и
венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и
стремительность естественного движения». Произведение искусства — «это та силком навязанная
свобода, которая его сообщает и которая позволяет истокам, несказанным глубинам первоначал, проступить в произведении, кристаллизовавшись и окончательно закрепившись». И все же, как
проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об
онтологии сцепления означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый
порядок предопределен раз и навсегда:
«В противовес структуралистской объективности» Бланшо в своем понимании произведения
искусства «исходит из представления о человеке не как объекте познания, но как субъекте
радикального опыта, получаемого, схватываемого рефлексивно… В отличие от той «полисемии», о
которой говорят формалисты, неоднозначность языка, по Бланшо, вовсе не связана с
функционированием какой-то символической системы, в ней дает о себе знать само человеческое
бытие, лингвистика обретает статус онтологии… Бланшо идет глубже простой фиксации
антиномий, он их артикулирует… Языковый опыт — это не перевод на язык какого-то другого
опыта, например метафизическо-
138 Это та тема, к которой, правда с более историцистским уклоном, обращается Ж. ?. Фe (J.P. Faye) в Le recit hunique, Paris, 1966
139 Maurice Blanchot, Lo spazio letterario, Torino, 1967, «La comunicazione»
338
го, он есть сам этот опыт… Когда Бланшо пишет, что «литература это такой опыт, в котором
сознанию открывается суть его собственного бытия как неспособность утраты сознания, когда
прячась, уходя в точку какого-то «я», оно восстанавливается — по ту сторону бессознательного —
в виде некоего обезличенного движения ..», проступание бытия в опыте литератора вторит его
проступанию в опыте феноменолога, как его описывает Сартр… Для Бланшо деперсонализация —
диалектический момент, без которого не обходится никакое пользование языком…» И поэтому,
«вне всякого сомнения, Бланшо гораздо ближе к Сартру, и уж во всяком случае к Хайдеггеру и
Левинасу, чем к Леви-Стросу и Барту» 140.
Замечания справедливы: Бланшо вкупе с новой критикой, напичканной лакановскими идеями, совершают переход, как показывает вся защитительная речь Дубровского в «Критике и
объективности», от рефлексии по поводу субъекта, выявляющегося в движении созидания
смыслов, к открытию того факта, что то, что казалось творением смыслов, творением, которое, как
предполагалось, должно увенчивать бдение критика на краю разверстой пропасти произведения, годится только на то, чтобы удостоверить ничтожность субъекта и самого произведения перед
лицом верховного суверенитета Другого, самоутверждающегося в плетении дискурса.
Но столь ли несходны эти движения, как кажется? За лакановской теорией Другого определенно
угадываются фигуры Сартра и Хайдеггера (подключая сюда и Гегеля), потому что помимо
упований на объективность поступи означающих сама неизбежность соотнесения этой поступи с
неким порождающим ее Отсутствием выдает присутствие Хайдеггера в самом средоточии
лакановской мысли. И та же неизбежность заставляет видеть в статистическом упорядочении
сцепления означающих последнюю, но не окончательную возможность структурировать
Отсутствие, которое есть само Бытие как различие и которое неизбежно утверждает себя по ту
сторону всякой попытки структурной методологии.
V. Лакан: лик Отсутствия
V.l.
Как же случилось, что одно из наиболее строгих и прочных установлений структурализма, статистический анализ цепи означающих, обернулось превознесением Отсутствия?
140 Les chemins, pagg. 266 и сл.
339
А случилось это так потому, что схоронившаяся в дискурсе Лакана идея отсутствия предстает как
залог онтологической фундаментальности, наделяя все рассуждения о различиях и оппозициях, неизбежные в бинаристской по своему происхождению теории, метафорическим смыслом.
