признать за последним некоторую оригинальность. Эта оригинальность определена — и это одна из многочисленных классических философем, лежащих в основании этого права, — как оригинальность выражения. Выражение противостоит, конечно же, содержанию, и перевод, который, как полагают, не касается содержания, должен быть оригинальным лишь через свой язык как выражение; но выражение противостоит также и тому, что французские юристы называют композицией оригинала. В общем композицию помещают на сторону формы, но здесь форма выражения, в которой можно признать за переводчиком оригинальность и, под этой маркой, право автора-переводчика, — это только лингвистическая форма выражения, выбор слов в языке и т.п. и более ничего от формы. Я цитирую Клода Коломбо, «Литературная и художественная собственность», Париж, Dalloz, 1976, из которого извлекаю лишь несколько строк, в соответствии с законом от 11 марта 1957 года, упомянутым в начале книги и «дозволяющим… лишь разборы и краткие цитирования с целью примера и иллюстрации», ибо «любое представление или воспроизведение, общее или частичное, сделанное без согласия автора, или владельцев его прав, или ведущих его дела является недозволенным», составляя «тем самым подделку, наказуемую по статьям 425 и следующим Уголовного Кодекса»:
54. — Переводы суть произведения, которые оригинальны только выражением [весьма парадоксальное ограничение: краеугольным камнем авторского права является в действительности то, что собственностью может становиться единственно форма, а не идеи, темы, содержание, которые суть общая и универсальная собственность. (См. всю главу I этой книги «Отсутствие защиты идей со стороны авторского права»). Если первое следствие вполне благоприятно, поскольку именно эта форма и определяет оригинальность перевода, другое следствие могло бы оказаться разрушительным, ибо оно должно было бы привести к отказу от того, что отличает оригинал от перевода, если за исключением выражения вернуться к глубинному разграничению содержания. Если только значение композиции, сколь бы нестрогим оно ни было, не остается указателем на тот факт, что соотношение между оригиналом и переводом не в выражении, не в содержании, но в чем-то другом за пределами этой оппозиции. Следуя затруднениям юристов — подчас комическим в своей казуистической утонченности — по извлечению следствий из аксиом типа «Авторское право не предохраняет идеи; но последние могут быть, иногда косвенно, охраняемы средствами, отличными от закона от 11 марта 1957 года», там же, стр. 21, лучше взвешиваешь историчность и концептуальную хрупкость этой аксиоматики] ; статья 4 закона приводит их среди охраняемых произведений; в действительности всегда принималось, что переводчик демонстрирует оригинальность в выборе выражений, наилучшим образом передающих на одном языке смысл текста на другом языке. Как об этом говорит М.Саватье: «Гений каждого языка придает переводимому произведению собственную физиономию, и переводчик — не простой рабочий. Он сам участвует во вторичном творчестве, за которое несет собственную ответственность»; так что в действительности перевод не является результатом автоматического процесса; выбором, который он осуществляет между несколькими словами, несколькими выражениями, переводчик совершает умственную работу, но, естественно, ему не под силу модифицировать композицию переводимого произведения, ибо он обязан блюсти верность этому произведению.
На своем языке о том же самом — с некоторыми дополнительными уточнениями — говорит и Дебуа:
Вторичные произведения, оригинальные по выражению. 29. Чтобы рассматриваемое произведение было относительно оригинальным (подчеркнуто Дебуа], оно отнюдь не должно носить личностный отпечаток сразу и в композиции, и в выражении, наподобие адаптации. Достаточно чтобы автор, следуя шаг за шагом развертыванию предшествующего произведения, совершил личностный акт в выражении, что и удостоверяется статьей 4, поскольку в далеко не исчерпывающем перечне вторичных произведений на почетном месте она упоминает переводы. «Traduttore, traditore» охотно говорят итальянцы, и этот каламбур, как всякая медаль, имеет и лицевую, и обратную стороны: если бывают плохие переводчики, преумножающие бессмыслицу, то другие цитируются благодаря совершенству их работы. Риск ошибки или несовершенства уравновешивается перспективой аутентичности версии, каковая предполагает совершенное знание двух языков, обилие разумных выборов и, следовательно, творческое усилие. Совета словаря достаточно лишь для заурядных кандидатов в бакалавры: сознательный и компетентный переводчик «вкладывает свое» и творит совсем как живописец, делающий копию модели. — Проверка этого вывода осуществляется сравнением нескольких переводов одного и того же текста: каждый из них сможет отличиться от других, не впадая во внутреннее противоречие; многообразие способов выражения одной и той же мысли демонстрирует посредством возможности выбора, что задача переводчика поощряет проявление индивидуальности. [«Авторское право во Франции», Dalloz, 1978].
Отметим походя, что задача переводчика, заключенная в дуэль языков (их всегда не более двух), дает место только лишь «творческому усилию» (усилие и тенденция скорее, чем свершение, ремесленный труд скорее, чем художественное исполнение), и когда переводчик «творит», то как живописец, копирующий свою модель (сравнение несуразное по многим причинам, стоит ли это разъяснять?). Во всяком случае возвращение слова «задача» весьма замечательно всеми теми значениями, которые оно сплетает в сеть, и это все та же оценочная интерпретация; долг, долги, цена, аренда, налог, повинность наследования и преемственности, благородное обязательство, — но труд на полдороги от созидания, бесконечная задача, существенная незавершенность, словно подразумеваемый творец оригинала не был и сам в долгах, обложен налогами, обязан другому тексту, не был априорно переводчиком.
