойти за другого. Откуда и вытекает, непосредственно открытая этой сценой, возможность перестановки мест и того, что нужно понимать как родительный падеж: мать одного из них является не только дочерью другого, она является также его матерью, дочь одного является не только матерью другого, она также его дочь и так далее. Уже в самый, так сказать, разгар сцены, и даже прежде чем Фрейд обнаружил с ней связь, его положение позволило ему без труда отождествить себя со своим внуком, и, играя на двух досках, он вспоминает свою мать, вспоминая свою дочь. Такое отождествление дедушки и внука принимается как обычное явление, но у нас сейчас тому будет более чем достаточно доказательств. Такое отождествление могло проявиться особенным образом у предтечи психоанализа.
Я только что сказал: «Уже в самый, так сказать, разгар сцены». Я добавлю a fortiori в момент, когда приходит желание писать об этом или послать себе письмо для того, чтобы оно вернулось, создав свою промежуточную почтовую станцию, то самое звено, благодаря которому у письма всегда имеется возможность не дойти до адресата, и эта возможность никогда не дойти до пункта назначения разделяет структуру в самом начале игры. Так как (например) не было бы ни промежуточной почтовой станции, ни аналитического движения, если бы место назначения письма нельзя было разделить и если бы письмо всегда находило адресата. Я добавлю a fortiori,но поймите правильно, что a fortiori в дополнительной графике было предписано иметь место, о чем было заявлено и что чересчур поспешно назвали первичной сценой.
A fortiori a priori позволяет раскрыть себя (с меньшим трудом) во второй заметке, о которой я только что говорил. Она была написана после случившегося и напоминает о том, что София умерла: дочь (мать), о которой вспоминает ребенок, вскоре умерла. Впрочем, она была упомянута совершенно иным образом. Прежде чем перейти к толкованию этой дополнительной заметки, необходимо определить ей место в маршруте. Она следует за первой заметкой через страницу, но через интервал, когда страница уже была перевернута. Фрейд уже сделал вывод, что анализ даже весьма своеобразного, но единичного случая не позволяет выработать никакого достоверного решения. Он сделал такой вывод после полного перипетий абзаца, который начинается с утверждения ПУ в своих правах: это происходит в тот момент, когда толкование (Deutung) игры показывает, как ребенок компенсирует себе нанесенный ущерб, вознаграждает себя, возмещает себе убытки (уход матери), играя в исчезновение-появление. Но Фрейд сразу же отбрасывает это толкование, так как оно прибегает к ПУ. Поскольку если уход матери был очевидным образом неприятен, как же объяснить согласно ПУ то, что ребенок его воспроизводит и даже чаще его неприятную фазу (уход), чем приятную (возвращение)? Именно здесь Фрейд вынужден любопытным образом изменить и дополнить предыдущее описание. Он вынужден признать и признает на самом деле, что одна стадия игры более навязчиво повторяющаяся, нежели другая: равновесие завершенности игры нарушено, и Фрейд об этом не упомянул. А главное, он нам сейчас говорит, что «первый акт», исчезновение, Fortgehen, был фактически независимым: «он инсценировался, как игра сама по себе» («…fursich allein als Spiel inszeniert wurde»). Итак, отдаление является завершенной игрой, почти завершенной самой по себе в большой завершенной игре. Мы оказались правы, тем более, что уже высказывались на этот счет, не принимая утверждение о завершенности игры за чистую монету. Именно тот факт, что отдаление само по себе является независимой игрой и притом более навязчивой, вынуждает объяснение в соответствии с ПУ и в очередной раз fortgeben, искать укрытия в спекулятивной риторике. И поэтому анализ такого случая не приводит ни к какому определенному решению.
