нас прежде всего. Что же столь предосудительно в существительном «развратник» или в прилагательном «развратный»? «Так во время Регентства называли безнравственных людей, сотоварищей герцога Орлеанского, творивших вместе с ним бесчинства и названных так потому, что все они были достойны колесования». И дальше Сен-Симон уточняет: «Преступное сборище, вместе с которым он [герцог Орлеанский] обычно предавался разгулу и которое сам он без всякого притворства называл на людях теми, по ком плачет колесо, изводило своими выходками благородное общество». Или еще: «…ужины [регента] всегда проходили в очень странной компании, состоящей из его любовниц, дюжины менявшихся время от времени молодых людей, которых он, не церемонясь, называл не иначе как кандидатами на колесо».
Таким образом, предающиеся разгулу «развратники» изводят людей хорошего общества, которые, в свою очередь, сами преследуют этих «развратников». Упоминание о разгуле повторяется постоянно. Слово «разгул» (debauche), давайте не будем забывать его первоначального значения, означает не-работу, перерыв в труде, безработицу, кризис, затрагивающий количество рабочих мест или право на труд, а также, как следствие этого, открытоcть для игры и похотливость, а еще развращенность, сладострастие, либертинаж, распущенность. Эти сексуальные коннотации не могут не затянуть в свое магнитное поле само притяжение, силу, которую обычно связывают с совращением и, таким образом, сворачиванием на неверную дорогу. «Совращать» значит также «сбивать с толку», «сбивать с пути» (seducere), «уводить в сторону от верной дороги». Если разбойник с большой дороги (le voyou) — это тот, кто сбился с пути, то становление-разбойником всегда соседствует со сценой обольщения. И учитывая половое различие, которое, по крайней мере так это представляется, проходит через всю историю демократии и понятия демократии, надо, вероятно, остановиться на мгновение, чтобы задаться вопросом, почему разбойники (к развратникам это не относится) — чаще всего мужчины и почему хотя, без сомнения, возможным, но гораздо более редким, вторичным и искусственным выглядит использование слова «разбойник» в женском роде («разбойница»), как мы иногда, не очень, правда, убедительно, пытаемся выразиться.
Привлекательность, которая совращает, чтобы увлечь нас с верного пути, пробуждая желание, иногда, для развращенного человека, состоит в том, чтобы пройтись колесом, в том, чтобы продемонстрировать весь свой блеск и все свои козыри, пройтись с важным видом, как ходит павлин во время течки (но слово «течка» (rut), так же как и слово «улица» («rue»), не имеет никакой этимологической связи с «развратником» («roue») или с rota, даже если улица — привилегированное место для развратников, естественная среда, через которую пролегает путь разбойников, место, где они чаще всего циркулируют).
Таким образом, в идее «развратника» существует намек на разгул, на извращенность, на представляющее опасность неуважение к принципам, нормам и хорошим манерам, правам и законам, которые управляют тем кругом, который мы называем хорошим обществом, обществом благомыслящим и благонравным. «Развратником» называется тот, кто свернул с прямого пути, кто подлежит исключению или наказанию. В этом смысле «развратник» — это что-то вроде бродяги, разбойника, но, поскольку вся эта шайка разбойников непременно нас подстережет, мы тоже подождем пока говорить о них. И поскольку развратники-либертены времен Регентства, о которых говорит Сен-Симон, — это распутники, принадлежащие к высшему обществу при монархической форме правления, охваченному процессом разложения, те, кто, в конечном счете, по-своему свидетельствуют об упадке монархического принципа и которые, наряду с грядущей революцией и казнью короля, в то же время предвосхищают демократизацию власти, то постольку демократия, движение к демократии, демократизация у нас будет всегда уже ассоциироваться с распущенностью, излишком свободы, либертинажем, либерализмом и даже извращением и преступностью, виной, уклонением от закона, со «вседозволенностью».
Если развратник — это одновременно бродяга, разбойник, одновременно включенный и исключенный, исключенный из просвещенного высшего общества, и если бы я позволил себе до бесконечности возвращаться к этому необычному и непереводимому французскому слову «колесо» (roue), ко всем тем оборотам, которые связывают использование, семантику и прагматику этого слова с историей Франции, с ее социальной, юридической и политической историей, то мы никогда не завершили бы обзор всевозможных политик колеса, всего того, что оно включает и исключает. Например, «колесом» или чаще «колесиком» называли маленький кружок, красный с белым — предшественник желтой звезды, — который евреи должны были носить на груди и который они не должны были, под страхом ужасного наказания, пытаться скрыть. Вольтер в статье «Нравы» напоминает, что «Латеранский церковный собор вынес вердикт, чтобы они [евреи] носили на груди маленькое колесико, которое позволило бы отличить их от христиан».