Между трансцендентальным правом (каким его повторяет Беньямин) и правом фактическим, каким оно столь дотошно и подчас столь неряшливо формулируется в трактатах по авторскому праву или по праву на произведения, можно проследить очень далеко заходящую аналогию, например, в том, что касается понятия производности и переводов переводов: последние всегда являются производными оригинала, а не предыдущего перевода. Вот замечание Дебуа:
Даже и заимствуя совет или вдохновение в предыдущем переводе, переводчик не перестает созидать произведение личностное. В качестве автора вторичного по отношению к предыдущим переводам произведения мы не откажем тому, кто удовлетворился выбором из некоторых уже опубликованных версий той, которая кажется ему наиболее адекватной оригиналу: переходя от одной версии к другой, выбирая один пассаж отсюда, другой оттуда, он создает новое произведение уже самим фактом комбинирования, каковой делает его произведение отличным от произведенных ранее. Он совершил акт созидания, поскольку его перевод отражает новую форму, проистекает из сравнения, выбора. На наш взгляд, переводчик заслуживает внимания, даже несмотря на то, что своими размышлениями он был приведен к тому же результату, что и один из предшественников, работа которого ему предположительно неведома: его непроизвольная реплика, далекая от плагиата, будет нести метку его личности, представит собой нуждающуюся в охране «субъективную новинку». Две выполненные раздельно, без ведома друг о друге, версии раздельно и изолированно дали место проявлениям личности. Вторая будет вторичным произведением по отношению к переводимому произведению, а не к первой. [Там же, стр. 41; я подчеркнул последнюю фразу].
Каково же отношение этого права к истине?
Перевод сулит примирению языков царство. Это обещание, собственно символическое событие, соединяя, спаривая, брачуя два языка как две части большего целого, взывает к языку истины («Sprache der Wahrheit»). Не к истинностному языку, адекватному какому-то внешнему содержанию, но к истинному языку, к языку, чья истина отсылала бы только к самой себе. Речь здесь об истине как аутентичности, истине действия или события, которая принадлежит скорее оригиналу, чем переводу, даже если оригинал уже пребывает в ситуации запроса или долга. И коли такая подлинность и такая сила события обнаружились в том, что обычно зовут переводом, то потому, что оно некоторым образом производится как оригинальное произведение. Имеется, стало быть, некая оригинальная и инаугуральная манера залезать в долги, это, должно быть, и есть место и дата того, что зовут оригиналом, произведением.
Чтобы правильно перевести интенциональный смысл подразумеваемого Беньямином, когда он говорит о «языке истины», нужно, быть может, понять то, что он регулярно говорит об «интенциональном смысле» или о «интенциональном прицеле» («Intention der Meinung», «Art des Meinens»). Как напоминает Морис де Гандильяк, это категории, заимствованные из схоластики Брентано и Гуссерля. Они играют важную, если не всегда очень ясную, роль в «Задаче переводчика».
Во что же с виду целит эта концепция прицела (Meinen)? Вернемся к той точке, где в переводе, кажется, о себе заявляет родство языков — по ту сторону любого сходства между оригиналом и его воспроизведением и независимо от любых исторических связей. Впрочем родство не обязательно включает в себя сходство. Сказав об этом, отстранив исторический или естественно-природный исток, Беньямин не исключает — совершенно в ином смысле — рассмотрение истока вообще, не более, чем то делают в аналогичных контекстах и аналогичным движением и Руссо, и Гуссерль. Беньямин даже буквально это уточняет: для неукоснительно строгого подступа к этому родству или к этому сродству языков «концепция истока (Abstammungsbegriff] остается незаменимой». Где же искать тогда это изначальное сродство? Мы видим, как оно заявляет о себе в свертывании, пересвертывании, соразвертывании целимых намерений. Сквозь каждый язык визируется нечто, что есть для них одно и то же и чего, однако, ни один из языков не может достичь в отрыве от других. Претендовать на его достижение и его обещать они могут лишь в соиспользовании или соразвертывании своих интенциональных целей-намерений, «целого их дополнительных интенциональных целей». Это соразвертывание к целому есть пересвертывание, ибо достичь целят «чистой речи» («die reine Sprache») или чистого языка. Целят этим сотрудничеством языков и интенциональных намерений не в нечто языку трансцендентное, вовсе не реальное обкладывается ими со всех сторон, будто башня, которую они попытаются окружить. Нет, то, во что они интенционально целят — каждый и все вместе — в переводе, это сам язык как вавилонское событие, язык, который не есть универсальный язык в лейбницевском смысле, язык, который тем более не есть естественный язык, оставляемый каждым на своей стороне, это языкобытие языка, язык или языковая деятельность как таковые, то единство безо всякой самотождественности, которое делает так, что имеются языки и что они суть языки.
В переводе эти языки соотносятся друг с другом, следуя неслыханной манере. Они дополняют друг друга, говорит Беньямин; но никакая иная полнота в мире не может представить ни эту полноту, ни символическую дополнительность. Эта особенность (непредставимость чем бы то ни было в мире) наверняка примыкает к интенциональной цели или к тому, что Беньямин пытается перевести на схоластико-феноменологический язык. Внутри одной и той же интенциональной цели нужно строго разграничивать цедимую вещь, цель (Gemeinten) и манеру прицела («die Art des Meinens»). Задача переводчика, как только он принял во внимание изначальный договор языков и надежду на «чистый язык», исключает или оставляет «цель» между скобок.
Только манера прицеливания и определяет задачу перевода. Каждая «вещь» в своей предполагаемой самотождественности (например хлеб как таковой) в каждом языке и в каждом тексте каждого языка берется на прицел на различный манер. Дополнительность или
