три
остановки.125 Структура детерминации сама строго детерминирована.
«Le symptome se resout tout danse une analyse de langage, parce qu’il est lui-meme structure comme un langage, qu’il est langage dont la parole doit etre deliveree. C’est a celui qui n’a pas approfondi la nature du langage, que l’experience d’association sur les nombres pourra montrer d’emblee ce qu’il est essentiel ici de saisir, a savoir la puissance combinatore qu’en
122 Cp. Paul Ricoeur, Della interpretazione, Milano, 1967, pag. 318.
123 «эта игра, в которой ребенок занят тем, что убирает из поля зрения и достает, чтобы снова спрятать, какой-то предмет, все равно какой, сопровождая свои действия чередованием слогов, — эта игра, осмелимся
утверждать, в своих основных чертах свидетельствует о том, что животное-человек предопределен
символическим порядком. Человек буквально убивает время, выявляя альтернативу, взаимообусловленность
присутствия и отсутствия, их перекличку».
124 Ibidem, pag. 47.
125 Ibidem, pag. 212, 213.
333
agence les equivoques, et pour y reconnaitre le ressort propre de l’inconscient».126
III.2.
Вот почему законы, лежащие в основе универсального запрета инцеста и регулирующие брачные
отношения, являются также и законами языка. Бессознательное, еще весьма неясное для антрополога,
— это или некая трансцендентальность (но не трансцендентальный субъект), или хранилище
архетипов, отворяющееся время от времени и выпускающее на свободу мифы и обычаи, — теперь
обретает свое подлинное наименование и признает своим первооткрывателем Фрейда 127, а поверенным
в делах — Лакана. Мы, таким образом, видим «comment la formalisation mathematique qui a inspire la logique de Boole, voire la theorie des ensembles, peut apporter a la science de l’action humaine cette structure du temps intersubjectif, dont la conjecture psychanalytique a besoin pour s’assurer dans sa rigueur».128
Интерсубъективная логика и темпоральная природа субъекта (вспомним о трех заключенных и о
временном разнобое, без которого их дедукция оказалась бы невозможной) как раз и образуют
пространство бессознательного как дискурса Другого, где родительный падеж (Другого) означает
вместе и то, о чем или о ком речь (в латыни), и того, кто эту речь говорит (предлог «de» в романских
языках) 129. Другой в качестве сцепления означающих говорит в нас о себе. И говорит он именно так, как, если верить Якобсону, говорит поэтический дискурс — чередуя метафоры и метонимии: метафора — это симптом подмены одного символа другим, заменяющий саму процедуру устранения, между тем метонимия — это желание, сосредоточивающееся на замещающем объекте, прячущее от
нас конечную цель всякого нашего стремления, в резуль-
126 Ibidem, pag. 269. «Симптом целиком разрешается в анализе языка, потому что и сам он структурирован
как язык, он, другими словами, и есть язык, речь которая должна быть освобождена. Для того, кто не
вдумывался в природу языка, именно опыт числовых ассоциаций может сразу указать на то главное, что
здесь нужно понять, на комбинаторную силу, организующую в нем (языке) двусмысленность. В этом и
следует признать истинную пружину бессознательного» (Лакан Ж Функция и поле речи и языка в
психоанализе. Доклад на Римском конгрессе, читанный в Институте психологии Римского университета 26 и
27 сентября 1953 года. М , 1995. С. 39.).
