вариантов выбора, которые можно сделать (в случае с двумя игральными костями h = 6, а N = 2; если же мы имеем шахматную доску, то h = 64, а N = все ходы, которые допускаются правилами шахматной игры).
Если же речь идет о системе с высокой энтропией (где могут осуществиться все комбинации), значения величин N и h оказываются очень большими и, следовательно, самой высокой оказывается и величина той информации о поведении одного или нескольких элементов системы, которую можно было бы передать. Однако очень трудно сообщить столько бинарных вариантов выбора, сколько необходимо для того, чтобы обособить выбранный элемент и определить его сочетания с другими элементами.
Каким образом можно легко сообщить ту или иную информацию? Это можно сделать, сокращая число задействованных элементов и вариантов выбора, вводя какой — либо код, систему правил, которая предусматривает наличие строго определенного числа элементов, исключает некоторые комбинации и допускает лишь оговоренные. В этом случае можно будет сообщить информацию через умеренное число бинарных вариантов выбора. Однако значения величин N и h в таком случае уменьшаются и, следовательно, уменьшается величина полученной информации.
Таким образом, чем больше информация, тем труднее как — то ее сообщить, и чем яснее какое — либо сообщение, тем меньше в нем информации.
Вот почему в своем классическом труде по теории информации12 Шеннон и Уивер осмысляют информацию как величину, прямо пропорциональную энтропии. Другие исследователи тоже признают, что Шеннон, один из основателей этой теории, обращает внимание как раз на этот аспект информации13, но все они напоминают о том, что, если мы понимаем информацию именно в таком узко статистическом смысле, она не имеет никакого отношения к тому, истинно или ложно содержание сообщения (не имеет отношения к его «значению»). Мы лучше все это усвоим, если обратимся к некоторым высказываниям Уоррена Уивера, которые содержатся в его очерке, посвященном популяризации математического аспекта информации14: «В этой новой теории слово «информация» относится не столько к тому, что говорится, сколько к тому, что могло бы быть сказанным, то есть информация выступает как мера нашей свободы в выборе сообщения… Необходимо помнить, что в математической теории коммуникации наш интерес обращен не к значению отдельных сообщений, а к общей статистической природе источника информации…
Понятие «информации», изложенное в этой теории, на первый взгляд кажется странным и неудовлетворительным: неудовлетворительным потому, что не имеет никакого отношения к понятию «значения», а странным потому, что оно не только относится к какому — то отдельному сообщению, но, в первую очередь, учитывает статистический характер всей совокупности сообщений; оно странно еще и потому, что в таком статистическом контексте слова «информация» и «неопределенность» тесно связаны между собой».
Этим мы вернули наш долгий разговор о теории информации к основной для нас проблеме и тем не менее мы должны задаться вопросом, законно ли все — таки применять такие понятия как орудия исследования к вопросам эстетики, хотя бы потому, что, как теперь ясно, статистический смысл информации гораздо шире коммуникативного.
Статистически я имею информацию тогда, когда (оставаясь по эту сторону всякого порядка) вдобавок располагаю всем перечнем вероятного развития на уровне источника информации.
В коммуникативном же плане я имею информацию тогда, когда:
1) находясь в изначальной неупорядоченности очерчиваю и утверждаю некий порядок как систему вероятности, то есть устанавливаю определенный код;
2) находясь в этой системе и не возвращаясь к тому, что ей предшествовало, я (излагая сообщение, которое является двусмысленным по отношению к установленным правилам кода) ввожу элементы неупорядоченности, которые вступают в напряженную диалектическую связь с
основным порядком (сообщение приводит код к кризису).
Итак, нам придется выяснить, как сказывается использование этой намеренной неупорядоченности на сообщении, содержащемся в поэтической речи, причем здесь надо помнить о том, что эту неупорядоченность если и можно отождествить со статистическим понятием энтропии, то только в переносном смысле: неупорядоченность, несущая сообщение, является таковой лишь по отношению к предшествовавшему ей порядку.
II. ПОЭТИЧЕСКАЯ РЕЧЬ И ИНФОРМАЦИЯ
Пример с терцетом Петрарки особым образом вписывался в этот контекст: по меньшей мере, наводил нас на мысль о том, что в искусстве один из элементов самобытности эстетической речи обусловливается как раз нарушением вероятностного порядка языка, способного сообщать обычные значения, и это приводит к увеличению числа возможных смыслов. Такой вид информации характерен для всякого эстетического сообщения и совпадает с той основополагающей открытостью любого произведения, которую мы рассматривали в предыдущей главе.
А теперь перейдем к примерам из современного искусства, где сознательно делается установка на то, чтобы расширить какое — либо традиционно понимаемое значение.
Если я произношу артикль «il», то, согласно законам избыточности, вероятность того, что следующее слово будет местоимением или существительным, очень велика; если же я говорю «в случае…», то весьма высока вероятность того, что следующим словом будет «если», а не, к примеру, «слон». Так обстоят дела в обычной речи, и хорошо, что это так. Приводя такие примеры, Уивер приходит к выводу, что крайне мала вероятность появления фразы: «я ловлю в Константинополе неприятную гвоздику». Согласно законам статистики, которые управляют повседневным языком, это действительно так, но удивительно, что такие фразы кажутся примером автоматического сюрреалистического письма.
