две различные онтологические системы. Но если католики верят в своего Бога и полагают, что Он состоит из Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, они неизбежно должны принимать Аллаха, Шиву или Великий Дух Прерий за выдумку, изобретенную прочими святыми писаниями. Точно так же библейский Бог будет литературным персонажем для буддистов, а алгонквинский Гитчи-Маниту — вымышленным существом для мусульман или христиан. Соответственно, для последователя определенной религии все прочие сверхъестественные существа других религий (то есть подавляющее большинство таких существ) являются литературными персонажами. Так что мы обязаны считать около девяноста процентов всех сверхъестественных существ продуктом литературной фантазии.
Термины, указывающие на объекты религиозных верований, несут в себе двойственную семантическую референцию. Для скептика Иисус
Христос являлся ФСО, прожившим тридцать три года в самом начале первого тысячелетия. Для верующего христианина он является объектом, продолжающим жить «на небесех» (как принято считать), перейдя из материальной формы существования в нематериальную [55]. И таких примеров двойной семантической референции огромное множество. Однако, когда дело доходит до выяснения подлинных верований обычных людей, некоторые юные англичане (как уже говорилось) верят, что Шерлок Холмс действительно существовал. Аналогично многие христианские поэты во вступительных строках своих произведений обращались к музам или к Аполлону — и мы не можем сказать наверняка, использовали ли они при этом расхожий литературный топос или же в определенном смысле относились к олимпийским богам серьезно. Многие мифические герои стали персонажами письменных нарративных произведений. И наоборот, многие персонажи светской литературы со временем практически слились с героями мифологических преданий. Можно сказать, что граница между героями легенд, мифическими богами, литературными персонажами и сверхъестественными религиозными существами зачастую весьма размыта.
Этическое влияние литературных персонажей
Мы уже сказали, что, в отличие от прочих семиотических объектов, значение которых в культурном контексте может со временем переоцениваться, литературные персонажи (в этом с ними сходны, вероятно, лишь математические сущности) никогда не меняются и навечно остаются исполнителями своих деяний. Именно поэтому они так важны для нас, особенно с точки зрения морали.
Представьте, что мы смотрим театральную постановку «Царя Эдипа» Софокла. Нам бы очень хотелось, чтобы Эдип выбрал не ту дорогу, на которой он встретит и убьет собственного отца. Нам странно, что он пришел именно в Фивы, а не, предположим, в Афины, где взял в жены Фрину или Аспазию. Точно так же при чтении «Гамлета» нас не оставляет мысль, почему сей славный юноша не женился на Офелии и не жил с ней долго и счастливо, предварительно прикончив мерзавца дядюшку и вежливо выпроводив прочь из Дании королеву-мать. Почему Хитклифф не проявил чуть больше силы духа перед лицом выпавших на его долю невзгод, не дождался момента, когда сможет взять в жены Кэтрин, и не зажил с ней спокойной жизнью солидного сельского джентльмена? Почему князь Андрей не поправился и не женился на Наташе Ростовой? Почему Раскольников, вместо того, чтобы закончить обучение и стать уважаемым профессионалом, вынашивает нездоровую мысль об убийстве старухи-процентщицы? Почему превратившемуся в мерзкое насекомое Грегору Замзе не явилась прекрасная принцесса, после поцелуя которой он стал самым красивым юношей во всей Праге? И почему Роберт Джордан не уничтожил тех гадов фашистов на безводных холмах Испании и не воссоединился со своей милой Марией?
Собственно, мы вполне способны претворить наши мечты в реальность. Все, что для этого требуется, — заново переписать «Царя Эдипа», «Гамлета», «Зияющие высоты», «Войну и мир», «Преступление и наказание», «Метаморфозы» и «По ком звонит колокол». Но действительно ли мы хотим этого?
Опустошающий опыт осознания того, что Гамлет, Роберт Джордан и князь Андрей умирают наперекор нашим ожиданиям, — то есть что события разворачиваются определенным образом и их результат необратим независимо от того, на что мы надеемся во время чтения, — приводит нас в трепет, ибо именно в этом нам чувствуется перст Судьбы. Мы сознаем, что не способны предугадать, поймает Ахав великого Белого Кита или нет. Основной урок «Моби Дика» состоит в том, что Кит плывет, куда пожелает. Природа убедительной достоверности всех великих трагедий зиждется на том факте, что их герои вместо того, чтобы избегнуть жестокой участи, низвергаются прямиком на дно пропасти (вырытой, кстати, собственными руками), поскольку не подозревают, что их ожидает в будущем; а мы, прекрасно понимающие, куда они слепо движутся, не в силах их остановить. Мы имеем когнитивный доступ в мир Эдипа и знаем все о нем и об Иокасте. Они же, несмотря на то, что их мир паразитически зависит от нашего, ничего о нас не знают. Литературные персонажи не могут общаться с людьми, живущими в реальном мире [56].
Проблема не высосана из пальца, как может показаться на первый взгляд. Постарайтесь взглянуть на нее серьезно. Эдип не способен представить себе мир Софокла — иначе он не женился бы на собственной матери. Литературные персонажи вынужденно обитают в неполном — или, выражаясь более жестко и не вполне политкорректно, в неполноценном, инвалидном мире.
