и ее жесткая общинная мораль не могли угнаться за реалиями исторического развития. В результате обнаружился разрыв между моральными императивами и реальным поведением римлян. Люди научились сочетать «заветы предков» и пренебрежение ими. Постепенно выработался двойной стандарт в отношении к действительности.
У Плутарха есть чрезвычайно показательный сюжет о двойных жизненных стандартах в Риме I в. — некий сенатор публично рассуждал о бережливости и воздержанности, тогда один из присутствовавших воскликнул: «Послушай, это, в самом деле, невозможно! Ты обедаешь, как Лукулл, строишь дворцы, как Красе, а поучаешь нас, как Катон!» (Plut. Cato Min., 19).
Традиция говорила о скромности римских аристократов, идеализировала бедность, осуждала богатство. В то же время в итоге римских завоеваний в Рим хлынул огромный поток материальных ценностей. Марк Марцелл (212 г.) после взятия Сиракуз отдал город на разграбление: по словам Ливия, «было явлено много отвратительных примеров жадности и ожесточения — cum multa irae, multa auaritiae foeda exempla ederentur» (Liv., XXV, 31, 9). В качестве трофеев из Сиракуз были вывезены золото и серебро, драгоценная утварь и посуда, картины и статуи, украшавшие город. Это было не только первым знакомством римлян с высоким греческим искусством, но и проявлением варварства и вандализма, связанных с алчностью и распущенностью (Liv., XXV, 40,1—2). Во время триумфа Тита Фламинина (194 г.) пронесли 3713 фунтов золота в слитках, 43 270 фунтов серебра, 14 514 золотых монет с изображением Филиппа V Македонского (Plut. Tit., 14), а в триумфальной процессии Эмилия Павла (167 г.) на 250 колесницах везли картины и статуи, на множестве повозок — красивое и дорогое македонское оружие, три тысячи человек несли 750 сосудов с серебряной монетой, было пронесено множество серебряной утвари, 707 сосудов с золотой монетой и множество золотой утвари (Plut. Paul., 32—33). Даже Катон Старший не порицал тех, кто «старается обратить войну в средство наживы» (Plut. Cato Maior, 10).
Во время триумфа Мария (102 г.) пронесли 3007 фунтов золота, 5775 фунтов серебра в слитках и 287 тыс. драхм звонкой монетой (Plut. Mar., 12). Сулла в 81 г. во время триумфальных представлений продемонстрировал добычу «великолепную и дотоле невиданную» (Plut. Sulla, 34). В триумфальной процессии Лукулла в 65 г. кроме множества вражеского оружия были пронесены 20 носилок с серебряной утварью и 32 носилки с золотыми кубками, доспехами и монетой, 8 повозок везли золотые ложа, 56 — серебро в слитках, 107 — серебряную монету общей стоимостью 2 млн. 700 тыс. драхм (Plut. Luc, 37). Триумф Помпея в 61 г. даже не вместил того, что было запланировано (Plut. Pomp., 45).
В условиях колоссального притока в Рим материальных ценностей заметным и характерным явлением стала концентрация огромных богатств в руках римской аристократии. Для примера приведем лишь несколько известных фактов. В 275 г. Публий Корнелий Руфин был исключен цензорами из сената за то, что завел у себя серебряную посуду (Liv. Per., 14). Это казалось не только нарушением норм общинной морали, но преступлением против общины. В I в. богатство и роскошь уже не смущали официальные власти. Плутарх рассказывал о том, с какой невероятной скоростью в Риме росли цены и страсть к роскоши: у Гая Мария был великолепный дом возле Мизен, предназначенный для изнеженной и роскошной жизни, Корнелия — дочь Сципиона Африканского и мать Гракхов — купила его за 745 тыс., а чуть позднее Лукулл, который, по мнению современников, задавал тон расточительной и роскошной жизни (Plut. Luc, 38—39; Vell., II, 33, 4), заплатил за него 2,5 млн. (Plut. Mar., 34).
