механизма порождения
всевозможных звуковых оппозиций в том смысле, в каком этим занимается порождающая грамматика
Хомского 91.
III.4.
Напротив, как явствует из работ Леви-Строса, главная задача структурного мышления состоит в том, чтобы противопоставить серийной технике, занятой творением истории, созиданием новых раз-
новидностей коммуникации, некие изначальные и предустановленные структуры для того, чтобы
иметь соответствующую точку отсчета при оценке новых видов коммуникации, рождающихся как
оппозиция к этим параметрам. Это было бы все равно что судить о законности какого-либо
революционного деяния, противопоставляющего себя существующим установлениям, и при этом
взывать к суду отвергаемых учреждений. Процедурная сторона безупречна, на деле так и
91 В этом смысле следовало бы оставить соссюровскую гипотезу кода как установившейся системы, перечня, таксономии и принять понятие competence как конечного механизма, способного порождать бесконечные
формы деятельности. По отношению к этой «глубинной» структуре такие системы, как система тональной или
серийной музыки, были бы «поверхностными» структурами в том смысле, каким Хомский наделяет эти
термины. См. по этому поводу Giorgio Sandri, Note sui concetti di «struttura» e «funzione» in linguistica, in
«Rendiconti», 15—16, 1967 . Кроме того, следовало бы различать — применительно к возможности «серийного»
дискурса — «творческую способность творить по правилам», т. e competence, и «способность творить, преобразуя правила», — performance. Конечно, возможность серийного мышления сразу бы поставила под
сомнение те языковые универсалии, которые имеет в виду Хомский, однако — как уже отмечалось —
генеративная матрица могла бы лежать в основании как формирования, так и деструкции правил (отсюда и
проблематичность ее выявления на каком-то этапе исследования, а возможно, и как окончательной цели
исследования). Работа Хомского несомненно открывает возможности изучения «открытой комбинаторики», но
на ее нынешней стадии было бы нецелесообразно с ходу переводить понятия трансформационной
грамматики на язык семиологического дискурса, особенно если учесть, что и сам Хомский считает свою
модель — к ее определению он возвращается неоднократно — еще «рудиментарной». (Ср. The Formal Nature of Language, in E. Н. Lenneberg. Biological Foundations of Language, N.Y., 1967, pag. 430 ) Особенно важные
замечания Nicolas Ruwet, Intraduction a La Grammaire generetive, спец. номер «Langages», 1966
318
бывает, но с исторической точки зрения такое поведение смехотворно. Обычно научному
исследованию вменяют в задачу выявление более обширных параметров, позволяющих
установить взаимосвязь отрицаемого начала с тем действием, которое его отрицает. Но всякое
исследование тормозится, как только выясняется, что отвергаемое воплощает собой вечную и
неизменную природу вещей. И непонятно, чем тогда отличается эта установка от поведения
Гремонини, который отказывался смотреть в телескоп Галилея из страха утратить четкость и
ясность имеющихся у него на этот счет представлений, ведь птолемеевская теория обращения
сфер была единственным естественным объяснением движения планет. Когда идет в ход такая
аргументация, вот тогда-то и делается очевидной опасно консервативная природа структурализма
Леви-Строса (но только Леви-Строса). Структуралистская методология, притязающая на открытие
неких координат вечности внутри всякого текучего исторического процесса, должна уметь
приглядываться к поворотам истории, чтобы выверять на них выявленные ею структуры, выясняя
из пригодность к анализу нового. И тем более это необходимо, когда (и кажется, все
структуралисты отдают себе в том отчет) универсальные структуры не выводятся из всей
совокупности частных случаев, но постулируются как теоретическая модель, воображаемая
конструкция, которая должна мочь объяснить все, что есть и может случиться. И было бы
неразумно отвергать скопом и с порога у новых форм коммуникации право на жизнь только
потому, что они структурируются в направлениях, не предусмотренных теорией, разработанной
еще до того, как эти новые модальности сложились 92. Конечно, может случиться так, что эти
новые модальности окажутся некоммуникативными, но не следует возлагать на теорию слишком
большие надежды, она не всегда может охватить все. В этом случае серийность поставила бы под
сомнение слишком жесткий принцип двойного членения всякого языка, или убеждение в том, что
всякая коммуникативная система
92 И здесь в связи с вопросом о структурах уместно напомнить о том, как ставилась проблема определения и
определимости искусства — в русле воззрений Антонио Банфи — Дино Формаджо в его работе «Идея
художественности» (Dino Formaggio, L’idea di artisticita, Milano, 1962). Предлагая вместо неизбежно
«исторического» определения некую чистую идею художественности, которая позволяет признать все
существующие поэтики и отказывается от их нормативного «выпрямления», Формаджо не интересуется теми
методологическими проблемами, которые в данном случае беспокоят нас, но и в том и в другом случае на
первый план выходит забота о том, чтобы определения, выработанные в какой-то конкретно-исторический
момент времени, не переносились бы на все другие эпохи. Об отличии точки зрения Формаджо от нашей см.
