и даже итальянские — где-то в Эритрее?
Империализм, действительно, был, но он остался и при социалистах. Однако до «пролетариев всего мира» в Европе, кроме империализма, капитализма и прочих разновидностей реакции, было все-таки чувство общественного приличия и были традиции человечности или по крайней мере джентльменства. Разгром Костюшко или Шамиля был обусловлен такими-то и такими-то соображениями. Но они не были преступниками, и они не рассматривались как преступники. Социалистический мир сейчас поделен на три неравные части: первая — вождь, вторая — его уголовная полиция, третья — все остальное преступное человечество.
Я перечислил факты. Любому отдельному из них вы можете найти любое отдельное объяснение. Любую ненависть вы можете объяснить любым «наследием прошлого». Но ведь вся Европа стала социалистической, во всей Европе творятся приблизительно одни и те же вещи, и все источники европейской жизни заражены одной и той же ненавистью. До победы социализма над кровавыми старыми режимами, над реакционными капиталистами, над несознательными трудящимися, над еретическими философами, над остальными оппозиционерами социалистами в Европе все-таки существовали законы, преследовавшие за «возбуждение национальной, сословной, классовой или религиозной ненависти». Эти законы были несовершенны, выполнялись они не всегда, и все прошлое Европы оставило достаточно поводов для всяких трений. Чего стоит одна Эльзас-Лотарингия с ее перемежающимися попытками по германизации. На европейских территориях есть, например, Эстония с ее миллионом населения. Тысячу лет жила под чужим государственным владычеством — немецким, датским, шведским, а потом русским — страна, которая не имеет никаких шансов на собственную культуру и самостоятельность, накопила тысячелетнее раздражение и пыталась излить его и на немцев, и на шведов, и на русских. На этих территориях достаточно горючего материала и для резни, и для ненависти. Почти по всей Европе существовало в свое время крепостное право, и к 1945 году почти во всей Европе еще существовали его пережитки. Все это не было забыто, как не были забыты и кровавые религиозные войны между католицизмом, протестантизмом и православием, и менее кровавые столкновения в пределах этих религий между их отдельными разновидностями. Все это было исторической давностью. Но со всем этим «старые режимы» пытались бороться и, в общем, при отдельных ошибках боролись все-таки не без успеха. Сейчас пришли «пролетарии всех стран», и во всех странах раздувают все мыслимые и немыслимые уголья ненависти.
Я утверждаю, что социализм родился из ненависти. Думаю, что это очень трудно доказуемо. Но, возможно, несколько легче доказать, так сказать, чисто техническую сторону этого вопроса. В самом деле.
Авторы социальной революции во Франции 1789 года звали «массу» ненавидеть аристократов, тиранов, королей, панов, Коблени, Питта, Англию, Россию, жиродистов, гербертистов, дантонистов, вандейцев, лионцев, тулонцев, — короче, всех, кроме самих себя.
Авторы социальной революции в России звали массу ненавидеть эксплуататоров, плутократов, монархов, попов, белогвардейцев, Черчилля, Англию, Германию, США, Керенского, Троцкого, Бухарина, — то есть всех, кроме самих себя.
Авторы социальной революции в Германии звали массу ненавидеть союзников, демократию, плутократию, Англию, Россию, США, ремовцев, штрайхеровцев, евреев, — словом всех, кроме самих себя.
Все они, кроме того, звали к травле вредителей, саботажников, изменников, уклонистов и всех тех, кого наивная терминология французской революции определяла суммарно как «подозрительных». Ученые мужи, оккупирующие университетские кафедры, склонны оперировать объяснениями, которые суммарно можно было бы сформулировать как «гнев народа». Хотя довольно очевидно, что ни в сентябрьских убийствах а Париже, ни в деятельности гестапо, ни в подвигах ВЧК-НКВД никакой народ никакого участия не принимал. Поставим вопрос несколько иначе.
