Последовало невнятное восклицание, знаменовавшее конец этого немого монолога, и, отбросив последнюю сигару недокуренной, Стивен заложил руки в карманы и зашагал по аллее, обсаженной кустарником. Восклицание это не выражало благодарности судьбе.
Глава VII ВНОВЬ ПОЯВЛЯЕТСЯ ФИЛИН
Утро следующего дня было дождливым; в такое утро джентльмены, если только безотлагательные дела не удерживают их дома, склонны наносить длительные визиты прекрасным своим соседкам. Моросящий дождь, с которым вполне можно мириться, пока верхом или попросту пешком добираешься до желанной цели, ежеминутно грозит перейти в ливень, одновременно обещая и совсем прекратиться; поэтому ничто, кроме бурной ссоры, не заставит вас раньше времени закончить визит — скрытая неприязнь в таких случаях бессильна. Если же речь идет о влюбленных, то что может быть желаннее для них дождливого английского утра! Солнце в Англии не внушает доверия — шляпки всегда в опасности, а если вам вздумается расположиться на траве, это скорее всего повлечет за собой простуду. Зато дождь вполне надежен. Вы надеваете макинтош, мчитесь под дождем и вскоре оказываетесь в гостиной на своем излюбленном месте: немного выше или ниже вашего божества (что для метафизических умов является, в сущности, одним и тем же и объясняет, почему женщинам поклоняются и вместе с тем смотрят на них свысока), в приятной уверенности, что ни одна леди не пожалует с визитом.
— Я думаю, Стивен придет сегодня раньше обычного, — сказала Люси. — Так всегда бывает в дождливые дни.
Мэгги промолчала. Она сердилась на Стивена и готова была, как ей казалось, возненавидеть его. Не будь дождя, она непременно отправилась бы к тетушке Глегг, чтобы не встретиться с ним в этот день. Теперь же ей придется подыскать предлог, чтобы остаться с матерью и не выходить к гостям.
Но Стивен не пришел раньше обычного; его опередил другой, более близкий сосед. Когда Филип вошел в комнату, он собирался лишь издали поклониться Мэгги, полагая, что их дружба составляет для всех тайну, которую он должен оберегать; но Мэгги поднялась ему навстречу, протягивая руку, и он тотчас же понял, что Люси во все посвящена. Эта встреча взволновала обоих, хотя Филип в течение многих часов готовился к ней; впрочем, как и все те, кто не привык рассчитывать на людское благожелательство, он редко терял самообладание и из чрезмерной гордости никогда не выдавал своих чувств. Чуть побледневшее лицо, сжатые ноздри, голос, звучавший несколько напряженней обычного, — все, что посторонний взгляд счел бы признаком холодного равнодушия, было для Филипа единственно возможным выражением его глубокой внутренней драмы. Но Мэгги была подобна музыкальной струне, в которой все рождает отзвук, и, подавая руку Филипу, она почувствовала, что глаза ее наполняются слезами. Это не были слезы горя; скорее они имели то же происхождение, что слезы женщин и детей, которые, обретя наконец надежную защиту, оглядываются назад на грозившую им опасность. Ибо Филип, до сих пор живший в ее сознании неотделимо от мысли, что Том вправе за это упрекнуть ее, с недавнего времени стал для Мэгги второю совестью, источником силы и спасения. Ее спокойная, нежная привязанность к нему, уходящая корнями в далекое детство, воспоминания о долгих мирных беседах, постепенно развивавших склонности, присущие ее натуре, и самый характер его любви, взывавшей скорее к жалости и женской преданности, чем к тщеславию и прочим Эгоистическим свойствам, — все это теперь казалось ей чем-то священным, было тем светлым прибежищем, где она могла искать защиты от искусительных соблазнов, которым должно противиться все лучшее в ней, ибо они лишь внесут гибельное смятение в душу и несчастье в ее судьбу. Эти новые чувства к Филипу победили все сомнения и колебания, которые она иначе испытывала бы, боясь преступить в своих отношениях с ним границы, определенные Томом; и когда, протянув руку Филипу, Мэгги ощутила, что глаза ее наполняются слезами, она даже не пыталась сдержать их. Все произошло так, как предполагала Люси, и она всем сердцем ликовала при мысли, что вновь соединила влюбленных, хотя, при всем своем расположении к Филипу, она не могла не признать, что кузен Том был до некоторой степени прав, возмущаясь внешним несоответствием этой пары, — ведь он был прозаический человек, кузен Том, и не любил поэзии и сказок. Люси немедленно принялась болтать, чтобы помочь Мэгги и Филипу преодолеть неловкость первых минут.
— Весьма похвально с вашей стороны, — начала она своим нежным, тонким голоском, напоминающим щебетание птички, — прийти к нам тотчас же по приезде. Этим вы отчасти искупили вашу вину; пожалуй, я прощу вам, что вы бежали самым непозволительным образом, даже не известив друзей. Вот садитесь сюда, — продолжала она, предлагая ему низкое удобное кресло, — не бойтесь, к вам будут милостивы.
— Плохой правитель получился бы из вас, мисс Дин, — сказал Филип, усаживаясь. — Кто же поверит в вашу строгость? Люди, уповая на вашу снисходительность, не боялись бы совершать проступки.
