Карениной проверяются на предмет их внутренней текстуальной достоверности (это значит, что все доказательства достоверности утверждения содержатся внутри текста). Именно основываясь на внутренней достоверности, мы сочтем сумасшедшим или очень малоинформированным любого, кто скажет, что Анна Каренина вышла замуж за Пьера Безухова, и будем гораздо снисходительнее к человеку, сомневающемуся в достоверности обстоятельств смерти Гитлера.
Основываясь на той же внутренней достоверности, мы можем безошибочно установить личность литературных героев. В нашем настоящем мире мы до сих пор не уверены в том, кто скрывался под псевдонимом Железная Маска, кем на самом деле был Каспар Хаузер, была ли Анастасия Николаевна Романова расстреляна в Екатеринбурге вместе с прочими членами царской семьи или выжила, превратившись в ту очаровательную претендентку на российский престол, которую позднее изобразила на киноэкране Ингрид Бергман. С другой стороны, читая рассказы Артура Конан Дойля, мы абсолютно уверены в том, что Холмс, говоря о Ватсоне, всегда имеет в виду одного и того же человека и что на тот момент в Лондоне существовал всего один человек с таким именем и профессией — иначе текст как минимум предупредил бы нас об обратном. Пусть я часто критиковал предложенную Солом Крипке теорию жестких десигнатов [40], но готов признать, что эта система имеет право на жизнь внутри возможных вымышленных миров художественной литературы. Мы можем изобрести множество определений доктора Ватсона, однако бесспорно, что он — тот, кого первым называет Ватсоном персонаж по имени Стэмфорд в «Этюде в багровых тонах», и что в дальнейшем и Шерлок Холмс, и все читатели Конан Дойля, используя имя «Ватсон», имеют в виду именно то первое «крещение». Возможно, в каком-то из до сих пор не найденных и не опубликованных романов Конан Дойль пишет, что Ватсон лгал о том, что получил медицинское образование и был ранен в битве при Майванде. Но даже этот изобличенный в обмане доктор Ватсон все равно останется именно тем человеком, который познакомился с Шерлоком Холмсом в «Этюде в багровых тонах».
Наличие у литературных персонажей мощного механизма самоидентификации имеет огромное значение. Филипп Думенк в книге «Расследование смерти мадам Бовари» [41]излагает историю вымышленного полицейского расследования, доказавшего, что мадам Бовари не отравилась, а была убита. Ясно как день, что очень весомую дополнительную «изюминку» этому произведению придает уверенность читателей в том, что «на самом деле» Эмма Бовари отравилась. Романом Думенка можно наслаждаться так же, как некоторые наслаждаются так называемыми «ухроническими» историями, временным аналогом утопии, разновидностью HF (history fiction, «историческая фантастика» — научная фантастика о прошлом), в которых автор, например, описывает, что бы происходило в Европе, выиграй Наполеон битву при Ватерлоо. От ухронического произведения можно получить удовольствие только в случае, если читатель знает, что битву при Ватерлоо Наполеон проиграл. Точно так же, чтобы получить удовольствие от романа Думенка, читатель должен быть уверен, что мадам Бовари покончила с собой. В противном случае зачем писать — или читать — такую «альтернативную» историю?
Эпистемологическая функция литературных утверждений
Мы пока не установили, к какому типу существ относятся литературные персонажи, рассматриваемые вне рамок партитурного подхода. Однако уже сейчас можно сказать, что литературные утверждения — вследствие того, как мы их используем и как о них думаем, — совершенно необходимы для прояснения нашего текущего представления об истине.
Вообразите, что некто спросил у вас, что подразумевается под признанием некого утверждения истинным, и представьте, что вы ответили известным определением Альфреда Тарски, в соответствии с которым утверждение «снег бел» истинно тогда и только тогда, когда снег бел. Такой ответ весьма интересен в качестве зачина для интеллектуального спора, но в нем мало проку для обычного человека (поскольку мы, например, не знаем, какое вещественное доказательство будет достаточным, чтобы убедить его, что снег бел). Куда правильнее будет ответить, что утверждение является бесспорно истинным в случае, если оно в той же степени неопровержимо, как утверждение, что «Супермен — это Кларк Кент».
Как правило, для большинства читателей неопровержимым является утверждение, что Анна Каренина покончила с собой. Однако даже если кому-то придет в голову заняться поисками внешних эмпирических доказательств этого утверждения, он должен удовлетвориться — приняв принцип партитурного подхода (в соответствии с которым истинным является факт, что Толстой в книге, текст которой общедоступен, написал то-то и так-то) — полученными чувственными данными, тогда как в случае со смертью Гитлера любое новое доказательство может быть в будущем оспорено.
Чтобы решить, является ли фраза «Гитлер покончил с собой в берлинском бункере» бесспорно истинной, мы должны определить, считаем ли мы данное утверждение в той же степени неопровержимым, как «Супермен — это Кларк Кент» или «Анна Каренина покончила с собой, бросившись под поезд». Только по результатам такого теста мы можем заявить, что «Гитлер покончил с собой в берлинском бункере» — утверждение всего лишь вероятное, или даже очень вероятное, но все же не безоговорочно и бесспорно истинное (тогда как истинность утверждения «Супермен — это Кларк Кент» невозможно оспорить). Папа Римский и Далай-лама могут годами обсуждать, является ли истинным утверждение, что Иисус Христос — сын Божий, но (если они обладают достаточным количеством информации о литературе и комиксах) оба не могут не признать, что Кларк Кент — это Супермен, и наоборот. В этом и состоит эпистемологическая функция литературных утверждений: они могут использоваться в качестве лакмусовой бумажки при определении бесспорности фактов.
