Наконец взор Мэгги обратился к книгам, лежавшим на подоконнике, и, все еще не выйдя из задумчивости, она стала равнодушно перелистывать страницы «Королевской галереи», но вскоре отложила ее в сторону и занялась книгами из завязанной веревкой пачки. «Портреты и биографии известных красавиц», «Расселас»,[71 — Роман английского писателя Сэмюела Джонсона (1709–1784).] «Экономия жизни»,[72 — Памфлет неизвестного автора.] «Письма папы Григория» — все было ей знакомо… «Христианский год»[73 — Сборник изречений и религиозных гимнов в форме календаря.] — видимо, сборник гимнов… Она снова положила его на подоконник… Фома Кемпийский? Это имя встречалось ей раньше, и она почувствовала знакомое всем нам удовольствие при мысли, что имя, одиноко блуждающее в памяти, можно будет облечь в определенный образ.
Не без любопытства она взяла в руки старую, необычно толстую книжку: на многих страницах уголки были загнуты, и чья-то рука, давно обретшая вечный покой, жирно подчеркнула отдельные фразы чернилами, уже выцветшими от времени. Мэгги переворачивала страницу за страницей и читала места, отмеченные спокойной рукой… «Знай, что, возлюбя самого себя, сам себя наипаче всего уязвляешь… Ежели алчешь ты того либо иного, ежели туда либо сюда влечешься, дабы желание свое исполнить и вкусить усладу, ты не обрящешь покоя, не избавишься от тревоги: всегда чего-то будет тебе недоставать, всюду что-то будет тебе помехой… И внизу и вверху, по какому пути ты ни пойдешь, всюду ожидают тебя испытания и всюду терпение иметь должно, ежели ты ищешь мира души и вечного венца… Ежели жаждешь ты высоты достигнуть, должно тебе преисполниться мужества и с корнем исторгнуть из сердца своего и истребить всю таящуюся там чрезмерную любовь к самому себе и ко всем земным благам. От сего греха, от того, что человек чрезмерно самого себя любит, едва ли не все проистекает, что тебе надобно преодолеть, и когда зло это превозможешь и подчинишь себе, наступит от того мир великий и спокойствие… Страдания твои ничто рядом со страданиями тех, кому выпало страдать так много, кто так сильно искушаем был, кому причиняли столь нестерпимые мучения, кого подвергали всяческим испытаниям. Посему должно тебе вспомнить о более тяжких мытарствах других, дабы легче тебе было вынести не столь тяжкие страдания, выпавшие на твою долю. И ежели они тебе тяжелы кажутся, остерегайся, дабы нетерпеливость твоя не усугубила их еще более… Благословенны те, кто приклоняют ухо гласу божию и не слушают зовов мира. Благословенны те, кто не внемлют гласу, звучащему извне, а лишь Истине, коя наставляет нас в душе нашея».
Странный трепет охватил Мэгги, трепет благоговения и страха, словно ее разбудили ночью звуки торжественной музыки, говоря ей о существах, чьи души бодрствуют, в то время, как ее душа погружена в оцепенение. Она читала все дальше и дальше, переходя от одной выцветшей пометки к другой, словно ведомая спокойной рукой, почти не сознавая, что она делает, — ей чудилось, что она слушает чей-то тихий голос:
«Почто вокруг себя взираешь? Не здесь найдешь ты успокоение. На небесах быть должна твоя обитель, и на все земное лишь так зреть долженствует — споспешествует ли оно твоему восхождению туда. Все сущее бренно есть, и ты такожде. И так не прилепляйся душой своея ни к чему, когда не хочешь обмануту и погублену быти. Ежели человек отдаст все добро его, сие еще ничто есть. И ежели накладывает на себя епитимьи великие, сего еще мало. И ежели он достигнет всего знания, он еще далек от цели. И ежели он преисполнен добродетелей и глубокого благочестия, ему еще многого недостает, сиречь одного, что надобно ему превыше всего. Что сие есть? Отрешиться от всего сущего, отрешиться от самого себя, истребить любовь к себе… Не раз я говорил тебе и днесь вновь я скажу сие — забудь себя, послушен будь воле всевышнего, и на душу твою снизойдет покой… Тогда все суетные мечтания, все греховные волнения и тщетные заботы улетят прочь, тогда безмерный страх покинет тебя и чрезмерная любовь умрет».