Динамику процесса за 150 лет представил Веллей Патеркул. Он приводил следующий пример: в 125 г. цензоры осудили на изгнание Лепида, снявшего дом за 6 тыс. сестерциев; в начале I в. н. э. невозможно было даже представить, что в таком доме мог жить сенатор. «Так изменилось состояние, — заключал античный автор, — от добродетелей к пороку, от пороков к испорченности, от испорченности к падению — adeo natura a rectis in uitia, a uitiis in praua, a prauis in praecipitia peruenitur» (Vell., II, 2, 10).
На этом фоне обнаружилось изменение отношения римского общественного мнения к богатству. Традиционно принцип материального достатка был основным фактором, определявшим общественный статус человека в Риме: римляне распределялись по сословиям в соответствии с имущественным цензом. Таким образом, богатство воспринималось как положительная характеристика, а его достижение являлось важным стимулом жизни и деятельности римских граждан. Однако достойным признавалось богатство, связанное с принципом наследования и землевладением. Приобретение состояния каким-либо иным путем осуждалось. Во II—I вв. источником богатства все чаще стало выступать «служебное положение» — консулат и промагистратура, которые позволяли присваивать часть военной добычи, доходы с провинций и пр. Именно этим античная историография объясняла ожесточенный характер борьбы за магистратские должности, распространившуюся практику подкупа избирателей и открытого вооруженного давления на них (Liv. Per., 101; 107). Несмотря на постоянное возобновление законов против коррупции и вымогательства в провинциях, а также на моральное осуждение стяжательства, определяющим мотивом общественно-политической практики все более отчетливо стала выступать материальная выгода.
Изменилось отношение римлян и к гражданской доблести. Традиционное понятие virtus включало в себя представления о воинской чести, благородстве, нравственном совершенстве. Уже во II в. оно существенно изменилось. Наиболее отчетливо представление современников о virtus выразил Луцилий. «Доблесть, — писал он, — состоит в том, чтоб ты, что достойно, где правда, мог различать, каково — все то, что вокруг нас, чем живем мы, доблесть — то знанье, что даст человеку такой-то поступок, что для него справедливо, полезно и, главное, честно, что хорошо и что дурно, постыдно, бесчестно, бесплодно; доблесть — в уменье найти всему свой конец и пределы; доблесть — в способности знать настоящую цену богатства; доблесть — в возданье того, что она заслужила, заслуге; в том, чтоб врагом беспощадным быть человеку дурному, наоборот, чтобы быть людей защитником честных, их прославлять, им желать всего доброго, жить с ними в дружбе; кроме того, всего выше ставить — родины благо, далее — благо родных, всего ниже — личное благо» (Lucil. Sat.fr., 1196): #c_224. В подобном представлении о гражданской доблести акцент с личности, наделенной общественно привлекательными качествами, оказался транспонированным на результаты действий личности, их полезности или вредности. Это было естественным отражением изменившихся отношений в римском обществе. Вместе с тем такое понимание virtus способствовало дальнейшему развитию индивидуализма и эмансипации личности от общинных традиций.
С изменением ценностных ориентиров изменился и стиль жизни. Отступление от исходных общинных морально-этических начал проявилось в том, что люди стали «жить напоказ». Идеал патриархальной умеренности стал все заметнее «размываться»: #c_225. Приведем лишь несколько примеров. По данным Плиния Старшего, до III македонской войны (171—168 гг.) в Риме не было мукомолов-пекарей, а в числе домашних рабов не было поваров — видимо, римские хозяйки сами пекли хлеб и готовили еду (Plin. H. N., XVIII, 28). Но даже в такой ситуации обнаруживается тяга римлян к роскоши и чрезмерному потреблению. На это указывает, например, принятие в 161 г. особого закона, запрещавшего подавать к столу блюда из специально откормленной домашней птицы. По всей видимости, данный закон, как и многие другие официальные запреты, не имел реального значения (Liv., XXXIX, 6, 8—9; Plut. Luc, 40; 41). Варрон подчеркивал, что «никакой закон не установит границы и размера чрезмерной роскоши — legibus <nec luxu> statues finemque modumque» (Varr. Sat. Men., 252). В одной из сатир тот же Варрон перечислял, что в I в. подавалось обычно на обед римского аристократа: павлины с Самоса, рябчики из Фригии, журавли с Мелоса и т. п. (Gell., VI, 16). В домах аристократов появилась богатая утварь. В одежде стали использовать дорогие тонкие ткани (Plin. H. N., XXXVII, 2).