Всегда, и для этого существовали весьма серьезные основания, было трудно провести четкую разделительную линию между благом демократии и злом, которое она несет (поэтому ниже я буду говорить об авто-иммунитете). В свободе воли мы с трудом сможем отделить благо демократической свободы от зла демократической распущенности. Они действительно едва отличимы друг от друга. Например, в VIII книге «Государства» предлагается рассмотрение демократии как формы правления (demokratian… skepteon). Такое исследование подвергает демократического человека суду, ввергает его в кризис (eis krisin) — вместе с его характером, способом существования, тем, как он поступает, с его обликом, складом (tropos) и повадками (555 b)8. Krisis судит, и тогда критика становится убийственной: демократического человека характеризует полная сдача всех позиций, потеря власти, отказ от того, чтобы обуздывать законом молодых akolastoi, тех, которые в буквальном смысле не наказаны, не обузданы, неумеренны, распущенны, недисциплинированны, преступны, расточительны и которых мы могли бы назвать, несколько анахроничным образом, бродягами, разбойниками и развратниками, может быть, «маленькими дикарями», тех, кто, как говорит Платон, среди «молодых людей предается удовольствиям и праздности души и тела» (555 bc). Все это уже сильно напоминает ярмарку, базар, либеральный и даже неолиберальный или до-капиталистический рынок, где экономический интерес олигархии тех, кто держит его под контролем, состоял в том, чтобы поддерживать эту расточительность, проявляющуюся в приобретении благ. Они ссужают деньги, говорится в «Государстве», чтобы еще в большей мере обогащаться посредством этой спекуляции. «В таком государстве эти люди, думаю я, сидят без дела, но зато у них есть и жало, и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских прав, а иных постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто владеет теперь их имуществом, а также и к прочим и замышляют революцию (neoterismou erontes) <…>. И между тем дельцы, поглощенные своими делами, по-видимому, не замечают таких людей; они приглядываются к остальным и своими денежными ссудами наносят раны тем, кто податлив [то есть их агентам]; взимая проценты, во много раз превышающие первоначальный долг [то есть умножающие их капитал, а по-гречески, их наследство: tou patros ekgonous tokous pollaplasious komizomenoi], они [следовательно, субъекты этого ростовщического накопления] разводят в государстве (tе polei) множество трутней и нищих» (555 de).
Не будем забывать, что этот портрет демократа соединяет в себе мотивы свободы (eleutheria) и распущенности (exousia), которая представляет собой также прихоть, свободную волю, свободный выбор, возможность отдаваться своему желанию, легкость, способность или возможность делать то, что хочется. Платон говорит об этом недвусмысленным образом. Он говорит, по крайней мере, что именно так и говорят о демократии. «Не правда ли, что главным в таком Государстве является в первую очередь свобода (eleutheroi) и что там повсюду будет царствовать свобода (eleutheria) и откровенность и возможность делать то, что хочешь? (kai exousia en aute poiein o ti tis bouletai)? — Да, так говорят об этом, по крайней мере (Legetai ge de, ephe)» (557 b). Платон говорит, что так говорят. Его речь косвенная, он передает нам расхожее мнение.
Мнение, которое распространяется как молва и которое на протяжении всей истории этого понятия всегда будет оставаться неизменным. Даже прежде чем определить, что такое демократия, отталкиваясь от самого простого, но загадочного смысла этих двух опорных понятий — народ и власть, demos и kratos или kratein (что означает также «преобладать», «одолевать», «быть самым сильным», «приказывать», «иметь силу закона», «быть правым» в смысле «подчинить себе что-либо») — и синтаксиса, который их организует, понятие демократии неизменно мыслится на протяжении всей истории этого понятия, начиная с Греции времен Платона, именно исходя из свободы. И эта свобода либо как «eleutheria», либо как «exousia» может действительно пониматься как простая фигура, некая другая фигура, другой оборот, другой поворот власти (kratos). В сущности, свобода — это способность или власть делать то, что хочешь, решать, выбирать, решаться, самоопределяться, быть хозяином и в первую очередь быть хозяином самого себя (autos, ipse). Простой анализ «я могу», «для меня возможно», «я в силах» (krateo) обнаруживает предикат свободы, «я свободен для», «я могу принять решение». Нет свободы без самости, и наоборот, нет самости без свободы. И, таким образом, без определенного суверенитета.
Остается добавить, если говорить коротко и емко, что эти две импликации свободы (eleutheria или exousia) на протяжении всей истории понятия демократии никогда не будут решительно поставлены под вопрос, но что и у Платона, и у Аристотеля они всегда будут уже представлены с некоторой оговоркой, как своеобразный общепринятый дискурс, что-то вроде веры, самого распространенного мнения, может быть, используя слова Токвиля, на которые мы обращали внимание выше, докса, если не догма. Вот то, что все согласились говорить по поводу демократии и что, похоже, подчеркивают и Платон и Аристотель. Вот что нам говорят: объявляют, что демократия — это свобода. Вслед за Платоном («так говорят об этом, по крайней мере», говорит он, «Legetai ge, ephe»), Аристотель в своей «Политике» (Z, VI, 1, 1317 a) также увеличивает количество разнообразных оговорок. Говоря о свободе (eleutheria), он описывает, по крайней мере, аксиомы (ta axiomata) и гипотетический принцип (hypothesis), определенное допущение, условие, которое обычно связывают с демократией.
Теперь мы скажем о том, что требуется, от различных государственных устройств, об их характере и целях. Основополагающим началом (гипотеза — это, в самом деле то, что находится внизу (hypo), и то, что мы предполагаем: hypothesis) демократического режима является свобода. По общепринятому мнению (touto garlegein eiotbasin), только при этом государственном устройстве (os en mone te politeia) все пользуются свободой, ибо к ней, как утверждают, стремится всякая демократия (toutou gar stokhazesthai phasi pasan demokratian).
Аристотель подчеркивает, что он также сообщает господствующее суждение, гипотезу или допущение, которые в итоге имеют характер и силу закона, основывающегося на общем мнении, делающем все это широко известным или достойным веры. И Аристотель сразу же добавляет то, что я цитирую ниже и что следует немедленно присовокупить к делу об этом тропе — круговом обороте и выражениях «поочередно», «каждый в свою очередь, попеременно», merei или kata meros:
Одно из условий свободы — по