Мэгги глубоко вздохнула и откинула со лба тяжелые пряди, точно желая лучше разглядеть представшие ее взору видения. Так вот где сокрыт истинный путь, который позволит ей отказаться от всех других поисков — горние выси, коих можно достичь без помощи внешнего мира, вот его провидение, мощь и победа, завоевать которую можно силами, таящимися в ее душе: там высокий учитель ждет, дабы она приклонила к нему свой слух. Словно озарение снизошло на нее и разрешило мучившие ее вопросы: все несчастья ее юной жизни проистекают из того, что помыслы ее всегда устремлены к собственному благу, будто во вселенной нет ничего важнее; впервые она увидела, что можно иначе посмотреть на исполнение своих желаний, отрешиться от самой себя и взглянуть на свою жизнь как на ничтожную частицу целого, направляемого божественным промыслом. Она читала все дальше и дальше, жадно впитывая каждое слово беседы с незримым учителем — этим воплощением скорби, источником силы; возвращалась к книге после того, как ее за чем-нибудь отзывали, и закончила, лишь когда солнце опустилось за ивами. Сидя в сгущающихся сумерках, она со всей стремительностью пылкой мысли, которая рвется за пределы настоящего, строила планы самоуничижения и беззаветной преданности богу, и в экстазе открытия отказ от себя казался ей путем к той внутренней удовлетворенности, которой она так давно и так тщетно ищет. Она не видела — да и могла ли она видеть, прожив еще так мало? — сокровенных глубин в излияниях сердца старого монаха, не видела того, что самоотречение неотделимо от печали — пусть мы несем эту печаль с охотой. Мэгги по-прежнему страстно мечтала о счастье и теперь объята была ликованием, ибо нашла ключ к нему. Она не знала ничего о доктринах и системах, о мистицизме или квиетизме, — но этот голос из далекого средневековья говорил ей о вере и испытаниях человеческой души, и он достиг Мэгги, как провозвестник непреложных истин.
Я полагаю — именно поэтому маленькая старомодная книжечка, за которую с вас возьмут всего шесть пенсов в книжной лавке, и по сей день творит чудеса, претворяя горечь в нектар, меж тем как изданные ныне в роскошных переплетах проповеди и трактаты ничуть нас не трогают. То летопись одиночества, незримых страданий, борьбы, веры и победы; ее писала рука, которой водило сердце, а не те, кто, сидя на бархатных подушках, учат терпению людей, бредущих по острым камням, от которых кровоточат их ноги. Потому-то в книге этой запечатлено навеки все то, чего так жаждет душа и что приносит ей утешение; это голос брата, который уже века назад прошел через те же мытарства и отрекся от всех земных радостей. Он жил в монастыре, ходил, быть может, во власянице и выстригал на голове тонзуру, пел псалмы и подолгу постился. И речь его не походила совсем на нашу… но над ним было то же далекое безмолвное небо, а в душе — те же, что у нас, страстные желания, те же порывы, те же падения, та же усталость.
Рассказывая историю старозаветной семьи, легко впасть в пафос, что отнюдь не принято в хорошем обществе, где принципы и верования не только весьма умеренны, но и предопределены заранее и лишь то не вызывает возражений, что может быть затронуто с легкой и изящной иронией. Все это так, но у хорошего общества есть кларет и бархатные ковры, званые обеды с приглашениями за полтора месяца, опера и великолепные бальные залы; хорошее общество бежит от скуки на породистых рысаках, коротает досуг в клубах и сторонится вихрей, поднимаемых кринолинами; наукой занимается за него Фарадей, а религией — высшее духовенство, которое можно встретить в лучших домах; у него нет ни времени для веры и пафоса, ни потребности в них. Но хорошее общество, парящее на легких, как осенняя паутинка, крыльях иронии, обходится весьма дорого, и для его поддержания надо, чтобы жизнь всего народа проходила в тяжком труде на отнюдь не благоуханных, оглушающих грохотом фабриках и в тесных шахтах, чтобы он обливался потом у топок, гранил, ткал, ковал в душных помещениях со спертым воздухом или разбредался по козьим тропам, по одиноким домам и хижинам на глинистых или меловых холмах, где сеют хлеб и где так тоскливо тянутся дождливые дни. И эта жизнь, жизнь всего народа, держится только на пафосе — пафосе нужды, побуждающей его ко всей той деятельности, без которой нельзя сохранить хорошее общество и легкую иронию; и протекает эта жизнь—один тяжкий год за другим — в холоде, а не на мягких коврах, в семейных сварах, не приглушаемых длинными коридорами. Понятно, что при этом среди миллионов, составляющих народ, множеству людей абсолютно необходима исполненная пафоса вера: столь мало привлекательная жизнь заставляет искать какого-то выхода даже тех, кому не свойственны раздумья, — так мы исследуем, чем набита наша постель, если что-то впивается нам в бок, тогда как гагачий пух и превосходные французские пружины не зовут нас к подобным изысканиям. Некоторые ищут выхода в вине и находят свой ekstasis[74 — Экстаз, восторженное состояние (греч.).] или внешнюю точку опоры в опьянении; но остальным требуется нечто иное — то, что хорошее общество назовет фанатизмом, что позволяет оправдать полное отсутствие наград на этом свете, дает силы терпеть и поддерживать нашу любовь к людям, когда все тело болит от усталости и мы ни в ком не находим участия, —