И поэтому следует разобраться с тем, что собой представляет «отсутствие» в координатах
бинарной системы. Действительно, в структурированной системе всякий элемент значим
постольку, поскольку это этот элемент, а не другой или другие, на которые он указывает, тем
самым их исключая. Всякая фонема наделяется значением вовсе не благодаря своим физическим
качествам, но в связи с той валентностью, самой по себе пустой и невесомой, которую она обре-
тает в системе фонем. Но в конечном счете, для возникновения смысла необходимо присутствие, наличие одного из членов оппозиции. А если его нет, то и отсутствие другого никак не
обнаруживается. Оппозициональное отсутствие становится значимым только в присутствии ка-
кого-то присутствия, его выявляющего. Или, лучше сказать, пустое пространство между двумя
сущностями, которых нет, обретает значение только в том случае, если все три значимости —
«да», «нет» и пустое пространство между ними — взаимообуславливают друг друга. В данном
случае, как показывает Рикер, мы имеем дело с диалектикой присутствия и отсутствия. Когда
Соссюр утверждает, что в языке нет позитивных сущностей, он исключает возможность
рассмотрения физических звуков или идей, но не актуальных валентностей. Отсутствие, о котором
говорят структуралисты, касается двух вещей: 1) не имеет значения, чем именно выражены «да»
или «нет», но важно, чтобы сущности, замещающие эти валентности, сопрягались друг с другом; 2) как только сказано «да» или «нет», это «да» или это «нет» обретает свой смысл только в виду
отсутствия другого элемента. Но что во всей этой механике значимых оппозиций, в конечном
счете, главное, так это то, что она дает нам систематическую возможность узнавать то, что есть, по тому, чего нет. Важно не само по себе Различие с заглавной буквы, гипостазированное и
превратившееся в метафору чего-то устойчивого и пребывающего над любыми оппозициями.
Структуралистское отсутствие говорит нам о том, что на месте того, чего нет, появляется что-то
другое. Напротив, у Лакана, судя по всему, всякая представленная вещь имеет смысл только
постольку, поскольку выявляет само Отсутствие, что роковым образом обессмысливает то, что
наличествует.
И все это из-за того, что формирование цепи означающих как последовательное различение того, что есть, и того, чего нет, обусловливается изначальным разрывом, ущербностью, первородным
гре-
340
хом, в связи с чем «Я» может быть определено как некая обделенность чем-то, чего никогда не
заполучить, и это что-то — Другой, существо на самом деле не существующее, во всяком случае, до него не добраться.
V.2.
Иными словами, Отсутствие в лакановском универсуме появляется вовсе не в связи с
формированием цепи означающих через указание на присутствие и отсутствие. Дело в том, что
цепь означающих формируется через оппозиции и различия, поскольку уже имеется некое
конститутивное Отсутствие. He-бытие это не провал между двумя членами оппозиции, оно —
источник всех возможных оппозиций.
«L’inconscient est ce chapirte de mon histoire que est marque par un blanc ou occupe par un mensonge»141. …Fort! Da! C’est bien deja dans sa solitude que le desir du petit d’homme est devenu le desir d’un autre, d’un aller ego qui le domine et dont l’objet de desir est desormais sa propre peine. Que l’enfant s’adresse maintenant a un partenaire imaginaire ou reel, il le verra obeir egalement a la negativite de son discours, et son appel ayant pour effet de le faire se derober, il cherchera sans une intimation bannissante la provocation du retour qui le remene a son desir. Ainsi le symbole se manifeste d’abord comme meurtre de la chose, et cette mort constitue dans le sujet l’etemisation de son desir» 142.
Бессознательное — это дискурс Другого, и в этом дискурсе, построенном на прихотях метонимии, объектом желания, как выясняется, всегда становится Другой: непрестанный переход от одного
предмета к другому, свойственный всякой символизации в принципе, показывает, что «ce dont l’amour fait son objet, c’est ce qui manque dans le reel; ce a quoi le desir s’arrete, c’est au rideau derriere quoi ce manque est figure par le reel»143.
141 «Бессознательное — это глава моей истории, которая отмечена белым пятном или заполнена ложью.»