127 Ibidem, pag . 269
128 «Как математическая формализация, вдохновившая логику Буля, не говоря уже о теории множеств, может
привнести в науку о человеческом действии то понятие структуры интерсубъективного времени, в котором
нуждается для обеспечения строгости своих выводов психоаналитическая гипотеза» (Лакан Ж. ук соч., С 57) Ibidem, pag. 287 Ср. также с. 806. «cet Autre n’est rien que le pur sujet de la strategie des jeux» («этот Другой —
не что иное, как чистый субъект стратегии игр»)
129 Ibidem, pag . 814.
334
тате чего всякое наше желание, прошедшее через цепь метонимических переносов, оказывается
желанием Другого 130. Это объясняет, почему сцепление означающих, живущее по своим собственным
правилам и подчиняющееся своим собственным закономерностям, вполне отчетливым и поддающимся
строгому описанию, принимается в расчет независимо от стоящих за ним значений, к которым
отсылает наша неутолимая — ибо мы всегда теряемся в зеркальном лабиринте смыслов — жажда
истины, утоляемая только в процессе выявления самой структуры детерминации и в этом
сладострастном распутывании паутины символов, из которой нам никогда не выбраться.
III.3.
Здесь не место выяснять, чем могут быть полезны эти выкладки для терапевтической практики
психоаналитика или в какой мере обоснованы претензии лаканизма быть верным и последовательным
истолкованием фрейдизма 131 но коль скоро психоаналитический дискурс Лакана нацелен на выявление
общей структуры детерминации, мы обязаны сказать, чем грозят обернуться его выводы для всякого
исследования коммуникативных процессов от антропологии до лингвистики, от первобытного топора
до уличной рекламы. И вот чем: всякое научное исследование, если оно проведено достаточно строго, должно независимо от разнообразия исследуемого материала выдавать один и тот же результат, сводя
всякий дискурс к речи Другого. Но поскольку механизм такого сведения был предложен с самого
начала, исследователю не остается ничего иного, как доказывать эту гипотезу par excellance. В итоге, всякое исследование будет считаться истинным и плодотворным в той мере, в какой оно нам сообщит
то, что мы уже знали Самое поразительное открытие, которое мы совершим, структуралистски
прочитав «Царя Эдипа», будет заключаться в том, что у царя Эдипа эдипов комплекс; ну а если при
прочтении обнаружится еще что-то, то это что-то окажется чем-то лишним, привеском, непрожеванной
мякотью плода, не дающей добраться до косточки «первичной детерминации». И подобный упрек
может быть адресован большей части литературной критики психоаналитического толка (см.
замечания Сержа Дубровского по поводу психокритики Морона 132). И хотя суждение весьма не
оригинально, это надо было сказать, чтобы не упустить самого существенного.
130 Ibidem, pag . 505—515 См. также pag. 622, 799 и 852
131 См. J. Laplanche e J-В. Pontalis, Vocabulaire de psychanalyse, Paris, 1967
132 Critica e oggettivita, Padova, 1967, pagg. 129—147
335
IV. Лакан: последствия для «новой критики»
IV.1.
И все же спрашивается, почему этой методологией размашистого списывания в отходы всего того, что не вмещается в теорию, могла увлечься значительная часть французской «новой критики», на
страницах которой так часто возникает призрак Лакана133.
Конечной целью структуралистской критики лакановского направления должно было стать
выявление во всяком произведении (мы говорим здесь о литературной критике, но то же самое
можем сказать о любой семиотике повествования и прочих этнологических и лингвистических
штудиях) замкнутой комбинаторики сцепления означающих (замкнутой в смысле определенности
собственных стохастических закономерностей, но вполне разомкнутой для самых разных ре-
шений), комбинаторики, которая изнутри ориентирует всякую речь человека, не очень даже и
человека, поскольку он — это Другой. Но если критиком действительно движет тщетная надежда
пролить свет на ту комбинаторную механику, которая ему и так известна, то сделать это можно, только описав комбинаторику в категориях некоего метаязыка, который сам ее выявляет и
обосновывает. Но как быть, если для дискурса Другого метаязыка не сыскать, и о каком еще коде
можно говорить, если это уже не код Другого 134, если Место Слова не может быть выговорено, потому что максимум того, что мы можем по этому поводу сказать, так это то, что слово говорит в
нас; так что Лакан, чтобы указать на него, вынужден прибегать к языку не определений, но
внушений, к языку, который не столько открыто говорит о Другом, сколько на него намекает, взывает к нему, приоткрывает и тут же дает спрятаться, точно так, как симптом болезни, который
указывая, скрывает, сбрасывает покров и маскирует?
