вселенную, сверху донизу и наоборот. Когда человек в своем воображении представляет какую-то вещь, она обретает реальное существование в этом воображении согласно ее виду. При этом воображение испускает лучи, которые начинают оказывать на вещи такое же воздействие, какое оказывает на них и сам воображаемый предмет. Получается так, что образ, запечатленный в воображении, вступает в гармоническую связь с реально произведенной вещью, согласуется с ней, как изображение сходно с натурой (De radiis, v.). Кроме того, в этом же учении вновь заявляет о себе теория духа (spiritus), первоначала, которое пронизывает материю таким образом, что свойства высших тел становятся формой тел низших, форма же низших созидается из материала, связанного со свойствами высших. Одним из источников астральной магии, вне всякого сомнения, является переведенный Фичино трактат Синесия «О сновидениях» (De somniis) (V век). Вселенская симпатия возникает в силу того, что душа содержит в себе идеальный отпечаток чувственно воспринимаемых предметов и познается в силу синтезирующего принципа, который, подобно двустороннему зеркалу, в одно и то же время отражает и чувственно воспринимаемые предметы, и вечные архетипы, позволяя сопоставить одно с другим. Следовательно, существует некая нейтральная и общая для всех область, место встречи и равноправного сосуществования внутреннего мира и мира внешнего.
Талисманы, о которых говорит Фичино (насколько это можно понять из трактата «De vita coelitus comparanda»), представляют собой предметы, созданные рукою человека и могущие воздействовать на высшие сущности в силу того, что они им подобны. В книге «Picatrix» Солнце уподоблено увенчанному короной и восседающему на троне монарху, причем под ногами у него магический символ солнца; Венера предстает как облаченная в белое женщина с распущенными волосами, которая сидит верхом на олене; в правой руке у нее яблоко, а в левой — цветы. Исходя из тех же критериев устанавливаются отношения подобия и симпатии между теми или иными камнями, цветами, животными и соответствующими планетами.
Согласно Фичино любой материальный предмет, вступая в связь с высшими силами, тотчас же претерпевает небесное воздействие. Классическим доказательством этого, взятым из «Герметического корпуса», становится тот факт, что египетские жрецы и маги заклинали богов, совершая определенные действия над движущимися статуями, изваянными по их образу и подобию.
Талисман (Фичино, однако, всегда говорит об «изображениях») представляет собой материальный предмет, в который вошел дух той или иной звезды. Различные изображения могут способствовать выздоровлению, поддержанию здоровья, обретению физической силы. Наряду с применением талисманов Фичино советует петь орфические гимны на мотив, в какой-то мере напоминающий музыку планетарных сфер (согласно пифагорейской традиции).
Однако следует отметить, что точка зрения Пифагора (в том виде, в каком она до нас дошла и как ее развил и передал Боэций) основывалась на том бесспорном факте, что определенные мелодии и музыкальные тоны могут вызывать ощущение грусти, радости, возбуждать или же успокаивать. Что касается Фичино, то для него орфическая магия аналогична магии талисманов и оказывает влияние на звезды. Упомянутый трактат («De vita coelitus comparanda») изобилует наставлениями касательно того, как следует носить талисманы; как питаться растениями, имеющими отношение к тем или иным звездам; как совершать магические ритуалы с использованием благовоний и соответствующих песнопений, а также облачившись в одеяния тех цветов, которые соответствуют тем звездам, на которые надлежит повлиять или же добиться от них благотворного воздействия. Влияния солнца можно добиться, одевшись в позолоченные наряды, а также используя связанные с ним цветы, каковы гелиотроп, медуница, шафран, коричник. Среди животных солярными являются петух, лев и крокодил. Влияние Юпитера привлекается благодаря гиацинту, серебру, топазу и хрусталю, зеленым и бронзовым оттенкам цветов.
12.8. Эстетика как норма жизни
По мнению Кулиано (Couliano 1948), фичиновская магия представляет собой технику личностного самоконтроля, с помощью которой маг может войти в состояние напряжения или расслабления, — как это происходит с восточными монахами, которые часами, находясь в состоянии медитации, произносят мантру и путем концентрации достигают расслабленного и просветленного состояния духа; или с йогами, практикующими технику владения телом. Помимо прочего практика, о которой говорит Фичино, предусматривает полезную для здоровья диету; прогулки на чистом воздухе, в теплую погоду, в приятных для глаза местах; употребление вина и сахара. Речь идет об очищении человеческого духа от всяческой грязи, дабы он в большей степени уподобился мировому духу и, следовательно, приблизился к небесам.
Однако в указанных обрядах следует усматривать проявления некоего артистизма; их совершают эстеты, которые любовно холят свое тело, заботятся о том, чтобы обстановка, в которой они находятся, и предметы, которые их окружают, были приятными. В этой тяге к медитации над прекрасными образами и пению приятных мелодий есть элемент эстетизма. Мага-неоплатоника в большей степени чаруют не инфернальные, а земные гармонии, и его магия, судя по всему, открывает путь не столько к господству над неясным сверхъестественным миром, сколько к приятному природному равновесию. Мы видели, что Фичино как будто отдает предпочтение отражению небесной идеи в ею формируемой материи. Однако (и в этом заключается еще один аспект новой ренессансной парадигмы) представление о мудреце, который стремится уподобиться Богу, проникая в его тайны, в качестве побочного результата приводит к переоценке взглядов на тело и радости жизни. Любопытное противоречие: средневековый мыслитель может подолгу рассуждать о красоте природы, но при этом никогда не делает вывода, что отношение к своему телу и среде, в которой он живет, являются составной частью идеала красоты. И напротив, мыслители Ренессанса, вроде бы памятуя о нематериальности красоты, в то же время рассуждают таким образом, будто эстетическая проблематика включает в себя не только созерцание мира, но повседневную жизнь философа, уход за собственным телом, те места, где можно в приятности и уравновешенности (но и давая волю чувствам) прославлять чудо земной жизни человека. В представлении Фичино маг «далек от того, чтобы ради развлечения вызывать духи усопших (как это делает колдун, описанный Бенвенуто Челлини); далек от того, чтобы летать по воздуху и околдовывать людей и животных, как обычно поступали ведьмы; далек даже от того, чтобы заниматься пиротехникой (как Корнелий Генрих Агриппа), или криптографией (как аббат Тритемий). Маг у Фичино представляет собой существо безобидное, привычки которого в глазах доброго христианина не содержат в себе ничего предосудительного или возмутительного.