Тон задавала аристократическая молодежь: Публий Корнелий Сципион (Polyb., XVII, 23, 6; Liv., XXI, 49), Луций Корнелий Сулла (Plut. Sulla, 2), Юлий Цезарь (Plut. Caes., 4—5) и др. Современники и римские историки обращали внимание на тот факт, что стиль жизни и многие поступки молодых аристократов были продиктованы желанием привлечь к себе внимание. Подобный эпатаж не только вызывал интерес толпы, но часто обеспечивал массовую поддержку, авторитет и карьерный рост.
В римском обществе постепенно выработалось мнение, что мощь государства зависит от активных, удачливых, не связанных условностями «первых» людей в республике. На фоне ослабления государственно-политической системы и развивающейся анархии эта идея приобрела определяющее значение. В результате возник новый тип политического лидера, главной характеристикой которого стало гипертрофированное властолюбие. Кроме того, расширение гражданства требовало нового отношения к норме, а расширение римской провинциальной периферии передавало контроль над моральной сферой в руки наместников. Это еще более укрепляло влияние и моральный авторитет политически активной личности. Личная жизнь и деятельность политиков «новой формации» стали оказывать существенное влияние на формирование личностных приоритетов, на характер взаимоотношений в обществе. Показательна речь, произнесенная Сципионом Старшим перед солдатами-мятежниками в 208 г. «Толпа, — говорил он, — всегда проявляет те самые свойства, какими отличаются ее вожаки и советчики» (Polyb., XI, 29). А. Тойнби образно определил это так: «Во времена бедствий маска цивилизации срывается с примитивной физиономии человеческого большинства, но моральная ответственность за надломы цивилизаций лежит на совести их лидеров»: #c_226. Такая развивавшаяся в условиях II—I вв. практика политической борьбы как апелляция к общественному мнению — народному собранию — еще более укрепляла представление о личной ответственности лидера за исход событий и определяла еще более тесную моральную связь политически активной личности и толпы.
На фоне развития этих процессов во II—I вв. заметной чертой общественного поведения стала противозаконная (аморальная) с точки зрения общинной морали и этики деятельность. Мы уже говорили о проявлениях аморализма как показателе развивавшегося в римской общине процесса индивидуализации личности и нарушения и забвения mos maiorum. Дополним, что римские моралисты считали аморальным не только порочное поведение, но и нежелание этому противостоять. Опасность этой тенденции состояла в том, что при попустительстве сената и опоре на низменные интересы толпы политически активная личность, даже негативно окрашенная в общественном мнении, добивалась личной выгоды и удовлетворения личных интересов чаще всего в ущерб интересам государственным. Особенно заметной эта тенденция стала в I в. в деятельности Мария, Сатурнина и Главции, Сульпиция Руфа, Суллы, Катилины, Клодия и др.
Другим проявлением аморализма стало негативное отношение к соотечественникам. Впервые наиболее ярко эта тенденция обнаружилась в событиях 133—121 гг., когда политические противники использовали друг против друга не только политические средства борьбы, но и силовое давление. Симптоматично поведение консула Луция Опимия, который требовал от сената абсолютных полномочий для подавления смуты в
