самовосприятием жизни, либо жизнь самовосприятием смерти. Вся суть отсрочки таится в самом стремлении (стремление в этом и состоит) к такой вот самотрансляции. Она выступает в роли своего ходатая до тех пор, пока не произойдет подразделение его самого на (свое) совершенно иное, на нечто совершенно иное, что вряд ли назовешь своим. Происходит утрата присущего ему наименования, имени собственного, на которое бы оно отзывалось либо ссылалось на упомянутый закон oikos.В сохранении свойственного, по ту сторону противопоставления жизнь/смерть такая его привилегия оборачивается уязвимостью, даже можно сказать основным несоответствием, состоящим в его отчужденности (Enteignis). Такое его состояние тем более способствует его отчуждению кем угодно, что оно не свойственно никому и тем более не принадлежит своему «носителю». Ни своему «почтальону». Тем более высказываниям, на которые мы здесь как бы ссылаемся. Нет ничего менее идиоматического, чем желание идиомы. Я достаточно, как мне представляется, остановился на Фрейде и Хайдеггере, на значении их неподражаемой подписи, но то же самое, только в другом исполнении и согласно присущим каждому из них пути следования и широте шага обнаруживается, к примеру, за подписью Рильке или Бланшо: имя собственное запечатлевается не затем, чтобы его затерли, оно тускнеет по мере употребления, теряет очертания уже в момент своего запечатления, другими словами, оно возвращается, изрядно поблекшим. Оно обречено на утрату своего образа. В самой форме своего первоначального написания fort: da. Оно озабочено предохранением себя от себя самого и этому придается смысл «движения». Это выдается за отправную точку.
Итак, это значение охраны, стражи (которое Хайдеггер приводит в своей истине истин — bewahren, Wahrheit, и так далее — в истине как неистине, Un-Wahrheit) оказывается сгруппированным, охраняемым во всей своей полисемии или полиметафоричности, как это отразилось, в частности, в применении военно-стратегического кода, в момент, когда Фрейд дает определение своим влечениям к самосохранению. Это хранители жизни, но в то же время часовые или спутники смерти. Часовые жизни (Lebenswachter) стоят на страже ее, приглядывают за ней, ограждают, охраняют, неусыпно стерегут. Они служат ей оплотом. Но те же самые влечения являются «изначально» «охранниками» или «спутниками» (Trabanten) смерти. Они являются таковыми изначально, что равнозначно тому, что они и были таковыми (sind ursprünglich Trabanten des Todes gewesen) и больше не могут в связи с таким изменением полярности не оставаться верными своему первичному предназначению. Спутники жизни/смерти. Слово «спутник» позаимствовано из понятийного ряда диверсионных или секретных служб. Как телохранитель или сопровождающий принца, satelles является чем-то вроде подначального приспешника (министра), чье место определено в тени, где он скрывается, как правило, при оружии. В нем есть что-то подозрительное и непередаваемое. Это термин, который всегда оставляет «неприятный осадок», напоминает Литтре: «Всякое вооруженное лицо, служащее по найму и состоящее в свите другого, чтобы по его приказу вершить насилие, чтобы служить его деспотизму». По найму и в свите, как раз подходит. Такие «влечения» служат спутниками жизни/смерти, секретного договора, связывающего одну с другой. Это — агенты службы более или менее скрытной, секретной или тайной, некой абсолютной власти, корпус, высланный вперед для разведки боем, корпуса приданные и отдельные, а посему частичные, но неизменно отправляемые на задание, посыльные или посланцы, чья задача вращаться в орбите тела более крупного, еще более величественного скопления тел, небесного светила, которое на поверку оказывается погасшим, которое по существу и является покойником, если только оно не притворяется покойником или покойницей. И если оно поразительно не напоминает о бедствии.
