лезвием внутри — вроде той, что держал в руках Джон Кэррадайн, когда его убило током на рельсах, а если никто не помнит тот фильм, им же хуже. Еще — пиратские абордажные сабли, при одном виде которых бледнеют Кармо и Ван Штиллер, и украшенные золотом пистолеты, что и не снились сэру Джеймсу Бруку (иначе он не спасовал бы перед язвительным курильщиком-португальцем). И стилеты с узким трехгранным клинком — в точности как тот, которым в сумерках Клиньянкура ученик сэра Вильямса заколол наемника Цампу, прежде убившего его мать, мерзкую старуху Фипар. И разбойничий кляп, вроде того, что запихнули в рот тюремщику Ла Раме, когда герцог де Бофор, расчесав отпущенную в заточении рыжеватую бородку свинцовой гребенкой, во весь опор мчался прочь, радостно предвкушая ярость Мазарини. И заряженные картечью корабельные пушки — из них палят пираты, зубы которых красны от бетелевой жвачки; и украшенные перламутром длинные ружья — ими потрясают, сидя в роскошном седле на спине арабского скакуна; и разящие как молния длинные луки, чтоб шериф Ноттингемский позеленел от злости; и наточенные как бритва ножи для скальпирования — такой, возможно, был у Миннегаги или (ибо ты двуязычен) у Виннету. Крошечный плоский пистолет, который благородные разбойники прячут в жилетном кармане под черным фраком, и тяжелый парабеллум, что оттягивает карман или болтается в кобуре под мышкой, как у Майкла Шейна. И еще ружья, шомпольные ружья, достойные Джесси Джеймса и Дикого Билла Хикока, ну или Самбильонга. Короче говоря, оружие. Уйму разнообразного оружия. Вот что, мальчик мой, ты будешь отныне получать в подарок на Рождество [65].
В процессе работы над «Именем розы» я позаимствовал из старых хроник множество наименований и прозвищ всяческих еретиков, бродяг и разбойников, чтобы лучше передать господствовавший в Италии четырнадцатого века дух великой социальной и религиозной неразберихи. Появление этого перечня в романе оправдывается поистине немыслимым количеством странного и небезопасного люда, бродившего тогда по итальянским городам и весям, однако понятно, что удовольствие размазать эту кашу на столько страниц я доставил себе исключительно из любви к flatus vocis — звучанию слов.
Осыпая меня обрубками слов и вынуждая припоминать все, что я знал из провансальского языка и итальянских диалектов, он поведал историю своего исхода из отчего селения и скитаний по свету. Его рассказ прозвучал для меня отголоском множества других, слышанных дома или в путешествии. И впоследствии я слышал немало таких же… Сальватор ходил по свету, попрошайничая, приворовывая, прикидываясь увечным, прирабатывая у разных хозяев и снова убегая от хозяев в леса и на большаки. Его память была населена толпами бродяг-вагантов, которые в последующие годы, как я заметил, стали еще многочисленнее на дорогах Европы. Лжемонахи, шарлатаны, мошенники, жулики, нищие и побирухи, прокаженные и убогие, странники, калики, сказители, безродное священство, бродячие студенты, плуты, обиралы, отставные наемники, бесприютные иудеи, вырвавшиеся из лап неверных, но получившие расстройство духа, сумасброды, преступники, бегущие от закона, колодники с отрезанными ушами, мужеложцы, а вперемешку с ними — кочующие мастеровые: ткачи, медники, мебельщики, точильщики, плетельщики, каменотесы, — а за ними снова и снова вороватый люд любого мыслимого разбора: надувалы, оплеталы, ошукалы, обдурилы, тати нощные, карманники, зернщики, тяглецы, протобестии, промышляльщики, острожники, попы