Мэгги словно оцепенела — истерзанная душевными муками, она уже не могла провести границу между своим действительным проступком и гневными обвинениями Тома; еще меньше она была способна оправдывать себя.
— Том, — сказала она, до боли стискивая под плащом руки и снова заставляя себя говорить. — Какова бы ни была моя вина, я горько раскаиваюсь. Я хотела бы искупить ее. Я все перенесу. Мне нужна поддержка, которая поможет мне остаться на правильном пути.
— Ничто тебе не поможет, — с жестокой горечью воскликнул Том. — Ни честь, ни религия, пи естественное чувство благодарности. А он — он заслуживает того, чтобы его пристрелили, и если бы не… Но ты в десять раз хуже, чем он. Мне глубоко ненавистны и ты сама и твое поведение. Ты говоришь, что старалась побороть свои чувства, — не верю! Мне тоже пришлось бороться с чувствами. Однако я подавил их. Моя жизнь была более суровой, чем твоя, но я нашел утешение в том, что выполнял свой долг. В моих глазах тебе нет оправдания. У меня есть понятие о том, что хорошо и что дурно, и пусть все это знают. Если тебе что-нибудь понадобится, извести об этом мать. Нуждаться ты не будешь, о деньгах я позабочусь, но в моем доме тебе нет места. Мне невыносимо видеть тебя; достаточно и того, что мне предстоит жить с мыслью о твоем позоре.
С отчаянием в душе Мэгги медленно повернулась, собираясь уйти. Но любовь бедной, испуганной матери оказалась сильнее всех страхов, владевших ею.
— Дитя мое! Я пойду с тобой. У тебя есть мать. Какое сладостное успокоение нашла убитая горем Мэгги в материнском объятии! В беде вся земная мудрость ничто в сравнении с- каплей простой человеческой жалости. Том круто повернулся и вошел в дом.
— Войдем, доченька, — прошептала миссис Талливер. — Он позволит тебе остаться: ты будешь спать в моей постели. Он не откажет, если я его попрошу.
— Нет, мама, — почти простонала Мэгги. — Я никогда не переступлю этот порог.
— Тогда подожди меня у ворот. Я соберу вещи и уйду с тобой.
Увидев мать, уже совсем одетую и в чепце, Том нагнал ее и вложил ей в руку деньги.
— Мой дом всегда будет твоим домом, мама, — сказал он. — Что бы тебе ни понадобилось, приди и скажи; я уверен, что ты вернешься ко мне.
Слишком перепуганная, чтобы заговорить, миссис Талливер молча взяла деньги. Одно было ясно ее материнскому сердцу: ее место подле несчастной дочери.
Мэгги ожидала мать за воротами; она взяла ее за руку, и некоторое время они шли, не говоря ни слова.
— Мама, — проговорила наконец Мэгги, — пойдем к Люку, он нас приютит.
— У него слишком тесно, моя милая; у них так много детей. Не знаю, куда нам и пойти, разве что к твоим теткам. Только я не смею теперь, — сказала бедная миссис Талливер, окончательно утрачивая в эту тяжелую минуту свой и без того небольшой запас находчивости.
Помолчав немного, Мэгги сказала:
— Тогда пойдем к Бобу Джейкину; он не откажет нам, если только комната не занята.
И они пошли в сторону Сент-Огга, к старинному домику у реки. Боб был дома и находился в удрученном состоянии духа, которое не могли разогнать даже радость и гордость от обладания самым что ни на есть жизнерадостным двухмесячным младенцем, какой когда-либо появлялся на свет в семье принца или же бродячего торговца. Вероятно, Боб не смог бы до конца прочувствовать всю двусмысленность появления Мэгги с мистером Стивеном Гестом на пристани в Мадпорте, если бы ему не довелось видеть, какое впечатление произвело на Тома принесенное им известие; к тому же в последующие дни обстоятельства, придавшие столь предосудительный характер тайному бегству Мэгги, проникнув из высшего круга в среду мальчишек-рассыльных и грумов, сделались всеобщим достоянием. Поэтому, когда, отворив дверь, Боб увидел перед собой сломленную горем и усталостью Мэгги, тот единственный вопрос, который он желал бы задать, — где же мистер Стивен Гест? — замер у него на губах. Бобу хотелось надеяться, что в эту минуту Стивен Гест пребывает в одном из самых раскаленных уголков того убежища, которое, как принято считать, существует в ином мире и уготовано для впавших в смертный грех джентльменов.
Комната оказалась свободной, и обеим миссис Джейкин было отдано распоряжение устроить все наилучшим образом для старой миссис и молодой мисс — увы! — так и оставшейся «мисс». Прямодушный Боб недоумевал, как могло случиться, что мистер Стивен Гест уехал от Мэгги или позволил уехать ей, когда ему дана была возможность с ней не расставаться. Но Боб молчал, не позволял жене задавать вопросы и даже старался не входить в комнату, боясь показаться навязчивым или чрезмерно любопытным, по-прежнему сохраняя к темноглазой Мэгги рыцарственные чувства, которые владели им еще в те времена, когда он принес ей стопку книг, ставшую таким памятным для нее подарком.