К власти пришла социалистическая партия. Она «вводит социализм». Но так как даже и Ленину ясно, что сразу и на все сто процентов этого сделать невозможно, то социалистическая отрава дается в ее, скажем, десятипроцентном растворе. Ленин, вероятно, был совершенно убежден, что уже и десятипроцентный раствор окажет благодетельное влияние на ход хозяйственной жизни страны, что наступит, пусть и не полное, но хотя бы десятипроцентное облегчение капиталистических страданий человечества. Итак, введено десять процентов социализма. И жизнь становится на двадцать процентов хуже.
При нормальных человеческих мозгах и при нормальной человеческой совести здесь нужно было бы остановиться и начать проверять теорию путем анализа практического эксперимента. По теории, больное капитализмом человечество должно бы почувствовать хоть и небольшое, но все-таки облегчение. Вот социализировали, допустим, железные дороги, и они вместо того, чтобы работать лучше, стали работать хуже. Давайте посмотрим, в чем тут дело. Но неудача с десятью процентами имеет только одно последствие: авторы переворота сгущают раствор до сорока. И так далее, до стопроцентного «тотального» социализма. Гитлер этого не успел проделать, Сталин уже успел. Нет никакого сомнения в том, что и Ленин, и Гитлер, и Сталин были вполне информированы о хозяйственных и прочих последствиях социализма во всех растворах.
Мы можем сказать: все это догматики, фанатики, теоретики, стоящие на гегелианской точке зрения «тем хуже для фактов». Но можно поставить вопрос и совсем с другой стороны: а что же им остается делать? Сказать urbi et orbi: извините, ситуайены, товарищи, геноссе и камерады, наш фокус не удался, наша теория оказалась не тово… И вернуть железные дороги капиталистам, власть — эксплуататорам, жизнь — миллионам людей, уже убитых на путях к победе социализма?
Это, разумеется, совершенно утопично. Это означало бы самоубийство науки и теории науки, партии и вождей, похороны «невыразимо прекрасного будущего», а также и свои собственные. В случае выбора между убийством и самоубийством люди предпочитают все-таки первое. А третьего выбора у начинателей революции нет.
Поэтому-то и идут неизменные поиски классового и внеклассового козла отпущения. В русском случае поиски эти развивались по такой линии: нужно свергнуть проклятый старый режим. Свергли. Стало хуже. Нужно свергнуть буржуазное Временное правительство. Свергли. Стало хуже. Нужно разбить Колчака, Деникина и прочих. Разбили. Нужно ликвидировать «капиталистические остатки» в стране. Ликвидировали. Нужно ликвидировать крестьянство — почву, из которой рождаются капиталистические отношения. Ликвидировали. Нужно искоренить троцкистских фашистов — искоренили. Нужно расстрелять бухаринских уклонистов — расстреляли. Нужно разбить германских фашистов разбили. Нужно разбить американских милитаристов — пока еще не разбили. И вот в результате всех этих всемирно исторических побед победоносный трудящийся России ночью вором пробирается на поля, которые раньше кормили пол-Европы, там крадет колосья и за кражу их отправляется на каторжные работы.
И этому трудящемуся, даже и сидящему на каторжных работах, власть говорит: виноваты последствия проклятого старого режима, потери гражданской войны, саботаж капиталистической агентуры — Троцкий, Бухарин и прочие, виноваты немецкие фашисты, американские империалисты, интеллигентские саботажники, несознательные рабочие, виноваты ВСЕ, кроме НАС. Нужно ненавидеть ВСЕХ, кроме НАС.
Все это, конечно, можно объяснить и гораздо проще. Один из ста шансов на жизнь — это очень мало. Но все-таки, это больше, чем все сто шансов на виселицу. Нужно переть в этот один шанс. А этот один шанс — один и единственный — обозначает завоевание всего мира. Однако, в конечном счете, иллюзорен и этот один шанс.