Кочующие персонажи и кочующие тексты
Демонстрация наличия у литературных утверждений алетических свойств не объясняет, почему мы плачем над судьбой литературных персонажей. Человек не может страдать из-за того, что Толстой написал, что Анна Каренина умерла. Сильный эмоциональный отклик вызывает именно тот факт, что Анна Каренина умерла, — даже если не знать, что первым об этом написал Толстой.
Обратите внимание: вышесказанное касается Анны Карениной, Кларка Кента, Гамлета и многих других персонажей, но отнюдь не распространяется на всех без исключения литературных героев. Никто (кроме специалистов по Ниро Вульфу) не знает, кто такой Дейна Хэммонд и чем он занимался. В лучшем случае мы вспомним, что в тексте романа «В лучших семействах» (опубликованного Рексом Стаутом в 1950 году) говорится, что некий банкир по имени Дейна Хэммонд сделал то-то и то-то. Дейна Хэммонд пребывает, скажем так, в плену своей исходной партитуры. Для сравнения: если мы начнем перечислять известных и не очень известных банкиров, в числе упомянутых вполне может встретиться имя барона Нусингена, который каким-то образом ухитрился обрести жизнь за пределами книг Бальзака, где появился на свет. Нусинген превратился в то, что в некоторых эстетических системах называется «универсальным типом». Проще говоря, его имя стало нарицательным. А имя Дейны Хэммонда не стало. Что ж, тем хуже для бедняги Хэммонда.
Рассматривая ситуацию с этой точки зрения, мы вынуждены предположить, что некоторые литературные персонажи способны обрести некое подобие существования, не зависящее от их исходной партитуры, от литературного текста. Многие ли узнали, что Анна Каренина покончила с собой, из книги Толстого? А сколько народу знакомо с историей Анны лишь по кинофильмам (в частности, по двум картинам с Гретой Гарбо) или телевизионным экранизациям? Точные цифры мне неизвестны, но могу с уверенностью сказать, что множество литературных персонажей «живут» вне границ породившей их партитуры художественного текста, они перекочевали в ту область Вселенной, границы которой практически невозможно определить. Некоторые из них даже перемещаются из одного текста в другой, поскольку за те столетия, что протекли с момента их рождения, коллективное воображение успело вложить в них массу эмоций, тем самым превратив их в личности «кочующие». Большинство пришло из великих произведений искусства или из мифологии, но, естественно, не все. В нашем содружестве кочующих героев — Гамлет и Робин Гуд, Хитклифф и Миледи, Леопольд Блум и Супермен.
Поскольку меня всегда восхищали мигрирующие персонажи, я когда-то написал безобидную шутку (прошу прощения за сей образец литературного хулиганства):
Вена, 1950. Прошло двадцать лет, но Сэм Спейд не оставил поисков мальтийского сокола. Теперь у него в напарниках «третий человек» Гарри Лайм, с которым они тайно встречаются в Пратере на колесе обозрения. Потом заходят в кафе «Моцарт», где Сэм исполняет на кифаре As Time Goes By. За столиком у дальней стены (из уголка рта свисает сигарета, лицо угрюмо) сидит Рик. Он нашел ключ к разгадке в бумагах, которые показал ему Угарте. Он показывает фото Угарте Сэму Спейду. «Каир!» — бормочет сыщик. Рик продолжает свой доклад: когда они с капитаном Рено победным маршем вошли в Париж в составе освободительной армии де Голля, он слыхал о некой леди Дракон (по некоторым данным, ликвидировавшей Роберта Джордана во время гражданской войны в Испании), которую тайная разведка пустила по следу сокола. Она должна появиться с минуты на минуту. Дверь открывается, входит дама. «Ильза!» — восклицает Рик. «Бриджит!» — восклицает Сэм Спейд. «Анна Шмидт!» — восклицает Лайм. «Мисс Скарлетт! — восклицает Сэм. — Вы вернулись! Не заставляйте больше моего шефа так страдать!»
Из темноты за баром появляется некто с саркастической ухмылкой на лице. Это Филип Марло. «Пойдемте, мисс Марпл, — обращается он к даме. — Отец Браун дожидается нас на Бейкер-стрит» [42].
Знакомство с кочующим литературным персонажем не подразумевает знакомства с его исходным текстом. Тысячи людей знают, кто такой Улисс, но никогда не читали «Одиссею»; миллионы детей говорят о Красной Шапочке, не будучи знакомыми с двумя основными источниками ее истории — сказками Шарля Перро и братьев Гримм.
Превращение персонажа в кочующий субъект не зависит от эстетических достоинств исходного текста-партитуры. Почему столь многих печалит суицид Анны Карениной, тогда как лишь кучка преданных поклонников творчества Виктора Гюго оплакивает самоубийство Симурдэна из «Девяносто третьего года»? Лично меня судьба Симурдэна (монументальный персонаж) трогает куда сильнее, чем печальная участь несчастной дамы. Увы, большинство думает иначе. Кто, кроме знатоков французской литературы, помнит Огюстена Мольна? А ведь это главный герой великого романа Ален-Фурнье «Большой Мольн». Для отдельных чувствительных книгочеев, с головой погрузившихся в миры этих романов, Огюстен Мольн и Симурдэн превратились в живых людей. Однако подавляющее большинство современных читателей вряд ли ожидают встречи с ними на улице. При этом, по данным опросов (которые я недавно читал), пятая часть британских подростков уверена, что Уинстон Черчилль, Ганди и Диккенс — это литературные герои, тогда как Шерлок Холмс и Элинор Ригби существовали на самом деле [43]. Значит, Черчилль может получить почетное звание кочующего литературного героя, а Огюстен Мольн — нет.
Многие литературные
