не в сон, а в какое-то тревожное оцепенение. Почти лишившись чувств, скорчившись на холодном полу собора, я свернулся в клубок, как зародыш, не вышедший еще из материнской утробы. И вот во власти этой душевной одурманенности, переселившись в предел, не принадлежавший к нашему миру, я имел видение. Или сон. Не знаю точно, как лучше и назвать.
Я двигался по винтовой лестнице, проложенной внутри какой-то тесной каменной кишки. Я вроде бы шел в крипту с сокровищами. Однако, когда наконец открылся выход (где-то очень глубоко внизу), я оказался в огромном помещении, еще более просторном, чем монастырская поварня, занимавшая низ Храмины. Да это и точно была поварня, но оснащенная не только печами и всяческой посудой, а наряду с тем – кузнечными мехами и молотами. Как будто здесь сошлись для своего дела еще и подмастерья Николая. Воздух пламенел от зарева печей и расплавленного железа; из огнедышащих кастрюль вырываются пар, а на поверхности варева вздувались, булькали большие круглые пузыри и с треском лопались, наполняя все вокруг густым непрерывным шумом. Повара скакали тут и там, размахивая вертелами, а среди них послушники, сошедшись тоже тут, сигали в воздух – кто выше, – стараясь достать куриц и прочую мелкую живность, насаженную на раскаленные железа. И рядом, в двух шагах, кузнецы лупили молотами с такою силой, что самый воздух, казалось, глох, и тучи искр вспархивали с наковален, сшибаясь на лету с другими искрами, вырывавшимися из двух натопленных печей.
Я не понимал, где нахожусь: в аду или, наоборот, в раю, устроенном по представлениям Сальватора, в раю, залитом мясными соками и трепещущем от жареных колбасок. Но не было времени задумываться, где я, потому что орава каких-то недомерков, каких-то карапузов с огромными, вроде ушатов, головами, взявшись непонятно откуда, накатилась на меня, потащила за собой в трапезную и впихнула силой в двери.
Все было убрано к балу. Огромные ковры и гобелены висели на стенах, но рисунки ковров были не такие, которыми обычно внушаются благоговейные мысли или прославляются доблести царей, а больше всего напоминали маргинальные иллюстрации Адельма, причем из всех его рисунков были выбраны самые нестрашные и потешные; зайцы, пляшущие вокруг куканского древа, рыбы, плывущие поперек реки и выпрыгивающие из вод прямиком на сковородку, хороводы обезьян, переодетых епископами-поварами, животастые уроды, вьющиеся в облаках пара вокруг котлов.
Во главе стола находился Аббат, наряженный, как на праздник, в облачении из расшитого пурпура. Он вздымал свою виду, как скипетр. С ним рядом Хорхе, держа огромный кубок, тянул вино, а келарь, в одежде Бернарда Ги, набожно читал из книги, сделанной в виде скорпиона, жития святых и отрывки из Евангелий. Но во всех в них рассказывалось о том, как Иисус потешался над Апостолом, втолковывая ему, что он-де есть камень и на этом бесстыдном камне, катящемся по равнине, и придется ему основать свою церковь. Звучали и слова Св. Иеронима, толкующие Библию, о том, как Господь собирался обнажить зад Иерусалима. И на каждом стихе, прочитанном келарем, Хорхе с громким хохотом ударял кулаком по столу и орал: «Ты – будущий аббат, клянуся божьими потрохами!» В точности так он произносил, Господи спаси меня и помилуй.
По торжественному манию Аббата двери отперлись и показалась вереница дев. Блистательной толпой вплывали необыкновенно одетые красавицы, во главе которых, как мне сперва показалось, шла моя мать, но тут же я увидел, что обознался, и что это передо мною, конечно же, та самая девица, ужасная, как выстроенное к битве войско. Только вот на голове у нее была диадема из перлов белых, о двух обручах, и еще два каскада перлов струились по обе стороны ее лица, соединяясь с двумя другими водопадами перлов, укрывавшими грудь, и к каждому из перлов был привешен диамант величиной со сливу. Кроме того, в обоих ушах у девицы были нити голубых жемчугов, которые сходились, как ожерелье, у основания шеи, белой и высокой, будто башня Ливана. Плащ ее был цвета багрянки, и в руках имела она золотую чашу, испещренную диамантами, в которой, как я понял – не знаю уж, каким чудом, – содержалась смертоносная жидкость, украденная у Северина. Сопровождали эту особу, прекрасную как заря, другие великолепные жены, первая из них в плаще белом, узорно шитом, надетом поверх темного платья, украшенного двойной золотой епитрахилью, по которой рассыпались полевые злаки; у второй был плащ из желтого дамаска на платье бледно-розовом, усеянном зелеными цветами, и с двумя нашитыми большими квадратами в виде коричневых лабиринтов; а третья имела плащ алый, а одеянье изумрудное, вышитое небольшими красными животными, и в руках держала плат белый, златобраный; одеяний прочих дев я не запомнил, потому что изо всех сил пытался понять, кто они, сопровождающие девицу, внезапно уподобившуюся в моих глазах непорочной деве Марии. И обо всех женщинах я как-то дознавался, кто они. Как если бы каждая держала в руках или во рту табличку с собственным именем. Так я почему-то понял, что это Руфь, Сара, Сусанна и другие женщины, знаемые из Священного Писания.
