physis и tekhne, physis и nomos, physis и thesis, и т.д.
Изобретение колеса знаменует собой, конечно же, величайшее и решающее изменение в истории человечества и даже в антропогенезе, а стало быть, — по крайней мере, как возможность, если не как факт или событие технического изобретения, — человечности человека; и, помимо всего остального, в истории так называемых прав человека, начиная с права признавать себя самого в качестве человека, возвращаясь к самому себе зеркальным, автодейктическим, суверенным и автотелическим образом.
Когда я произношу слово «колесо», я больше не отсылаю или, по крайней мере, еще не отсылаю к чисто геометрическому образу круга или сферы. И тем не менее это так: до всех технических форм колесного механизма, приспособления, названного «колесом», поворачивающегося в себе самом вокруг фиксированной оси, до всех чистых геометрических форм, названных «круг» или «сфера», мне еще трудно, в этот архи-предварительный момент, представить себе какую бы то ни было демократию. Кажется, трудно помыслить желание или номинацию некоторого демократического пространства, не прибегая к тому, что на латинском языке называется rota, к ротации или обороту, кругообразию или вращательному закруглению окружности, кружащейся по кругу, кругообразности, будь она до-технической, до-машинной и до-геометрической, некоторому повороту или скорее некоторому авто-мобильному и авто-номному возвращению к себе, в себя и на себя, некоторому колесному механизму некоторого возвращения или квазициркулярной ротации истока к себе, в себя и на себя, идет ли речь о суверенном самоопределении, об авто-номии себя, об ipse, то есть о себе самом, раскрывающемся себе самому как свой собственный закон, о любой авто-финальности, авто-телии, об отношении с собой как бытии в виду себя, начиная с себя и до конца себя, о множестве образов и движений, которые отныне, для экономии времени и чтобы говорить быстро, округло, я буду называть самостью в самом общем смысле. Под самостью, таким образом, я подразумеваю некоторое «я могу», или, по меньшей мере, власть, которая сама себе дает закон, дает себе свою законную силу, дает себе репрезентацию самой себя, суверенное и вновь самоприсваивающее собирание себя в одновременности собрания или ассамблеи, бытия-вместе, «жизни вместе», как можно также сказать об этом. Для того чтобы одновременно и разом задаться вопросом о возможности этой самости, нам нужно будет разместить и помыслить вместе — в одно и то же время (simul), в одной и той же сфере дифференцированного множества (ensemble) — значения совместности (ensemble), то есть Versammeln, а в латинском языке — объединения, подобия, одновременности и симулякра (simul и similis, simulacrum и simulare), суть которого в том, чтобы делать что-либо подобным (semblable) через симуляцию (основанную на ложном или истинном сходстве) или ассимиляцию2а. Adsimi-latio есть действие по деланию подобным, через реальное или мнимое воспроизведение, даже через симуляцию или диссимуляцию (сокрытие).
На безгоризонтном горизонте этого беспокойства или этой семантической турбулентности вопрос о «грядущей демократии» может, вероятно, помимо всех прочих форм, принять такую: что значит «жить вместе»?
И прежде всего, что значит «мне подобный»? «Подобный как человек, как сосед, как согражданин, как соприродный мне, как ближний» и т.д.? Или еще: должны ли мы жить вместе (ensemble) только с подобным себе (semblable)? Руководствуясь экономией языка, я объявляю, что отныне каждый раз, когда я буду произносить ipse, metipse или «самость», основываясь одновременно на значении, заимствуемом из латинского языка, то есть из философского кода, и на этимологии, я буду понимать под ним также само, самость, бытие самим собой, даже бытие лично самим собой (хотя выражение «лично» рискует внести двусмысленность в том, что касается себе подобного, поскольку выражение «самость» не предполагает, обязательным или изначальным образом, статуса личности, так же как и статуса «я» (moi), интенционального сознания или же субъекта, предполагаемого свободным). Следовательно, я буду понимать под этим, как самость, «тожесть» себя (то есть ту же самую тожесть (meisme), происходящую из metipse), так и власть, могущество, суверенитет, ту возможность, которая подразумевается во всяком «я могу». Pse всякого ipse (ipsis-simus), всегда отсылает, как хорошо показал Бенвенист, через сложную цепь опосредований, к владению, собственности, могуществу, власти сеньора, правителя и чаще всего главы (hospites), хозяина дома или мужа. Так что только по отношению к этому понятию, впрочем, точно так же, как autos в греческом, для которого ipse может выступать как перевод (ipse — это autos, и латинский перевод «познай самого себя», gnothi seauton, это действительно «cognosce te ipsum»), ipse обозначает самость как господина в мужском роде: отца, мужа, сына или брата, владельца, обладателя, сеньора, даже суверена. Еще до любого государственного суверенитета, национального государства, монарха или, в случае демократии, народа самость обозначает принцип легитимного суверенитета, наделенного полномочиями или признанного первенства власти или силы, кратоса, кратии. Вот то, что, таким образом, оказывается установленным, предполагаемым, навязанным в самом полагании, самополагании самой самости, везде, где существует самость — первый, последний и высший ресурс любого «права сильного» как права, соединенного с силой, или силы, соединенной с правом.