Родословная русского бюрократа
Родословная сегодняшнего коммунистического русского бюрократа автоматически будет родословной книгой русской революционной интеллигенции. Все книги, написанные русской интеллигенцией о русской революции, являются, в сущности, только автобиографиями. Может быть, именно поэтому ни в одной из этих книг вы не найдете констатации того довольно очевидного факта, что русская революционная интеллигенция была в то же время русской дворянской бюрократией. Она, эта интеллигенция, не имела даже двух ликов, как римский бог Янус: и революционность, и бюрократизм проживали в одних и тех же физиономиях. Этот печальный факт, в сущности, совершенно очевиден. То, что русская интеллигенция была революционной, то есть социалистической сплошь, признается, кажется, всей мировой литературой, посвященной вопросам истории русской общественной мысли. Вся мировая литература, посвященная истории русской общественной мысли, старательно обходит молчанием тот факт, что, кроме чиновничества, в России не было почти никакого другого образованного слоя. Русский деловой человек, разгромленный петровскими реформами почти так же, как его наследники были разгромлены ленинской, образованным человеком еще не был, «интеллигенцией» не считался никак и до самых последних предреволюционных лет пребывал где-то совсем на задворках общественной жизни. Русская литература рисовала его эксплуататором, кровопийцей, мироедом, паразитом и дикарем. Свободных профессий почти не было. До последней половины прошлого века, как об этом говорил П. Милюков, русский образованный класс почти полностью совпадал с дворянством. Потом в этот образованный класс влились так называемые разночинцы — люди «разного чина», образованные и полуобразованные, выходцы из духовенства, из мелкого купечества и — в самое последнее время — из крестьянства. Они попадали в уже сложившуюся дворянско-бюрократическую атмосферу и достижения именно этой культуры принимали как нечто само собой разумеющееся.
Не менее девяти десятых всех людей, получавших в царской России высшее образование, шло на государственную службу. До освобождения крестьян дворянство на государственную службу шло по традиции, после освобождения по материальной нужде. Разночинец шел потому, что никаких других путей у него не было. Торгово-промышленная жизнь страны обслуживалась героями Островского, пресса была чрезвычайно слаба количественно, научно-исследовательских лабораторий еще не было — словом, минимум девяносто процентов русской интеллигенции были государственными служащими, или, иначе, чиновниками, или, еще иначе бюрократами, они в той или иной степени не могли быть социалистами.
…Мой отец, был крестьянином, потом в годы моего позднего детства мелким, я бы сказал, микроскопическим чиновником: делопроизводителем гродненского статистического комитета. Я вырос в среде этой мелкой провинциальной бюрократии. Мои первые наблюдения над общественной жизнью относятся именно к этой среде.
Это был мир микроскопической провинциальной бюрократии. Оценивая жизнь и деятельность покойницы с точки зрения моего сегодняшнего опыта, я должен сказать, что это была чрезвычайно добропорядочная демократия. Она брала взятки — так было принято. Но взятка не была вымогательством, она была чем-то средним между гонораром и подаянием. Она разумелась сама собой. Чиновник, который отказывался брать взятки, подвергался изгнанию из своей собственной среды: он нарушал некую неписаную конституцию, он колебал самые устои материального существования бюрократии. Но такому же изгнанию подвергался и чиновник, который свое право на взятку пытался интерпретировать как право на вымогательство. Взятка, я бы сказал, была добродушной. Так же добродушен был и ее приемщик. Чиновник старого режима начинал свой рабочий день в 10 утра и кончал в 3 дня. В течение этих пяти часов он имел возможность зайти в ресторан, выпить рюмку водки, сыграть партию в биллиард — и вообще работой обременен никак не был. И не старался себя обременять. Он не был человеком навязчивым и, будучи в той или иной степени революционно настроенным, никаких правительственных мероприятий особенно всерьез не принимал. Он, кроме того, считал себя нищим.
Государственная служба везде оплачивается сравнительно низко. Это, вероятно, объясняется очень просто, законом спроса и предложения. Маленький