нашу работу «Общее определение искусства» ( La definizione generale dell’arte, in «Rivista di estetica», 2, 1963).
319
непременно язык, или представление о том, что искусство непременно должно что-то сообщать…
III.5.
Не приняв во внимание опасностей, подстерегающих данный Метод, — и мы о них уже говорили
— легко поддаться соблазну и начать сокрушать противника уничтожающими определениями
типа: «Те, кто не с нами, не демократы». Но именно так и поступает с противником Леви-Строс, утверждая: поскольку я признаю существование обязательных структур, я материалист, поскольку
серийное мышление говорит о возможности творческой модификации этих структур, оно
идеалистично.
Если продолжать полемику на уровне словесных игр, то ответ не представляет затруднения: поскольку Леви-Строс признает наличие естественных необходимых структур, не зависящих от
исторической эволюции, он механицист; но поскольку серийное мышление признает возможность
того, что в процессе исторической эволюции вместе с контекстом меняются и сами структуры
понимания и вкуса, оно — диалектико-материалистическое. Но не следует предаваться этим пус —
топорожним играм.
Все это однако, не исключает важности для серийного мышления того, что собственно и
превращает эту технику в видение мира и в «мышление», — социально-исторического
обоснования кодов, убежденности в том, что надстроечная деятельность могла бы способствовать
изменению этих кодов и что всякое изменение коммуникативных кодов имеет следствием
формирование новых культурных контекстов, организацию новых кодов, постоянную их
реструктурацию, историческую эволюцию коммуникативных модальностей в соответствии с
диалектическими отношениями между системами коммуникаций и социальным контекстом.
Достаточно вспомнить корреляции, выявленные Анри Пуссером, между миром тональной музыки
и эстетикой тождества, повторения того же самого, вечного возвращения, с представлениями о
замкнутом и повторяющемся времени, которые отражают и развивают вполне определенную
консервативную педагогику и идеологию, свойственные определенному обществу, с опре-
деленной политической и социальной структурой 93.
93 Henri Pousseur, La nuova sensibilita musicale, in «Incontri musicali», II, 1958
320
IV. Призрачные константы
IV.l.
Вышесказанное имеет смысл для анализа тех явлений, при изучении которых применяются
структурные решетки.
Конечно, сходство ищут, предполагая постоянство. Если, как напоминает нам Дюмезиль 94, самым
разным народам свойственно представлять богов триадами, то, стало быть, это соответствует некото-
рым непреходящим потребностям человеческого ума или, по крайней мере, такого ума, который
мыслит религиозно. Но с какой стати группировать народы по числу изобретаемых ими богов, а не, например, по любви или страху, который они испытывают в их присутствии? Важно выявить формы
поведения, в которых «дух» следует норме. Но почему же нужно при этом объявлять бесполезной
попытку выявить формы поведения, в которых одни нормы нарушаются и устанавливаются другие?
IV.2.
Как пишет Десмонд Моррис в одной из своих книг 95, в которой человек изучается с точки зрения
своего сущностного родства с обезьяной, когда два примата затевают схватку не на жизнь, а на смерть, в какой-то миг более слабый, желая показать, что он сдается, и умилостивить соперника, начинает, согласно ритуалу, выказывать демонстративную покорность, наиболее явным выражением которой
служит принимаемая им поза сексуального подчинения.
Зоолог отмечает, что эти ритуалы выражения покорности сохранились и у нас, во всяком случае, под
маской гигиенических ритуалов. В связи с чем, когда, например, мы хотим успокоить стража порядка, указавшего нам на нарушение, и чтобы не раздражать его, не только внезапно признаем свою вину, но
инстинктивно начинаем доказывать ему, что мы не представляем никакой опасности, скребя
подбородок, нервно потирая руки, заикаясь, тем или иным способом стараясь убедить его в том, что
наша потенциальная агрессивность уступила место рабству и покорности. И несомненно, показателен
тот факт, что за самыми привычными навыками нашего поведения в глубине скрывается схема
поведения наших предков, выдающая в самом обыденном жесте готовность сдаться. Так дают о себе
знать константы, свидетельствуя неизменность наших первозданных инстинктов.
Но — если и важно, что в основе двух столь различных форм поведения лежит одна объясняющая
модель (как для того, чтобы понимать наши прошлые действия, так и для того, чтобы контроли-
94 Ср. Jupiter. Mars, Quirinus, Torino, 1955
95 Desmond Morris, La scimmia nuda, Milano, 1968
321
ровать настоящие и планировать будущие), то тем более интересно, что эта первозданная модель
настолько эволюционировала, что почти не опознается.
Другими словами (и чтобы показать, насколько важно, говоря о структурных моделях, придавать
по крайней мере такой же вес вариантам, как и константам), все мы вправе чувствовать себя
заинтригованными, узнавая, что почти неуловимое движение рук, которым горожанка
сопровождает свое объяснение с полицейским, выражает и заменяет готовность отдаться
победителю; но как бы нас ни увлекало выявление всевозможных структур, мы не можем не быть
хотя бы немного удовлетворены тем фактом, что ее жестикуляция при разговоре с полицейским
столь далека от неизящной позы гомосексуального совокупления.
IV.3.
Оставляя в стороне шутки и возвращаясь к сути проблемы, мы не будем утверждать, что
приведенные доводы свидетельствуют о победе серийного мышления над мышлением
структуральным. Итак, стараясь показать, что всякое гипостазирование структурального разума
имеет свои пределы, положенные ему реальностью серийной техники, модифицирующей
пресловутые вечные константы, вскрывая их историческую обусловленность, в то же самое время
мы отдавали себе отчет в том, что всякая серийная техника должна разворачиваться (как в плане
эффективности коммуникации, так и в качестве оппозиции отрицаемым ею техникам) на основе
структурной методологии, которая задает последние параметры и устоявшимся и вновь возника-
ющим формам.
Проблема структурного метода (сказав «метод», мы некоторым образом предвосхищаем ответ), если мы не желаем сделать его антиисторической догмой, заключается в том, чтобы не допустить
отождествления искомой Структуры с какой-то конкретной серией, которую можно было бы
счесть предпочтительной формой коммуникативных универсалий. Если нам удастся избежать
этой ошибки, серийный метод предстанет другой — диалектической стороной структурного
метода, полюсом становления, противоположным полюсу пребывания. Серийность не будет
выглядеть тогда простым отрицанием структуры, но сама окажется структурой, непрестанно в
себе сомневающейся и признающей собственную историческую обусловленность, но не для того, чтобы отвергнуть саму возможность последнего предела исследования, а для того, чтобы возвести
эту утопию в ранг регулятивной идеи. При этом любая структура искала бы в самой себе свои
глубинные основания, свой код, делающий ее сообщением. Только постоянное усилие и
постоянный критический пересмотр самой себя, непрестанное испытание себя на прочность — это
и только это позволяет ей сделаться производительницей смысла.
322
V. Структура как константа и история как процесс
V.l.
Если Структура понимается как вечные законы духа, то историческое познание невозможно.
Представление о структурах бессознательного, присущих не только каждому человеческому существу, но и каждой исторической эпохе и долженствующих одновременно быть и универсально значимыми, и
исторически обусловленными, неизбежно противоречиво.
V.2.
Показателен в этом смысле драматизм попытки Люсьена Себага, старающегося привести к общим
основаниям взгляды Леви-Строса, Лакана и Маркса в «Марксизме и структурализме» 96.
Уроки Леви-Строса, откорректированные в духе Лакана, неизбежно приводят автора к признанию
некоего источника всеобщей комбинаторики, подспудного всякой исторически сложившейся культуре; выделение Дюмезилем