Но после этого абзаца Фрейд не отказывается от ПУ просто так. Он пытается сделать это еще дважды до последнего смиренного многоточия этой главы. 1. Он пытается увидеть, в активном принятии на себя ответственности за пассивную ситуацию (ребенок, который ничего не может поделать в связи с отдалением своей матери), удовлетворение (следовательно, удовольствие), но удовлетворение «влечением к господству» (Bemächtigungstrieb), из чего Фрейд любопытным образом заключает, что такое влечение, дескать, становится «независимым», будь то от приятной или неприятной стороны воспоминания. Таким образом, он будто бы предвещает определенный шаг по ту сторону ПУ. Тогда почему же такое влечение (которое фигурирует в других текстах Фрейда, а здесь играет удивительно незначительную роль) было бы чуждо ПУ? Почему же оно не переплетается с ПУ, так часто употребляемом в виде метафоры, по меньшей мере господства (Herrschaft)?Какая разница между принципом и влечением? Оставим на время эти вопросы. 2. После этой попытки Фрейд еще раз приводит некое другое толкование, другое обращение к ПУ. Речь идет о том, чтобы увидеть его отрицательное действие. Удовольствие будто бы испытывается от того, чтобы заставить исчезнуть; процесс удаления предмета, по-видимому, приносит удовлетворение, так как, похоже, существует некий интерес (второстепенный) в его исчезновении. Какой? Здесь дедушка дает два, любопытным образом связанных или спаренных примера: удаление своей дочери (матери) своим внуком и/или удаление своего зятя (отца), факт и контекст, имеющие значение, это — его первое появление в анализе. Зять-отец появляется только для того, чтобы быть удаленным, только в тот момент, когда дедушка пытается дать негативное толкование ПУ, согласно которому внук отсылает своего отца на войну, чтобы «не препятствовали его единоличному владению матерью». Именно эта фраза предваряет сообщение о смерти Софии. Прежде чем толковать этот абзац о двух негативных действиях ПУ, включая заметку, я извлеку из предыдущего абзаца одну ремарку. Я отделил ее только потому, что она мне казалась отделимой, как паразит из своего непосредственного окружения. Она лучше воспринимается, наверное, в эпиграфе к тому, что следует дальше. В предыдущем абзаце она слышится как шум, исходящий неведомо откуда, поскольку ничто его не предвещало в предыдущей фразе, ничто не упоминает о нем в последующей, нечто вроде утвердительного ропота, безапелляционно отвечающего на невнятный вопрос. Вот это высказывание, не предваряемое хоть какой-нибудь посылкой и оставленное без какого-либо заключения: «Для эмоциональной оценки этой игры, безусловно, безразлично (natürlich gleichgültig), выдумал ли ее ребенок, или усвоил благодаря какому-нибудь стимулирующему моменту (Anregung)». Как так? Почему же? Безусловно, безразлично? Подумать только! Почему? Что является стимулирующим моментом в данном случае? Где он проходит? Откуда он исходит? Усвоил ли (zu eigen gemacht)ребенок желание от другого или другой, либо от обоих супругов, либо, напротив, он дал повод к усвоению своей собственной игры (так как отныне она могла иметь оба смысла, эта гипотеза не исключается), и это называется «безусловно, безразлично»? Подумать только! И даже если бы это происходило, таким образом, только ради «аффективной оценки», которая бы, следовательно, оставалась одной и той же во всех случаях, было бы это эквивалентным для объекта или объектов, на которые направлен аффект? Все эти вопросы, по всей вероятности, были опущены, удалены, разъединены, вот неоспоримый факт.
Сейчас я приведу попытку другого толкования, касающегося отрицательного величия ПУ. Последовательное отдаление матери и отца приносит удовольствие, и мы обращаемся к тексту: «Но можно предложить и другое толкование. Бросание (Wegwerfen)объекта таким образом, чтобы он отдалился (fort), могло бы быть удовлетворением вытесненного в жизни чувства мести, обращенного на мать за то, что она уходила от ребенка, оно могло иметь значение вызова: «Да, уходи, уходи! Ты мне не нужна — я сам тебя отсылаю». Этот же ребенок, за которым я наблюдал во время его первой игры, когда ему было полтора года, через год бросал на пол игрушку, на которую сердился, и говорил «уходи на войну!» [Geh’in K(r)ieg!r взято в скобки с учетом воспроизведенного детского произношения]. До этого ему рассказали, что отец ушел на войну, и он нисколько не сожалел о его отсутствии, а, наоборот, чрезвычайно ясно давал понять, что он и впредь не хочет, чтобы препятствовали его единоличному владению матерью». Обращение к заметке о смерти Софии. Прежде чем подойти к этому, я подчеркиваю уверенность, с которой Фрейд отделяет негативность, если можно так сказать, от двойной отсылки.