То, что предохраняет жизнь, остается в подчинении у того, что предохраняет смерть. Речь о том, чтобы до такой степени охранять смерть, чтобы находиться под ее угрозой, охранять смерть, чтобы уготовить себе кончину присущим образом, кончину живого существа (не кончину смерти) по его усмотрению (auf seine Weise) и в присущем ему ритме. Сама идея ритма, которая не имеет никакого «объективного» наполнения, должна сообразовываться с тем, что здесь требуется охранять. Например, организм защищает свой ритм от того, что могло бы ему помешать достижения своей собственной цели «укороченными путями» (auf kurzem Wege) или «так сказать, посредством короткого замыкания» (durch Kurzschluss sozusagen). При этом большее значение придается ритму отсрочки и чередованию шага, нежели telos.
Требуется: охранять от смерти или охранять от жизни. Таков, по правде говоря, синтаксис этой бдительности. Часовой жизни, который должен стать тем, чем он был «по происхождению» — посыльным смерти, все меняет свою полярность одномоментно. Это колебание проявляется более явным и тематическим образом в Das Unheimliche. Ничего удивительного. Heimlichkeit — немецкое слово, обозначающее то, что мы здесь имеем в виду как «закон экономии свойственного», иными словами, «дома», прислуги со своей генеалогией принадлежности к семейству, со своими «завсегдатаями» и «родней».
Как и сексуальность в общем смысле, сексуальное различие исполняет свою партитуру, следуя принципу той же экономии. С опозданием появившаяся в истории, она, очевидно, проявила большую активность «в самом начале». И с тех пор ее «работа по противопоставлению» (Gegenarbeit) была, уже всегда начата против «игры влечений «Я», в связи с этим мы обратились к Логике живого иногда вопреки содержащимся там высказываниям по поводу запоздалой сексуальности, пришедшей как сама смерть «дополнительно» — это слово Жакоба). И Фрейд составляет карту путей и список отсрочек ритма. Отсроченного, а не чередующегося ритма, как гласит французский перевод слова «Zauderrythmus». Zaudern — это определенно значит колебаться, но главным образом выжидать, медлить, запаздывать. Группа влечений устремляется вперед, чтобы достичь конечной цели жизни как можно раньше. Но по разделению труда другая группа, идущая следом, занимает место позади на той же дороге (dieses Weg zuruk), чтобы заново пройти по этому пути и «таким образом продлить время следования» [(sodie Dauer des Weges zu verlangern). Между двумя группами на одной и той же карте некая система управляет более или менее удачно, более или менее в регулярном порядке связью, транспортом, «снижением и увеличением скорости», переводом стрелок, указывая промежуточные станции и места смены вагонов. Можно дать описание этой гигантской вычислительной машины, пользуясь кодом железнодорожной или почтовой сети. Но единообразие условных обозначений на карте и даже единообразие кода, используемого внутри компьютера, по-прежнему проблематичны.]
Стало быть, структура отчуждения неразделима на части и не подлежит изменению. Она заграждает путь вытеснению. Она по-прежнему мешает присвоению свойственного снова укрыться, либо совершаться по кругу, экономическому или семейному. Нет прогресса, нет прогрессивности человека. И если в заключение Фрейд еще «цитирует» Поэта, так это, чтобы дать слово Мефистофелю. Собственное имя Мефистофеля любопытным образом не упоминается во французском переводе, который дает только ссылку на Фауста 1. Вытесненное влечение «ungebändigt immer vorwärts dringt»: недисциплинированное, неуступчивое, необузданное, не давая никакому владельцу связать себя, оно подталкивает вперед. Так как всегда путь обратно (Der Weg nach rückivärts…) одновременно передвинут и «прегражден» (verlegt) вытеснением. Оно не назначает Weg или шаг наружу, оно является в нем самим действием и заранее находится в пути untenvegs. Вся книга подчиняется ритму риторики «zurück».