Люси что-то шутливо возразила ему, но Филип не слышал, что именно, ибо он невольно повернулся к Мэгги, которая, не таясь, смотрела на него тем нежным и испытующим взглядом, каким мы встречаем друзей после долгой разлуки. При каких обстоятельствах они расстались! Филип так живо и по сей день ощущал все случившееся тогда — таким острым и отчетливым было это воспоминание, так властно воскресало в нем все, сказанное в последнем разговоре, что ему казалось, будто это было только накануне. И со свойственной ему ревнивой недоверчивостью, которая у неуверенных в себе натур всегда сопровождает сильные чувства, он вообразил, что читает во взгляде Мэгги признаки перемены. Уже то, что он заранее страшился и отчасти ожидал этого, делало неизбежным возникновение у него подобной мысли, поскольку веские доказательства обратного отсутствовали.
— Для меня наступили блаженные дни отдыха, — сказала Мэгги. — Люси, словно добрая волшебница-крестная, в мгновение ока превратила меня из жалкой прислужницы в принцессу. Я с утра до вечера предаюсь удовольствиям — она угадывает каждое мое желание.
— Я уверен — своим присутствием вы доставляете мисс Дин не меньшую радость, — ответил Филип. — Ей приятнее баловать вас, чем целый зверинец маленьких питомцев. У вас, Мэгги, прекрасный вид; перемена сказалось на вас благотворно.
Этот светский разговор продолжался до тех пор, пока Люси, решив положить ему конец, не воскликнула с хорошо разыгранной досадой, что ее ждут неотложные дела, и не покинула комнату.
В ту же минуту Мэгги и Филип оказались рядом и, соединив руки, посмотрели друг на друга с выражением грустной удовлетворенности, подобно вновь свидевшимся друзьям, которых объединяет одна общая печаль.
— Я сказала Тому, что хочу видеть вас, Филип, и, исполняя мою просьбу, он освободил меня от обещания.
Мэгги, со всегдашней своей порывистостью, хотела немедленно дать понять Филипу, как должны сложиться их отношения, но тут же оборвала себя. События, происшедшие сразу же после того, как он сказал ей о своей любви, были настолько мучительны, что у нее не хватило духа первой заговорить о них. Ей казалось, что далее простое упоминание о брате, так жестоко оскорбившем Филипа, неизбежно причинит ему боль. Но Филип, весь поглощенный мыслями о ней, был в этот миг нечувствителен ко всему на свете.
— Значит, мы можем быть хотя бы друзьями, — проговорил Филип.
— А ваш отец не станет возражать? — спросила Мэгги, отнимая руку.
— Никто не властен заставить меня отказаться от вас, Мэгги, если только вы сами того не пожелаете, — сказал Филип, краснея. — Отец не сможет повлиять на это мое решение. Я не подчинюсь ему.
— Тогда ничто не метает нашей дружбе; мы будем встречаться друг с другом, разговаривать все то время, что я буду гостить у Люси. Мне придется скоро уехать, даже очень скоро, — как только я найду место.
— Это так неизбежно, Мэгги?
— Да, мне не следует долго оставаться здесь; потом будет очень трудно привыкать к той жизни, к которой я рано или поздно должна буду вернуться. Я не хочу ни от кого зависеть и не могу жить у брата, хотя он очень добр ко мне. Том готов обо мне заботиться, но для меня это было бы невыносимо.
Филип какое-то время молчал, затем проговорил прерывающимся, высоким голосом, который выдавал сдерживаемое волнение:
— Разве нет другого выхода, Мэгги? Неужели вы навсегда обрекаете себя на эту жизнь — вдали от тех, кто вас любит?
— Да, Филип, — ответила она, как бы оправдываясь и моля его поверить, что иного выбора у нее нет. — Ro всяком случае, пока не изменятся обстоятельства. Что будет дальше, я не знаю. Но я все чаще склоняюсь к мысли, что любовь не принесет мне счастья. В моей жизни она всегда переплеталась со страданием. О, если бы я могла создать себе мир вне любви — как мужчины!
— Вы опять возвращаетесь к прежней мысли, Мэгги, — правда, облекая ее в новую форму — к той мысли, против которой я всегда восставал, — сказал Филип с оттенком горечи. — Вы боитесь страдания и ищете покоя в самоотречении, а это значит — искалечить и изуродовать себя. Что было бы со мной, попытайся я избегнуть страданий? Мне оставалось бы только призвать на помощь презрение и цинизм, если бы, конечно, я не впал в своего рода манию величия, вообразив, что коль скоро я нелюбим людьми, я любимец небес.
Филип говорил все с большей и большей горечью; слова его были не только ответом Мэгги — в них он изливал чувства, владевшие им в эту минуту. Он испытывал мучительную боль. Гордость и деликатность удерживали его от какого бы то ни было намека на слова любви, на любовные обеты, которыми они когда-то обменялись. Ему казалось, что этим он как бы напомнит Мэгги о ее обещании, как бы прибегнет к недостойному на его взгляд принуждению. Филип не разрешал себе даже сказать, что сам он не изменился, ибо это тоже походило бы на мольбу. Его любовь к Мэгги больше, чем все иные чувства, носила отпечаток болезненно преувеличенного представления о собственной неполноценности: он думал, что Мэгги, что все вокруг только так и воспринимают его.
В Мэгги громко заговорила совесть.
— Вы правы! — воскликнула она с тем же детским раскаянием, что и прежде, когда он в чем-нибудь укорял ее. — Я знаю, что вы правы. Я слишком много думаю о своих