Lacan, pag. 259 (Лакан Ж. УК. соч , с. 29)
142 «. Fort! Da! Даже в одиночестве желание маленького человека успело стать желанием другого, желанием
некоего alter ego, который над ним господствует и чей объект желания становится отныне его собственной
тревогой. Обратится ли теперь ребенок к реальному или воображаемому партнеру, тот всегда окажется
послушен присущей его дискурсу силе отрицания, и когда в ответ на обращенный к этому партнеру призыв
тот станет ускользать, он будет уведомлениями об изгнании провоцировать его возращение, вновь
приводящее его к своему желанию. Итак, символ с самого начала заявляет о себе убийством вещи и смертью
этой увековечивается в субъекте его желания» Lacan, pag. 319 (Лакан Ж. Ук. соч., с. 88-89) 143 «Предмет любви это нечто отсутствующее и то, перед чем замирает наше желание, это занавес, за
которым отсутствующее кажется реальным». Lacan, pag. 439.
341
Так субъект открывает собственную бытийную недостаточность: «son etre est toujours ailleurs» 144,
«Le drame du sujet dans le verbe, c’est qu’il y fait l’epreuve de son manque-a-etre»145. Зияния в цепи
означающих удостоверяют, что структура субъекта прерывна. Именно смысловые «дыры» есть то, что предопределяет его дискурс. На то, что важно, указывает вовсе не оппозициональное
сопряжение, но просвечивающее в глубине отсутствие 146.
Конечная инстанция, или, произнесем это слово, Бытие, открывается на призывы внимающего ему
как Чистое различие. Означающее является означающим «un manque dans l’Autre, inherent a sa fonction meme d’etre le tresor du sinifiant». 147
И стало быть, если Другой исчезает в тот самый миг, когда кажется, он обрел устойчивость, то
единственное, что я могу сделать, это доказать ему его существование, «non bien sur avec les preuves de l’existence de Dieu dont les siecles le tuent, main en l’aimant» (разумеется, не прибегая к
доказательствам существования Бога, которыми Его в течение веков убивали, но — любя Его). И
значит человек мог бы спастись преданностью тому самому «ничто», которая делает его
«безнадежной страстью» (не намекает ли эта терминология на тот отвергаемый Лаканом мир, который, как все же представляется, кое в чем на него повлиял?). Но эта любовь была бы той
любовью, что исповедует христианская керигма, а не ответом на вопрос «Кто я?». Ведь мое «я»
выявляется не в чем ином, как именно в крахе любви и отсутствии радости, которая обыкновенно
сопровождает исполнение желания:
«Cette jouissance dont le mannque fait l’Autre inconsistant, est-elle donc la mienne? L’experience prouve qu’elle m’est ordinairement interdite, et ceci non pas seulement, comme le croiraient les imbeciles, par un mauvais arrangement de la societe, mais je dirais par la faute de l’Autre s’il existait: L’Autre n’existant pas, il ne me reste qu’a prendre la fautre su Je, c’est a dire acroire a ce a quoi l’experience nous conduit tous, Freud en tete: au peche originel»148.
144 «Его бытие всегда в другом месте». Ibidem, pag. 633.
145 «Драма субъекта состоит в том, что язык доказывает ему его собственную бытийную недостаточность».
Ibidem, pag. 655.
146 Ibidem, pag. 801.
147 «провала в Другом, свойственного самой его природе, — быть сокровищницей означающих». Ibidem, pag .
818.
148 «Эта радость, без которой Другой неощутим, точно ли она моя? Опыт учит, что, как правило, она мне
заказана, и не только потому, что, как думают дураки, общество плохо устроено; я бы сказал, что виноват в
этом Другой, если он существует, ведь если бы его не было, мне бы пришлось возложить вину на себя, 342
V.3.
Так субъект открывает то, что Лакан называет исконной распахнутостью (beance), зиянием, разверстостью, открытой раной, помещающей субъект в самое средоточие различения.
Spaltung, Eutzweitung (натяжение, раздвоение)… к фрейдовским метафорам Лакан добавляет свои: beance,