Ответ — если не теоретический, то фактический — таков: не имея на чем закрепить цепь
означающих, лакановская критика выхватывает преходящие и эфемерные значения, смещается от
метонимии к метонимии, от метафоры к метафоре в ходе переклички смыслов, которую
осуществляет играющий солнечными зайчиками отражений язык, универсальный и
транссубъективный во всяком произведении, в котором он себя выговаривает, язык, на котором
не мы говорим, но который разговаривает нами. И тогда произведение искусства (а вместе с ним, как было сказано, и феномены, изучаемые этнологией, отношения родства, какие-то предметы, система конвенций, любой символический факт), хотя и имеющее в основе какую-то
определенную
133 См. также Les chemins actuels de la critique, под ред. Ж Пуле, Paris, 1967.
134 Lacan, pagg. 807—813.
336
структуру, может функционировать, значить что-либо и обретать вес в наших глазах, только если оно
понято как Зияние, генерирующее смыслы, как Отсутствие, как вихревая Воронка, как полость, о кото-
рой мы догадываемся только по излучаемым ею смыслам, сама же она никаким смыслом не может
быть заполнена.
IV.2.
Предоставим слово тому среди самых молодых, кто дал наиболее впечатляющий пример следования
этому принципу в критике, — Жерару Женетту:
«Гений, как несколько туманно выражается Тибоде, это одновременно и высшая степень проявления
индивидуальности, и ее аннигиляция. Если мы хотим как-то разъяснить этот парадокс, нам следует
обратиться к Морису Бланшо (и к Жаку Лакану), к идее, столь близкой нынешней литературе, из
которой, однако, критика еще не сделала должных выводов, а именно к идее о том, что автор, тот, кто
смастерил книгу, как говорил уже Валери, в сущности никто — или, точнее, что одна из функций
языка и литературы как языка состоит
в том, чтобы истребить собственного сказителя, обозначив его как отсутствующего.»135
Отсюда главенство «письма» над языком, письма, созидающего автономное пространство, некую
конфигурацию, в которой время писателя и время читателя сливаются в ходе одного бесконечного
истолкования, — истолкования чего-то такого, что больше их обоих и что навязывает всему и вся
собственные законы — законы означающего. В связи с чем и сам язык предстает как письмо, которое, как говорит Женетт, вторя Деррида, «есть игра на различиях и пространственных смещениях, где
значение — не наполнение пространства, но чистое отношение»136. И тогда современная критика
становится «критикой творцов без творений», или, точнее, творцов, чьи творения предстают как какие-
то «полые вместилища», те самые глубинные desouvrement, которые критике предназначено описывать
как пустые формы. И это потому, что письмо по отношению к пишущему перестает выступать как
средство, становясь тем «местом, в котором происходит его мышление», поскольку «не он мыслит на
своем языке, но его язык мыслит им, мысля его вовне» 137.
IV.3.
Такова траектория мысли, исходящей из предположения об исчезновении автора произведения и
приходящей к предположению
135 Les chemins, cit., pagg.227-228
136 Les chemins, pagg. 241—246.
137 Les chemins, pag. 246
337
об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепоглощающим языком, вековечно
выговариваемым тысячами уст 138.
Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям
Очевидно, что у Бланшо 139 этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произведение
искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непреложных значений, но впервые
открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым
пространством с неопределенными границами, «пространством, в котором, строго говоря, ничто
еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему
первоначалу». «Пустотность произведения… это его явленность самому себе в ходе прочтения», она «отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в творческом процессе представала как
незавершенность, как схватка разноречивых и разнонаправленных составляющих произведения.»
Таким образом, в чтении «к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство
его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность
