оценивает ее размеры, соотнося их с внешним миром за ее пределами, в котором льет

дождь и свищет ветер, и начинает отличать внешнее пространство от внутреннего, напоминающего ему пребывание в утробе матери, рождающего у него ощущение защищенности, пространство с его неопределенными тенями и едва брезжущим светом. Когда утихает непогода, он выходит из пещеры и оглядывает ее снаружи, замечая углубление входа, «отверстие, через

которое можно попасть внутрь», и дыра входа напоминает ему о пространстве внутри, о сводах

пещеры, о стенках, ограничивающих это внутреннее пространство. Так складывается «идея

пещеры» как памятка на случай дождя (место, где можно укрыться от непогоды), но также идея, позволяющая увидеть в любой другой пещере возможности, открытые в первой. Опыт знакомства

со второй пещерой приводит к тому, что представление о конкретной пещере сменяется

представлением о пещере вообще. Возникает модель, образуется структура, нечто само по себе

не существующее, но позволяющее различить в какой-то совокупности явлений «пещеру».

Модель (или понятие) позволяет издали узнать как чужую пещеру, так и пещеру, в которой

человек не собирается укрываться. Человек замечает, что пещера может выглядеть по-разному, но

речь всегда идет о конкретной реализации абстрактной модели, признанной в качестве таковой, т.

e. уже кодифицированной, если и не на социальном уровне, то в голове отдельного человека, вырабатывающего ее и общающегося с самим собой с ее помощью. На этой стадии не составляет

большого труда с помощью графических знаков передать модель пещеры себе подобным.

Иконический код порождается архитектурным, и «принцип пещеры» становится предметом

коммуникативного обмена.

Таким образом, рисунок или приблизительное изображение пещеры выступает как сообщение о ее

возможном использовании и остается таковым независимо от того, пользуются пещерой на самом

деле или нет.

II.2.

И тогда происходит то, что имеет в виду Р. Барт, когда пишет, что «с того мига, как возникает

общество, всякое использование чего-либо становится знаком этого использования» 2.

Использовать ложку для того, чтобы донести до рта пищу, значит, кроме всего прочего, реализовать некую функцию при помощи орудия, которое позволяет ее осуществить, но сказать, что данное орудие

2 Elementi di semiologia, cit., II.1.4.

205

позволяет осуществить эту функцию, значит указать на коммуникативную функцию самого

орудия, — орудие сообщает об исполняемой им функции; тогда как тот факт, что некто пользуется

ложкой, в глазах общества разворачивается в сообщение об имеющемся навыке пользования

данным орудием в отличие от других способов принятия пищи, как-то: еда руками или прямо из

любой содержащей пищу емкости.

Ложка обусловливает и развивает определенные навыки принятия пищи и означает сам данный

способ принятия пищи, а пещера обусловливает и стимулирует способность находить убежище, сообщая о возможности использования ее в качестве убежища. Причем и ложка, и пещера сообщают

это о себе вне зависимости от того, пользуются ими или нет.

III. Стимул и коммуникация

III.1.

Следует задаться вопросом, а не является ли то, что мы именуем коммуникацией, просто

совокупностью каких-то побуждений, стимуляцией.

Стимул представляет собой комплекс ощущений, вызывающих ту или иную реакцию. Реакция

может быть непосредственной (ослепленный светом, я зажмуриваю глаза; стимул это еще не

восприятие, в нем еще не задействован интеллект, это моторная реакция) или опосредованной: я

вижу приближающийся на большой скорости автомобиль и отскакиваю в сторону. Но в

действительности, в тот момент, когда начинает работать восприятие (я воспринимаю появление

автомобиля, я оцениваю скорость его движения, разделяющее нас расстояние, уточняю место, где

он на меня наедет, если я не прерву движения), совершается переход от простого отношения

стимул-реакция к интеллектуальной операции, в которой имеют место процессы означивания: действительно, автомобиль отождествлен с опасностью только потому, что воспринят в качестве

знака «автомобиль, движущийся с большой скоростью», и знака, который я могу понять только на

основе имеющегося опыта, который мне говорит, что когда машина, двигаясь на меня, достигает

определенной скорости, она становится опасной. И с другой стороны, если бы я опознал

движущийся автомобиль по шуму на автостраде, этот шум следовало бы определить как индекс, и

сам Пирс относил индексы к таким знакам, которые безотчетным образом сосредоточивают

внимание на объекте, функционируя, тем не менее, на основе кодов и коммуникативных

конвенций.

Вместе с тем бывают стимулы, которые трудно истолковать как знаки; свалившийся мне на голову

кирпич побуждает меня — при

206

условии, что я не потерял сознания, — к ряду действий (я хватаюсь за голову, кричу, разражаюсь

проклятиями, отскакиваю в сторону, чтобы еще чего-нибудь не свалилось), хотя и не знаю, что

именно на меня упало; следовательно, это стимул, не являющийся знаком. Не дает ли и

архитектура примеры подобных стимулов?

III.2.

Несомненно, какая-нибудь лестница воздействует на меня как обязывающий стимул: если мне

надо воспользоваться ей, я вынужден соответствующим образом по очереди поднимать ноги, даже

если мне не хочется этого делать. Лестница стимулирует подъем даже в том случае, когда, не

видя в темноте первой ступеньки, я спотыкаюсь об нее. С другой стороны, следует не упускать из

виду две вещи: во-первых, чтобы подняться по лестнице, я должен заранее знать, что такое

лестница. Ходить по лестнице учатся и, стало быть, учатся реагировать на стимул, иначе стимул

ничего бы не стимулировал. И во вторых, только усвоив, что лестница понуждает меня

подниматься (переходить с одного горизонтального уровня на другой), я признаю возможность

такового ее использования и числю за ней соответствующую функцию.

С того момента, как я признаю в лестнице лестницу и прописываю ее по ведомству «лестниц», всякая встреченная лестница мне сообщает о своей функции и делает это с такой степенью

подробности, что по типу лестницы (мраморная, винтовая, крутая, пожарная) я понимаю, легко

или трудно будет по ней подниматься.

III.3.

В этом смысле возможности, предоставляемые архитектурой (проходить, входить, останавливаться, подниматься, садиться, выглядывать в окно, опираться и т. д.), суть не только

функции, но и прежде всего соответствующие значения, располагающие к определенному

поведению. А что это так, подтверждается тем, что в случае trompe-l’oeil («обманки»), я готов

совершить полагающееся действие, в данном случае невозможное.

Я могу не уразуметь назначения некоторых архитектурных функций (функциональных свойств), если я не различаю их в качестве стимулов (когда они перекрыты другой стимуляцией, подвал как

убежище от бури), что не мешает мне оценить их эффективность с точки зрения коммуникации

(значения безопасности, свободного места и т. д.).

207

2. Знак в архитектуре

I. Характеристики архитектурного знака

I.1.

Раз установлено, что архитектуру можно рассматривать как систему знаков, в первую очередь

следует охарактеризовать эти знаки.

Сказанное в предыдущих главах располагает к тому, чтобы продолжать использовать те

семиологические схемы, которых мы до сих пор придерживались, однако имело бы смысл

проверить, насколько к феномену архитектуры приложимы другие типы семиологических схем.

Например, пожелав использовать применительно к архитектуре категории семантики Ричардса, мы столкнемся с труднопреодолимыми препятствиями. Если к примеру рассматривать дверь в

качестве символа, которому в вершине известного треугольника будет соответствовать

референция «возможность войти», мы окажемся в затруднении с определением референта, той

предполагаемой физической реальности, с которой должен соотноситься символ. Разве что

придется сказать, что дверь соотносится сама с собой, обозначая реальность дверь, или же

соотносится с собственной функцией, и в таком случае треугольник перестает быть

треугольником, лишившись одной из сторон из-за совпадения референции и референта. В этом

плане было бы затруднительно определить, к чему отсылает символ «триумфаль ная арка», несомненно означающий возможность прохода, но в то же самое время явно соозначающий

«победу», «триумф», «торжество». Ведь тогда мы получим напластование референций на референт, к тому же совпадающий то ли со знаком, то ли с референцией

I.2.

Другая попытка, принесшая небезынтересные результаты, принадлежит Джованни Клаусу Кенигу, который стремился описать «язык архитектуры», опираясь на семиотику Морриса 3 Кениг вернул-

ся к определению знака, согласно которому «если А является стимулом, который (в отсутствие

иных объектов, способных стимулировать ответную реакцию) при определенных условиях

вызывает в определенном организме побуждение ответить рядом последовательных действий, принадлежащих одному и тому же типу поведения, тогда А это знак».

3 Giovanni Klaus Koenig, Analisi del linguaggio architettonico (I? ), Firenze, Libreria Ed Fiorentina, 1964

208

В другом месте Моррис повторяет: «Если некое А ориентирует поведение на достижение какой-

либо цели сходным образом, но необязательно точно так, как некое Б, будучи наблюдаемым, могло бы направить поведение на достижение той же самой цели, тогда А является знаком» 4.

Исходя из предложенных Моррисом определений, Кениг замечает: «Если я заселяю

спроектированный мной квартал десятью тысячами жителей, нет никакого сомнения, что я

оказываю более длительное и существенное влияние на десять тысяч людей, чем когда даю

словесные указания типа «садитесь!», и подводит итог: «Архитектура состоит из целых

совокупностей знаков, побуждающих к определенному поведению». Но из моррисовского

понимания знака это-то как раз и трудно вывести. Потому что, если предписание «садитесь!» это

именно стимул, который в отсутствие иных стимулирующих объектов может спровоцировать ряд

последовательных ответных действий, если это предписание является тем самым А, ориентирующим поведение сходным образом с тем, как это могла бы сделать, оказавшись в поле

зрения, какая-то другая вещь Б, то архитектурный объект это никакой не стимул, заменяющий

отсутствующий реальный стимулятор, но сам по себе стимулирующий объект как таковой. Наш

пример с лестницей хорошо иллюстрирует сказанное, ведь именно рассмотрение лестницы в

качестве знака трудноосуществимо в рамках моррисовской семиотики. Эта семиотика, напомним, выдвигает свой вариант семантического треугольника, сходного с треугольником Ричардса, в

котором символ, или цепочка знаков, косвенно отсылает к денотату и непосредственно к

сигнификату, который Моррис в другом месте более определенно называет десигнатом. Денотат

это объект, «который существует в реальности или в том, что под этим словом понимается,, тогда

как сигнификат это «то, к чему относится знак» (в том смысле, что он является условием, превращающим любую удовлетворяющую этому условию вещь, в денотат). Как объясняет Макс

Бензе 5 , который воспроизводит терминологию Морриса в общем русле семиотики Пирса, в

электронном осциляторе спектральная линия означает частоту (десигнат, или сигнификат), но

необязательно (хотя могла бы) говорит о наличии атома (денотат). Иными словами, у знака может

быть сигнификат и может не быть денотата («существующего в реальности или в том, что имеют в

виду, когда говорят это слово»). Кениг приводит пример: некто останавливает машину и, 4 Комментарий к этим определениям из книги Segni, linguaggio e comportamento см указанный труд F Rossi-Landi, Charles Morris, cap IV

5 Bense М Aesthetica, cit

209

проехав два километра, замечает впереди оползень Его слова, адресованные водителю, суть знаки

денотата, каковым является оползень Сигнификатом же в данном случае будет то обстоятельство, что этот оползень мешает движению. Ясно, однако, что тот, кто говорит, может говорить

неправду, и тогда у знаков будет сигнификат и не будет денотата. Так что же происходит с

архитектурными знаками? Они, если у знака действительно есть реальный денотат, должны

денотировать не что иное, как самих себя, равным образом, они, не подменяя собой стимула, им

являются Кениг, усомнившийся в эффективности понятия сигнификата, предпочитает считать, что

архитектурные знаки денотируют что-то (и ясно, что, используя понятие «денотации» в

моррисовском смысле, он понимает его иначе, чем мы в предыдущих параграфах и в будущем), но

соглашаясь с тем, что отношение денотации подразумевает физическое наличие некоего денотата

(то же самое происходит со знаком Ричардса, который характеризуется отношением к реальному

референту), он лишает смысла попытки применения семиологических методов в