и причетники, шарящие по церквам, — и разный прочий народ, живущий барышами с чужой доверчивости: поддельщики папских воззваний и булл, продавцы индульгенций, мнимые паралитики, не дающие людям проходу на каждой церковной паперти, расстриги, удравшие из монастырей, торговцы чудотворными мощами, лжеисповедники, гадатели, хироманты, колдуны, знахари, целители, шаромыжники с церковными кружками, присваивающие пожертвования, любострастники, совращающие монашек и честных девушек как обманом, так и насилием; и многочисленные притворщики, якобы страдающие водянкой, эпилепсией, геморроем, подагрой, язвенной болезнью, не говоря уж о скорбящих бледной немочью. Многие из них с помощью особых примочек на тело устраивали себе гнойные вереды; другие набирали за щеки настой темно-красного цвета, чтобы извергать кровавую блевотину; третьи жулики, прикидываясь убогими, комом висли на костылях и умели показывать на себе, по желанию, любую хворобу — сухотку, падучую, коросту, паршу, пухлоту; обертывались повязками, мазались шафраном, с железами в руках, обмотанной головой, и вползали в храмы, заражая воздух в церкви зловонием, и кидались в конвульсиях наземь посреди площадей, и плевались пеной, выкатывали из орбит глаза, прыскали из ноздрей кровавым месивом, изготавливаемым из тутового сока и багрянки, и таким образом домогались подачки или же кормежки, напирая на добрые чувства крестьян, загодя предрасположенных призывами святых отцов не отказывать в подаянии: разделяйте, сказано, с голодными хлеб ваш, вводите к себе под кров не имеющих крова, приблизимся же к Христу, примем Христа и прикроем Христа, ибо подобно тому, как влага побеждает огонь, милостынею побеждаются грехи наши. Вот уж несколько десятилетий миновало с той поры, о коей говорю ныне, и сколько перевидал я их, проезжая торной дорогой вверх и вниз вдоль течения Дуная, сколько я и сейчас вынужден видеть этой до невозможности странной сволочи, похожей на бесов и, как бесы, разделенной на легионы, каждый под собственным именем: стригунчики, наводчики, протолекари, почтеннейшие христарадники, шатущие, голодущие, завидущие, тихо бредущие, хитрованы, святопродавцы, сумоносцы, костыльники, мазурики, басурманы, рвань и дрянь, голь и бось, живущие божьим духом, поющие Лазаря, изводники, греховодники, подорожные, ватажные, артельные…
…С тех пор он переходил из секты в секту, вливался в разные объединения кающихся. В какие — он не умел рассказать, только коверкал имена и безудержно путал все теории. Я разобрал, однако, что он побывал и у патаренов, и у вальденцев, и, по-видимому, у катаров, арнальдистов и гумилиатов и кочевал из отряда в отряд в убеждении, что бродяжничество — особая миссия и что ныне ради Господа он исполняет то, что прежде исполнял ради собственной утробы.
Всерьез задумался я о возможной семиотике списков гораздо позже, когда писал об аккумуляциях французского художника Армана, о его «ассамбляжах» (то есть осязаемых перечнях) различных предметов — наручных часов или солнцезащитных очков, — набитых в один пластиковый контейнер. Тогда мне пришла в голову мысль, что первым, кто использовал каталог в качестве литературного инструмента, был Гомер: я имею в виду так называемый «список кораблей» из II песни «Илиады» [66]. Собственно говоря, Гомер предлагает нам замечательные образцы двух разновидностей списков: один — завершенная, законченная форма, второй — неполный и потенциально бесконечный перечень.