Спустя несколько дней миссис Талливер отправилась на мельницу, чтобы навести порядок в хозяйстве Тома. На этом настояла Мэгги: после первого бурного проявления чувств, наступившего, как только отпала настоятельная необходимость действовать, она уже меньше нуждалась в присутствии матери и даже испытывала потребность остаться наедине со своим горем. Но ей пришлось совсем недолго пробыть одной в знакомой нам комнате с окнами на реку: раздался легкий стук, и когда Мэгги, обратив свое грустное лицо к двери, произнесла «войдите», она увидела Боба с ребенком на руках и Мампса, следующего за ним по пятам.
— Мы уйдем, если мешаем вам, мисс, — сказал Боб.
— Нет, я рада тебе, — тихо отозвалась Мэгги, делая тщетную попытку улыбнуться.
Прикрыв за собой дверь, Боб подошел и встал перед Мэгги.
— Вот видите, у нас теперь есть малышка, и я хотел, чтобы вы, мисс, поглядели на нее и взяли на руки, коли вы будете так добры. Потому как мы позволили себе назвать ее в вашу честь, и было бы хорошо, если бы вы хоть самую малость приласкали ее.
Мэгги была не в силах говорить, но она протянула руки и взяла крохотное существо, а Мампс беспокойно повел носом, как бы желая убедиться в том, что руки эти надежные. Сердце Мэгги оттаяло от слов Боба и от самого его появления. Она поняла, что он избрал этот способ, чтобы выразить ей свое уважение и сочувствие.
— Садись, Боб, — выговорила она наконец, и он сел, чувствуя, что язык отказывается ему повиноваться, но как-то по-иному, чем всегда, — отказывается произнести то, что Бобу хотелось бы выразить. — Боб, — сказала немного погодя Мэгги, глядя на младенца и с беспокойством прижимая его к себе, словно боясь, что он вдруг ускользнет из ее сознания и выскользнет из рук. — Я хочу просить тебя об одном одолжении.
— Не надо так говорить, мисс, — сказал Боб, сгребая в ладонь складки кожи на шее Мампса и крепко стискивая их. — Если я что могу для вас сделать — это мне лучше, чем самый дорогой подарок.
— Я хочу просить тебя пойти к пастору Кену и сказать ему, что я здесь и буду очень благодарна, если он придет ко мне, пока нет мамы. Она не возвратится до вечера.
— Я бы мигом обернулся, мисс, — это в двух шагах отсюда, — да только у пастора, как на грех, жена умерла в тот самый день, как я воротился из Мадпорта; завтра ее хоронить будут. Вот ведь жалость какая, что она умерла, да еще теперь, когда вам нужен пастор. Не очень-то мне по душе идти туда нынче вечером.
— О, тогда не надо, Боб, — сказала Мэгги, — мы это отложим на несколько дней, пока пастор Кен не начнет выходить из дому. Но, может быть, он решит уехать из города, и подальше от здешних мест, — добавила она, впадая в отчаяние от этой мысли.
— Не такой он человек, мисс, — возразил Боб. — Никуда он не станет уезжать. Он не из тех знатных господ, которые отправляются слезы лить на морские курорты, когда их жены помирают; у него и без того дел хватает. Он зорко блюдет весь приход — это уж так. Он окрестил малышку и потом еще отругал меня, зачем я не хожу по воскресеньям в церковь. Но я сказал ему, что, почитай, три воскресенья из четырех расхаживаю по округе, да еще так привык всегда быть на ногах, что мне не высидеть долго на одном месте… и «господи, сэр, говорю, может же быть бродячему торговцу хоть какая поблажка от церкви: ему и так не сладко приходится, говорю, и не след с него строго спрашивать». А как малышка-то у вас пригрелась. Будто она знает вас, мисс; да ей же богу, так оно и есть — небось птица знает, когда утро приходит.
Язык Боба теперь, видимо, окончательно освободился от непривычной для него скованности и даже грозил переусердствовать в своем рвении. Но путь к вопросу, так занимавшему Боба, был крут и каменист, и язык предпочитал вести Боба по гладкой дорожке, не заводя его на непроторенную тропу. Боб почувствовал это и некоторое время молчал, усиленно размышляя над тем, в какой форме он мог бы задать вопрос. Наконец голосом более нерешительным, чем обычно, он произнес:
— Не позволите ли вы спросить вас одну вещь, мисс? У Мэгги дрогнуло сердце, но она ответила:
— Хорошо, Боб, спрашивай, только если это касается меня, а не кого-нибудь другого.
— Вот что, мисс: вы ни на кого зла не имеете?
— Нет, — ответила Мэгги, вопрошающе глядя на него. — О чем ты?
— О господи, да я о том, мисс, — воскликнул Боб, еще крепче стискивая шею Мампса, — что хорошо, кабы имели и сказали мне, и я бы колотил его до тех пор, пока у меня в глазах темно не станет. А там пусть бы мне пришлось хоть перед судом ответ держать.
— Ах, Боб, — со слабым подобием улыбки сказала Мэгги, — какой ты мне верный друг! Но я никого не хотела бы наказывать, даже если кто-то и был неправ передо мной. Я сама часто бываю неправа.
Такая точка зрения озадачила Боба, еще более сгустив мрак вокруг всего, что произошло между Мэгги и Стивеном. Но дальнейшие вопросы, в какую бы искусную форму он их ни облек,