Однако, прочувствовав суровую неотвратимость их судьбы, мы начинаем подозревать, что и сами мы, живущие здесь и сейчас, зачастую становимся жертвами фатума оттого лишь, что воспринимаем наш мир так, как литературные персонажи — свой. Литература намекает нам, что, возможно, наши представления об окружающем нас «реальном» мире столь же несовершенны, сколь несовершенны представления литературных героев о вероятных мирах их произведений. Вот почему удачно написанные литературные герои воспринимаются как образцовые прецеденты «реальных» человеческих жизней.
4. Мои списки
Я ходил в католическую школу, где приобрел привычку к чтению и выслушиванию литаний. Основа любой литании — в повторении. Как правило, они состоят из набора панегирических фраз, как это прекрасно видно на примере литаний, обращенных к Святой Деве: Sancta Maria, Sancta dei genitrix, Sancta Virgo virginum, Mater Christi, Mater divinae gratiae, Materpurissima [57], и так далее.
Литании, как телефонные справочники или каталоги, представляют собою разновидность списков. То есть имеют дело с перечислением. Быть может, в самом начале писательской деятельности я не вполне отдавал себе отчет в том, до какой степени люблю списки, однако сейчас, написав пять романов и множество литературных произведений помельче, вполне готов к тому, чтобы составить исчерпывающий список всех моих списков. Вот только это занятие отняло бы у нас слишком много времени, поэтому здесь я ограничусь упоминанием лишь некоторых моих перечислений и — в доказательство собственной скромности — сравню их с величайшими каталогами из сокровищницы мировой литературы.
Списки практические и поэтические
Начнем с того, что проведем разделительную черту между списками «практическими» (или «прагматическими») и списками «литературными», или «поэтическими», или «эстетическими» — последнее из определений отражает смысл куда точнее, чем предыдущие два, поскольку к спискам такого рода относятся не только вербальные, но также визуальные, музыкальные и жестикуляционные перечисления [58].
К разряду практических можно отнести список покупок, библиотечный каталог, инвентарный перечень хранящихся в любом месте (например, в конторе, архиве, музее) объектов, ресторанное меню и даже словарь, в котором записаны все слова, составляющие лексикон определенного языка. Такого рода списки имеют чисто справочное значение, поскольку каждый отдельный их элемент указывает на соответствующий объект; в случае, если объекты не существуют на самом деле, перечень просто-напросто является фальшивкой. Поскольку в них перечисляются существующие (то есть где-то физически присутствующие) объекты, практические списки по природе своей конечны. По этой причине списки такого рода не подлежат изменению: бессмысленно включать в музейный каталог картину, которой в коллекции этого музея нет.
В свою очередь, поэтические списки являются открытыми и в некотором смысле предполагают наличие финального et cetera. Они нацелены на обозначение бесконечного количества людей, объектов, событий, и причин тому может быть две: (1) писатель знает, что количество объектов слишком велико, чтобы быть записанным, и (2) писатель находит удовольствие — иногда чисто акустического свойства — в бесконечном перечислении [59].
Практические списки являются своеобразным выражением формы, поскольку сообщают единство набору предметов, которые сами по себе могут значительно отличаться друг от друга, но в рамках списка подвержены влиянию контекстуального давления — в том смысле, что их взаимосвязь установлена простым фактом их нахождения в одном месте или их принадлежностью к единой цели определенного проекта (примером может служить список гостей званого ужина). Практические списки не содержат несоответствий — при условии, что понятен принцип, по которому такой список составлен. В романе Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого», например, содержится список группы людей, не имевших друг с другом ничего общего, кроме того случайного факта, что все они находились на мосту в момент, когда тот обрушился.
Прекрасным образцом практического списка является известный речитатив Лепорелло из оперы Моцарта «Дон Жуан». Дон Жуан, как известно, соблазнил огромное количество крестьянок, мещанок, дворянок, графинь, баронесс, маркиз и принцесс — словом, дам всех сословий, всех примет и всяких лет. Однако его слуга Лепорелло — отличный счетовод, и его список математически безупречен:
Итальянок шестьсот было сорок,
Немок было две сотни и тридцать,
Сотня француженок, турчанок девяносто,
Ну, а наших испанок, а испанок так тысяча три!
То есть суммарно всего две тысячи шестьдесят три, не больше и не меньше. Если назавтра Дон Жуану суждено соблазнить Донну Анну или Церлину, потребуется новый список.
Понятно, зачем люди составляют практические списки, но для чего создаются поэтические?
Риторика перечисления
Как уже было сказано, писатели используют списки либо когда количество подлежащих перечислению объектов так велико, что исключает возможность их поименного включения, либо когда автор просто влюбляется в звучание слов, которыми исчисляет серию объектов. В последнем случае возникающий перечень превращается из списка, состоящего из референтов и означаемых, в список означающих.
Возьмем родословную Иисуса, с которой начинается Евангелие от Матфея. Мы вправе сомневаться в достоверности исторического существования многих из упомянутых предков, однако нет сомнений, что Матфей (или кто-то от его имени) намеренно включил «реальных» людей в мир собственных верований, так что данный список — наряду с практическим значением — имеет также и определенную референциальную функцию. Для сравнения: литания Пресвятой Деве — это список определений, частично заимствованных из Писания, обусловленных традицией или восходящих к народным славословиям, который должен произноситься наподобие мантры, вроде буддийского речитатива «Ом мани падме хум». Не так уж важно, будет ли virgo (дева) названа potens (могущественной) или clemens (милосердной), — в любом случае до Второго Ватиканского собора все литании читались на латыни, а большинство верующих этого языка не понимало. Важно лишь подчинение человеческого сознания гипнотическому звучанию перечня.