Завершенная форма — это описание щита Ахилла из XVIII песни той же «Илиады». Изготовивший сей огромный щит Гефест разделил его на пять частей («Пять на щите этом было слоев; на них он искусно/Много представил различных предметов, хитро их задумав./Создал в средине щита он и землю, и небо, и море,/Неутомимое солнце и полный серебряный месяц,/Изобразил и созвездья, какими венчается небо;/Видимы были Плеяды, Гиады и мощь Ориона,/Также Медведица, — та, что еще называют Повозкой;/Ходит по небу она и украдкой следит Ориона,/И лишь одна непричастна к купанью в волнах Океана» [67]), а также изобразил на нем два «города смертных людей, оба прекрасные». В одном из городов в разгаре свадебные торжества, а по соседству, на людной площади, происходит судилище. Второй город осажден неприятелем. Женщины и старики наблюдают за происходящим с крепостной стены. Враги под водительством Афины Паллады устраивают засаду возле водопоя и отбивают городское стадо, из-за чего между сторонами разгорается великая битва. Рядом Гефест изобразил плодородную пашню, на которой трудятся землепашцы, и окруженный оловянной изгородью виноградник, где тяжелые зрелые гроздья чернеют средь золотых побегов виноградной лозы, удерживаемой серебряными подпорками. И стадо коров, фигуры которых Гефест изваял из золота и олова, выходящее из загона на пастбище, раскинувшееся на берегу заросшей тростником реки. Откуда ни возьмись появляются два льва и нападают на быка, валят его наземь и тянут жалобно мычащее животное прочь. Подбегают пастухи с собаками, но дикие твари уже разорвали быка и пожирают его внутренности, а псы боятся напасть на львов и лишь беспомощно лают с безопасного расстояния. На последней панели Гефест изобразил стадо овец, пасущихся посреди прекрасной долины, крытые шалаши, загоны для скота и молодежь, танцующую на площадке для плясок. Девушки одеты в легкие туники, головы их увенчаны прекрасными венками; юноши в блестящих от масла тканых хитонах, на серебряных поясных ремнях висят золотые ножи; они кружатся в хороводе, похожем на круг гончара. Вокруг площадки толпится народ, все наблюдают за танцем. В центре круга — певец, аккомпанирующий себе на форминге, и два акробата-скомороха. Великая река Океан окружает каждую из представленных сцен, отделяя пространство щита от остального мира.
Мое описание не исчерпывающе: щит вмещает такое количество сцен, что трудно представить себе этот объект во всем многообразии деталей, если только не вообразить, что Гефест при его изготовлении пользовался микроскопом. Более того, изображения разворачиваются не только в пространстве, но и во времени: различные события следуют одно за другим, словно перед нами не щит, а киноэкран или длинный развернутый комикс. Идеальная круговая природа описанного предмета дает нам понять, что за его пределами ничего не существует: это законченная форма.
Гомер сумел выдумать щит, потому что имел четкое представление о сельскохозяйственной и военной культуре своего времени. Он знал свой мир, его законы, его внутреннюю причинно-следственную механику. Вот почему ему удалось придать щиту форму.
Во II песни Гомеру потребовалось создать впечатление многочисленности греческого войска, передать картину, представшую перед глазами троянцев, в ужасе наблюдавших за высадкой этих несметных полчищ. Сначала он сравнивает греков со стаями журавлей или гусей, с криком и шумом пересекающими небосклон, но не находит подходящей метафоры и обращается за помощью к Музам:
Ныне скажите мне, Музы, живущие в домах Олимпа, —
Вы ведь богини, вы всюду бываете, все вам известно,
К нам же доносятся слухи одни, ничего мы не знаем:
Кто у данайцев вождями и кто властелинами были?
Всех же бойцов рядовых я не смог бы назвать и исчислить,
Если бы даже имел языков я и ртов по десятку,
Если бы голос имел неослабный и медное сердце, –
Разве что, дочери Зевса царя, олимпийские Музы,
Вы бы напомнили всех мне пришедших под Трою ахейцев.
Только вождей корабельных и все корабли я исчислю.
Казалось бы, автор пытается сделать повествование по возможности короче, однако даже «краткое» перечисление 1186 ахейских судов занимает примерно три сотни строк оригинального греческого текста. Перечень кажется полным (то есть других вождей и других кораблей, кроме упомянутых, у греков быть не должно), однако автор не может точно сказать,