Можно не сомневаться, что если мы окажемся у Фичино в гостях (если, конечно, он не посчитает наше общество не слишком его достойным, что вполне возможно), то он предложит нам пойти с ним на его ежедневную прогулку. Тогда тайком, чтобы избежать нежеланных встреч, он приведет нас в зачарованный сад, весьма приятное озаренное солнечными лучами место, где нет ни души, где воздух свеж, где дивно пахнут цветы и поют птицы. Может случиться и так, что наш теург, облаченный в сотканное из образцово белой шерсти одеяние, начнет вдыхать и выдыхать воздух, пока наконец, заметив, что на небе собирается туча, не решит вернуться домой, дабы избежать простуды. Дабы ощутить благотворное воздействие Аполлона и небесных Граций, он примется играть на лире, а потом усядется за умеренную трапезу и, съев немного отварной зелени и несколько листов салата, съест и два петушиных сердца, чтобы укрепить свое собственное, а также отведает баранью мозговую косточку, чтобы укрепить собственный мозг. Единственным лакомством, которое он себе позволит, будут несколько ложечек сахару и бокал хорошего вина. Причем, разглядев этот бокал поближе, мы увидим, что в нем находится нерастворимый порошок, и узнаем в нем размельченный аметист, который наверняка вызовет благоволение Венеры. Мы заметим, что его дом так же чист, как и его одежды, и что, в отличие от большинства своих сограждан, не обязанных следовать его добрым привычкам, он регулярно, два раза в день, умывается.
Мы не удивимся тому, что этот человек, всячески старающийся никому не быть в тягость и к тому же любящий чистоту, как кошка, не навлекает гнева властей — ни светских, ни духовных. Его терпят в соответствии с той терпимостью, а точнее, с тем безразличием, какое он сам выказывает по отношению к своим не столь развитым ближним, чей дух не столь прозрачен, как его собственный» (Couliano 1984). Эстетика становится нормой жизни. Никто более не стремится дать богословское обоснование приятному: приятное просто входит в повседневность как одна из действенных форм естественной религиозности.
12.9. Художник и новое истолкование текстов и мира
Вернемся к той точке зрения, которую отстаивал Данте в своей скрытой полемике со св. Фомой и которая была кратко охарактеризована в разделе 11.6. Как мы видели, Данте, воспринимая поэта как пророка, наделял поэзию таким истолкованием мира (не говоря уже о светских сочинениях), которое Фома считал возможным только по отношению к божественному Писанию. Какое именно изменение парадигмы предвосхитил Данте, должно быть ясно из только что проведенного нами исследования в области ренессансного мышления. Данте все- таки оставался человеком Средневековья, ведь в конечном счете он все-таки полагал, что литературные тексты не могут иметь бесконечных значений; судя по всему, он сохраняет приверженность схоластическому представлению относительно четырехступенчатого толкования текста, позволяющего интерпретировать текст на основе какой-либо энциклопедии.
Однако после Данте понятие энциклопедии как перечня знаний меняется. Дело не в том, что в эпоху Ренессанса и последующие времена отсутствовало понятие энциклопедического свода знаний, напротив, ренессансный и барочный энциклопедизм более всеобъемлющ и насыщен, чем средневековый, ведь, помимо прочего, он осваивает неведомые ранее науке области. Однако что касается неоплатонического и герметического течения, которое ощутимо повлияло на эстетику Нового времени, то здесь энциклопедия больше не может быть замкнутой и однозначной, равно как не может освящаться каким-либо единым авторитетом (как это было в случае со средневековой Церковью). Если мир бесконечен, если все существа родственны друг другу в соответствии с то и дело меняющейся системой симпатических и сходственных отношений, то изучение мира, этого непроходимого леса символов, всегда останется незавершенным, открытым. И чем более открытым будет такое познание, тем более трудный, неопределенный, таинственный характер будет будет оно носить, оставаясь при этом уделом немногих. Схоластическая дидактика признавала и использовала аллегории для того, чтобы лучше объяснить тайну всем людям, даже неученым. Ренессансный символизм прибегает к использованию экзотических иероглифов и неизвестных языков, чтобы скрыть от толпы истины, доступные лишь посвященному. Как замечает Пико делла Мирандола в своей «Апологии», сфинксы из египетских храмов напоминают нам о том, что мистические учения должны оставаться сокрытыми от непосвященной толпы завесою загадок:
Aegyptiorum templis insculptae Sphinges hoc admonebant, ut mystica dogmata per aenigmatum nodos a profana multitudine inviolata custodirent.
Немного надо для того, чтобы от идеи прочтения вселенной как некоей книги перейти к идее открытого прочтения поэтических текстов и вообще произведений искусства. Есть основания предполагать, что подобные представления