Тут Аббат гикнул: «Тащите, блядины дети!» И в трапезную вторглась новая толпа святейших лиц, которых я распознал мгновенно. Одеты они были кто скромно, кто роскошно. Во главе этой ватаги возвышался Сидящий на престоле, и это был Пресвятый наш Господь, но в то же самое время и Адам, облеченный в пурпурную мантию и в массивное ожерелье, ало-белое от жемчугов и рубинов, удерживавшее мантию на плечах. А на голове у него была корона, такая же, как у девицы, и в руке чаша, большая, чем у нее, и наполненная свиною кровью. Другие священные личности, о коих еще расскажу, все до одного хорошо мне известные, торопились свитой за ним, и с ними же шла когорта лучников короля Франции, одетых кто в красное, кто в зеленое, каждый с изумрудным щитом, на котором красовалась монограмма имени Христова. Начальник этого войска преклонился, отдал честь Аббату, преподнес ему чашу и возгласил: «Знаю, что эти земли, в таких границах, в каких мы видим, тридцать лет уж во владеньи у святого Бенедикта». На это Аббат отвечал: «Так открой через первый и седьмой в четырех». И все вместе хором: «Во пределы пределов Африки, аминь». Потом стали садиться.
Тут перемешались оба шествия, по приказу Аббата Соломон стал накрывать стол к пиршеству, Иаков и Андрей приволокли копну сена, Адам уселся перед всеми, а Ева на листвии, Каин явился со своим сошником, а Авель с подойником, и пристроился доить Гнедка, Ной триумфально въехал на ковчеге, подгребая веслами, Авраам сел под деревом, а Исаак на церковный цельнозолотой алтарь, Моисей поместился на камне, а Даниил на катафалке, присоседившись к Малахии, Товия вытянулся на ложе, Иосиф запрыгнул на хлебную меру, Вениамин плюхнулся на мешок, и подобно поступили и иные, однако тут видение стало совсем смутно, Давид оказался на всхолмии, Иоанн на голой земле, Фараон на песке (разумеется, сказал я себе, но с какой стати?), Лазарь на столе, Иисус у колодезного сруба, Закхей на ветках дерева, Матфей на табуретке, Раав на пакле, Руфь на соломе, Фекла на подоконнике у окна (тут снаружи всунулось бледное лицо Адельма, предупреждавшего ее, что так можно выпасть, вывалиться, полететь вниз, вниз, в отвесную пропасть), Сусанна в саду, Иуда среди надгробий, Петр на престоле, Иаков на неводе, Илия на кожаном седле, Рахиль на котомке. И апостол Павел, отложивши меч, выслушивал ропщущего Исава, в то время как Иов стенал, ибо сидел в испражнениях, и к нему поспешили на помощь Ревекка с тряпкой, Юдифь с одеждой, Агарь со смертном саваном. В это время какие-то послушники внесли большой дымящийся котел, откуда торчал наружу Венанций Сальвемекский, совершенно багровый, и раздавал направо и налево кровяные колбаски.
В трапезной становилось все более людно, и все угощались за обе щеки. Иона принес к столу тыквы, Исаия – овощи, Езекииль – тутовые ягоды, Закхей – плоды смоквы, Адам – лимоны, Даниил – бобы, фараон – дыни, Каин – волчцы, Ева – фиги, Рахиль – яблоки, Анания – сливы, крупные, как диаманты, Лия – луковицы, Аарон – оливы, Иосиф – яйцо, Ной – виноград, Симеон – персиковые косточки, а в это время Иисус распевал «Dies irae» и радостно выжимал на все кушания уксус из маленькой губки, которую он снял с наконечника пики одного из лучников французкого короля.
«Деточки мои, овечки вы мои милые, – пробурчал Аббат, уже довольно-таки пьяный, – нельзя вам ужинать такими голодранцами, идите же сюда ко мне поближе, идите все». И он треснул кулаком первого и седьмого из четырех, и те отлетели, исказившиеся, как призраки, и пробили зеркало, и зеркало распалось на куски, и оттуда полезли, и завалили всю землю, легли ворохами по всем залам лабиринта многоцветные одежды, усеянные перлами, все как одна истасканные и грязные. И Закхей приял ризу белую, Авраам – цвета птичьего, Лот – серную, Иона – голубую, Фекла – пламенную, Даниил – львиную, Иоанн – триклинную, Адам – кожаную, Иуда – серебряную, цвета денег, Раав – червленую, Ева – цвета дерева добра и зла, и кто-то еще приял пестропокровную, кто-то – серединную, кто-то – ворсяную, кто-то – морского цвета, кто-то – увеселенную, кто-то – ракушечную и ржавоцветную, и черную, и гиацинтовую, и цвета огня и пламени, а Христос прохаживался в ризе голубиного цвета и, хохоча, дразнил Иуду, что тот не умеет так пошутить, чтоб было весело.
К этому времени Хорхе, стащив с себя читальные стекла, стал устраивать неопалимую купину, для которой Сара принесла дрова, Яфет их собрал, Исаак уложил, Иосиф наколол; тут же Иаков откупоривал колодец, Даниил сидел у озера, прислужники начерпали воды. Ной принес вина, Агарь – мех, Авраам – тельца, которого Раав привязала к столбу с помощью Иисуса, подававшего вервие, и Илии, спрягавшего ноги; потом Авессалом подвесил его за волосы, Петр подал меч, Иоанн убил тельца, Ирод выпустил всю кровь, Сим прибрал требуху и навоз, Иаков побрызгал маслом, Молассадон посолил, Антиох поставил на огонь, Ревекка сварила, а Ева первая отведала, и ей стало нехорошо, но Адам предложил не обращать внимания и все похлопывал по плечу Северина, советовавшего подсыпать ароматических трав. Тогда Иисус преломил хлеб, роздал своих рыб, Иаков раскричался, почему Исав съел у него все бобы, Исаак пожрал козленка прямо с огня, а Иона – вареного кита, а Иисус остался на тощий желудок сорок дней и сорок ночей.
Тем