Прочитаем теперь стихотворение Остров, написанное Унгаретти:
из древних рощ сосредоточенных он вышел,
и углубился,
его окликнул ропот перьев,
рассыпавшихся от пронзительного
сердцебиения кипящих вод…
Я был бы не прав, если бы призвал читателя шаг за шагом проследить все нарушения характерных для нашего языка законов вероятности, произошедшие в этих нескольких строках. Я был бы не прав и в том случае, если бы пустился в долгое рассуждение, чтобы показать ему, что читая подобное стихотворение, совершенно лишенное «смысла» в обычном понимании этого слова, я получаю обилие головокружительной информации об острове, более того, каждый раз когда я перечитываю его, я узнаю о нем что — то новое; кажется, что сообщение при каждом взгляде на него рождает какой — то новый смысл, постоянно открывается в новой перспективе, к чему, собственно, и стремился поэт, сочиняя свои стихи, что и хотел пробудить в читателе, помня обо всех ассоциациях, которые может вызвать сближение двух непривычных слов.
Если нам претит техническая терминология теории информации, скажем тогда, что мы накапливаем не «информацию», а «поэтический смысл, фантастическое значение, глубинный смысл поэтического слова»; отличая его от обычного значения, мы, по существу, это и будем делать, и если здесь, для того чтобы указать на богатство эстетических смыслов сообщения, мы все еще будем говорить об информации, это объясняется нашим стремлением подчеркнуть интересующие нас аналогии15.
Напомним еще раз (во избежание недоразумений), что уравнение, согласно которому информация противоположна значению (смыслу), не должно иметь аксиологической функции и восприниматься как оценочный параметр, потому что в противном случае, как мы уже говорили стихи Буркиелло были бы лучше стихов Петрарки, и какой — нибудь сюрреалистический изысканный труп (любая «неприятная гвоздика из Константинополя») был бы значимее стихов Унгаретти. Понятие информации помогает осмыслить то направление, в котором движется эстетическая речь и на котором потом основываются прочие организующие факторы: одним словом, любое нарушение банальной организации предполагает новый ее вид, который является неупорядоченностью по отношению к предыдущей организации, но который предстает как порядок по отношению к параметрам, принятым внутри нового вида речи. Тем не менее надо признать, что если классическое искусство заявляло о себе нарушением традиционного порядка внутри четко определенных границ, искусство современное среди прочих своих существенных особенностей имеет свойство постоянно устанавливать порядок, оказывающийся весьма «невероятным» по отношению к тому, который является исходной точкой его движения. Иными словами, если классическое искусство вводило какие — то оригинальные приемы внутри языковой системы, основные правила которой оно принципиально уважало, искусство современное утверждает свою оригинальность тем, что (иногда от одного произведения к другому) устанавливает новую языковую систему, обладающую своими, новыми законами. В действительности можно говорить не столько об установлении какой — то новой системы, сколько о постоянном колебании между отказом от традиционной языковой системы и ее сохранением: если бы оно ввело совершенно новую систему, речь перестала бы восприниматься как сообщение; диалектика между формой и возможностью многочисленных значений, которая теперь уже кажется нам принципиально важной для «открытых» произведений, осуществляется именно в этом колебательном движении Современный поэт предлагает систему, больше не являющуюся системой языка, который служит ему средством выражения, но и не являющуюся системой некоего несуществующего языка16: он вводит образцы неупорядоченности, организованной внутри системы, чтобы тем самым увеличить возможность получения информации.
Совершенно ясно, что в приведенных стихах Петрарки содержится такое богатство значений, которому может позавидовать любая современная поэзия: в них при каждом новом прочтении всегда можно найти нечто свежее и новое. Однако обратимся к другому образцу любовной лирики, стихотворению, которое, на наш взгляд, представляет собой одну из вершин поэзии — речь идет о La front aux vitres Поля Элюара:
«La front aux vitres comme font les veilleurs de chagrin
Ciel dont j’ai depasse la nuit
Plaines toutes petites dans mes main ouvertes
Dans leur double horizon inerte indifferent
La front aux vitres comme font les veilleurs de chagrin
Je te cherche par dela L’attente
Je te cherche par dela Moi — meme
Et je ne sais plus tant je t’aime
Lequel de nous deux est absent».
(К стеклу прильнув лицом как скорбный страж,
А на мою ладонь легли равнины
В недвижности двойного горизонта,
К стеклу прильнув лицом как скорбный страж,
Ищу тебя за гранью ожиданья,
За гранью самого себя
Я так тебя люблю, что уж не знаю,
Кого из нас двоих здесь нет)
Мы видим, что здесь эмоциональная ситуация в большей или меньшей степени та же, что и в стихах Петрарки, однако, несмотря на абсолютную эстетическую значимость обоих поэтических отрывков, во втором случае коммуникативный процесс оказывается совершенно другим. В стихах Петрарки мы видим частичное нарушение порядка, характерного для языка — кода, нарушение предпринятое, однако, для того, чтобы установить однонаправленный порядок сообщения, в котором вместе с оригинальной организацией звуковых элементов, ритма и синтаксических решений (определяющей эстетическую самобытность речи) сообщается обычное семантическое значение, которое можно понять только так, а не иначе. В стихах Элюара, напротив, наблюдается явное стремление сделать так, чтобы богатство поэтических смыслов рождалось именно из неоднозначности самого сообщения: ситуация неопределенности, эмоциональной напряженности рождается как раз потому, что поэт намекает на многие движения и чувства, среди которых читатель может выбрать те, что наилучшим образом позволяют ему принять участие в переживании описанного эмоционального момента, присоединяя к намекам свои собственные ассоциации.
Все это лишь означает, что современный поэт строит свое поэтическое сообщение с помощью тех средств и конструкций, которые отличаются от конструкций и средств средневекого поэта: речь идет не о результатах, и