Приближаемся к концу V главы. Можно было бы считать наконец, что «гипотеза» подтвердилась: кажется, что существует (скорее есть, так как это не могло бы существовать или представляться как таковое) шаг по ту сторону ПУ и, изложенное в логике навязчивого повторения, влечения к смерти.
Так вот, ничего подобного. Лишний раз Фрейд выказывает свою неудовлетворенность. Неудовлетворенность рассуждениями о неудовлетворении. Акт, составленный в начале следующей VI главы. Отсутствие удовлетворения. Итог предыдущей главы «нас не удовлетворит» (wird uns…nicht befriedigen). На данном этапе неудовлетворительное обобщается в следующей форме, и это еще одна гипотеза: две группы влечений — «влечения «Я» и сексуальные влечения». Первые, подчиняясь логике консервативного, регрессивного и смертоносного повторения, якобы стремятся вернуться из своего первоначального одушевленного состояния в неодушевленное. Вторые, воспроизводя первородные состояния, стремятся путем слияния двух зародышевых клеток продлить жизнь и придать ей видимость бессмертия.
Тогда Фрейд пробует задать вопрос с «научной», как ему представляется, точки зрения, той самой, что явилась стержнем предыдущей главы, а именно, о пресловутом значении присущности: смерть как внутренняя необходимость жизни, «свойственный путь к смерти». Критический вопрос ученого: а если это пресловутое свойство, точнее говоря, это значение свойственности от смерти к жизни, если эта семейная прислуга смерти была лишь утешением верующих? А если это была иллюзия, призванная сделать нам «терпимым бремя бытия» («um die Schwere des Daseins zu ertragen»)? Сделать его более переносимым, как Ananke, чтобы оно не выглядело как случайное обстоятельство или как горькое недоразумение? Переведем: и если подтвержденность, свойственная Dasein как Sein zum Tode, если его Eigentlichkeit были всего лишь обманом приближения, присутствия в себе (Da) свойственного, будь то в образе, который бы не являл собой субъекта сознания, личности человека, живой субстанции? И если бы это была именно поэма, сама поэтика, эта свойственная смерть, присущая жизни? Большая повествовательная поэма, единственная история, которая пересказывается без конца, которая адресуется самим себе, поэтика свойственного как примирение, утешение, безмятежность? А также единственное «верование», а скорее, неверие, поскольку это верование не является изначальным. Взгляните, говорит Фрейд, на «первобытные племена». Носителем изначальности на сей раз выступает не ребенок, а «первобытный человек»: тот, который мало верит в идею естественной смерти и всегда относит смерть к агрессивным действиям врага. Любая смерть — убийство. Логика этого аргумента была изложена в Актуальных собраниях о войне и о смерти (1915); бессознательное перед лицом смерти ведет себя как первобытный человек, он ее не знает, в нее не верит, он игнорирует ее как отрицание. Страх перед смертью, как уточняется в Торможение, симптом и страх, лишен собственного содержания, и именно является аналогом страха перед кастрацией. Те, кто считает этот аргумент несовместимым с тем, что они считают положением о «влечении к смерти», должны сослаться на синтаксическое звено атезиса в точном месте, которое мы признаем в данный момент.
Итак, генетикой эпохи мы вовлечены в биологический обходной путь. Это единственная часть, о которой Фрейд признал, что она еще не была написана до смерти его дочери — матери его внука. Эти несколько страниц перечитываются сами собой в противовес Логике живого к тому, что мы недавно подчеркнули: касательно смерти (свойственной или нет), сексуальности (изначальной или запоздалой), простейших одноклеточных организмов (бессмертных или нет) и логики «дополнения», в которых мы признали неукоснительную программу. В своих принципиальных схемах обе книги остаются на удивление актуальными. Начиная с 1920 года новое содержание научных знаний и позитивных открытий не пошатнуло ни малейшего концептуального элемента в постановке проблем, направленности вопросов, ответов или ухода от ответа.
Фрейда чрезвычайно занимает генетическая модель. Я употребляю слово «модель» для того,