Но есть ли нужда в этимологии, чтобы обнаружить, прибегая к простому анализу, возможность власти и владения в простом полагании самого себя как самости, в простом самополагании себя самого как собственно самости? Первый виток кругообразности или сферичности замыкается здесь, если так можно выразиться, на себе самом, на том же самом, на себе и собственном себя как на том, что ему принадлежит. Первый виток, и все. Виток, оборот себя — а оборот есть всегда возможность оборачивания себя самого, возвращения к себе или возможности оборачиваться к себе вокруг себя; оборот — это все. Он, оборот, состоит из всего. Оборот образует все с самим собой, он состоит в тотализации, в самототализации и, следовательно, в собирании (rassembler), стремящемся к одновременности (simultaneite); здесь оборот образует единство с самим собой, совокупность с самим собой. Здесь мы находимся одновременно на окружности и в центре круга или сферы, где собираются (se rassemblent) значения самости и совместности, подобия, одновременности, объединения, а также симулякра, симуляции и ассимиляции. Ибо не забудем, что, как круг и сфера, оборот (и все возможные обороты (tours), и все округлости башен (tours), включая башню замка или гончарный круг) предполагает наличие поверхностей и линий, которые возвращаются, захлестываясь на самих себя, к себе самим в соответствии с движущей силой, двигателем и возможностью вращения, но в то же самое время вращаются вокруг центра, вокруг основы или оси. Причем эти основа и ось, даже если сами они начинают вращаться, не изменяют места и остаются почти неподвижными, не считаясь, а в чем-то и считаясь, с этой странной необходимостью нуля, кругового аннулирования, замкнутого круглым нулем.
(О, оборот! Признаюсь по секрету, мне нравится во многих отношениях образ гончара, его искусство, вращательные движения того, кто на своем круге возводит глиняный кувшин, как возводят башню, постепенно придавая ему форму, но не покоряясь автоматическому вращательному движению, оставаясь, насколько это возможно, свободным по отношению к вращению, взаимодействуя всем своим телом, руками и ногами с гончарным кругом, отдаваясь искусству скульптора, а также искусству архитектора и композитора, который подчиняет материалу или согласовывает с ним различия в высоте, изменения в цвете и тоне, вариации ритма, ускорение или замедление (allegro или presto, adagio или lento) в пространстве, резонирующем подобно музыкальной транспозиции или осторожной речи. Гончар, в свою очередь, будучи скульптором или архитектором, является поочередно поэтом или музыкантом, ритором или политическим оратором, и даже философом. Конец конфиденциального признания.)
Итак, демократия является именно силой (kratos), которая определена в суверенной власти (kurios или kuros, власть решать, разрешать, преобладать, подчинять себе и давать силу закона, kuroo), и, следовательно, является властью и самостью народа (demos). Этот суверенитет есть кругообразность и даже сферичность. Суверенитет — это круг, или округ. Это круговое или сферическое вращение, оборот этого возвращения на себя может принимать либо чередующуюся форму — поочередности, каждого в свою очередь, в свой черед (через мгновение мы будем говорить об этом вместе с Платоном и Аристотелем), либо форму тождества между истоком и завершением, причиной и следствием, между движущей и целевой причинами. В конце четвертой главы своей «Демократии в Америке»3, описывая суверенитет народа, Токвиль хорошо говорит об этом круговом отождествлении причины и следствия. Он представляет эту кругообразность как действительную реализацию демократии, которая до сих пор была представлена только как проект, мнение, апелляция, как отсылка на потом, утопия, и даже как фикция грядущей демократии. «В наши дни, — говорит Токвиль в 1835 году, — принцип народовластия настолько полно воплощается в жизни в Соединенных Штатах, насколько это только можно себе представить. Он был очищен от всевозможных фикций, которые старались создать вокруг него в других странах; постепенно, в зависимости от обстоятельств, он начинает обрастать всевозможными формами».
Перечислив случаи, где власть остается внешней или высшей по отношению к обществу, когда, говорит он, «власть поделена и находится частично в руках общества, частично вне его», Токвиль намеревается показать, что это разделение больше не характеризует американскую демократию. Общество там действует кругообразно «самостоятельно, управляя собой само». Кругообразно или поочередно, говорит Токвиль, народ есть «начало и конец всему сущему, все исходит от него и все возвращается к нему»: «ничего похожего в Соединенных Штатах вы не увидите» [«ничего похожего» означает здесь «разделение» «силы», которая была бы одновременно внутри общества и вне его]; общество здесь действует вполне самостоятельно, управляя собой само. Власть исходит исключительно от него; практически невозможно встретить человека, который осмелился бы вообразить и в особенности высказать предложение искать ее где-либо еще. Затем он формулирует то, что считает наглядным описанием организации исполнительной и законодательной власти, чтобы завершить свою главу тропом, основанным на теологическом образе, который Токвиль рассматривает как условный и чисто риторический, но появление которого кажется мне намного более значимым и серьезным: «народ, — заключает он — властвует в мире американской политики словно Господь Бог во Вселенной. Он — начало и конец всему сущему, все исходит от него и все возвращается к нему»4.
Мне надо было сразу же процитировать Токвиля и «Демократию в Америке», чтобы заранее сообщить, что на исходе длинного отступления (detour), почти что в самом его конце, обнаружится, что моим сюжетом будет демократия в Америке или, если более точно, демократия и Америка. Такой переворот от «демократии в Америке» к «демократии и Америке» придаст другой оборот токвилевской фразе, вращающейся по кругу, который, в свою очередь, вращается вокруг себя самого как «начало и конец всему сущему» там, где «народ властвует в мире американской политики словно Господь Бог во Вселенной».
