dolore, Milano, 1962), на предложение использовать для орошения водочерпалку
возмущенно отвечает «Я помню слова своего учителя «Кто пользуется машиной и сам уподобляется машине, кто уподобляется машине, у того вместо сердца машина, у кого вместо сердца машина, тот не ведает
простоты, кто не ведает простоты, у того беспокойный дух, а беспокойный дух никогда не станет
пристанищем Тао» Не то чтобы я не был знаком с вашим изобретением, но мне совестно им пользоваться» И, как известно, огородник потратил на ручной полив то самое время, которая хорошая водочерпалка
сэкономила бы ему для Долгого Перехода
362
дит к мышлению с другой, докатегориальной позиции, ничуть не более ущербной, чем позиция
того, кто спрашивает «кто говорит?».
Вопрос «кто умирает?» сразу же переносит нас в другое эмпирическое измерение, в котором
разные философии не больно-то много значат. Но исходя из другой дофилософской установки, мы
творим и другую философию.
(Если кому-то покажется не очень философичным предположение о том, что открытие бытия не
так уж много стоит по сравнению со вкусом яблока, тому мы разъясняем, что мы сейчас
вращаемся в пределах докатегориальных установок, исходя из которых можно вообще отрицать
какую бы то ни было философию, которая нутром ощущается как обман.)
«Кто умирает?». Признать субъект видимостью не более милосердно, чем считать собственную
смерть важнее, чем смерти других Нашу — важнее, чем тех. Смерть сопутствующих мне в этом
мире, чем смерть тех, кто умер сотни лет назад. Смерть всех людей во все времена, чем
термическую смерть универсумов и туманностей. Да будет ясно, что философии Сверхчеловека
здесь противопоставляется философия рабов.
IX.6.
Вот устрашающая страница из «Что значит мыслить» Хайдеггера, на которой он задается
вопросом, достаточно ли метафизически подготовлен человек, все еще упорно сопротивляющийся
мышлению бытия, к тому, чтобы управлять землей с помощью техники, ведь наибольшему
осмыслению в наше время подлежит тот факт, что мы еще не мыслим. И такому-то человеку, пребывающему в плену у · своих коротких мыслей, по преимуществу политического и социаль-
ного свойства, недавно выпало пережить страшное потрясение (речь произносилась в 1952 году) Но зададимся вопросом: что дало человеку окончание войны? Ничего. Война ничего не решила.
Хайдеггер прав, но в другом. Он хочет сказать, что перемены, последовавшие за окончанием
войны, ни на йоту не изменили отношений человека с тем, что единственно достойно быть
предметом его мыслей 191. Так вот (хотя и не очень прилично использовать такую едва ли не
демагогическую аргументацию, еще менее прилично, убоявшись демагогии, отказываться от
аргументации такого свойства), если, к примеру, окончание войны прекратило убийство шести
миллионов евреев, и окажись я первым из седьмого миллиона, первым, кому удалось избежать
смерти, окончание войны, надо признать, имело бы для меня огромное значение.
191 Prima parte, lezioni di collegamento, dalla VI alla VII ora
363
И с какой стати мне считать, что этот порядок вещей менее важен с философской точки зрения, чем другой?
IX.7.
Итак, в итоге ряда умозаключений, приведших нас к признанию того факта, что, по-видимому, философский структурализм оказывается несостоятельным, налицо несколько неоспоримых
выводов, разумеется, структурное мышление, дошедшее до своих пределов, обнаруживает, что
глубинное вопрошание неотъемлемо присуще самим основам познания, попыткам человека
определить свое место в мире, а равно определить, что такое этот мир.
Но когда молния этого открытия повергает меня, заставив поклоняться тому началу, из которого
она ударила, могу ли я быть уверен в том, что то, что не было ею освещено, менее значительно?
Если наука бытия к смерти учит меня, как мне не стать жертвой ложного целеполагания, то
диалектика пресловутого ложного целеполагания — это все же диалектика вопрошания и
действия, которая, давая возможность изменять вещи, позволяет мне отдалять мою смерть и
смерть ближнего. Признавать наличие смерти это не значит разрабатывать некую культуру
смерти, но значит вырабатывать соответствующие техники бросания ей вызова.
Таковы резоны, по которым в ограниченном пространстве структуралистского мышления мой
выбор все равно предопределяется неким эмоциональным пристрастием и завербованностью, благодаря которым, даже если другие, в ком мы узнаем себя, всего лишь одна из стольких
ловушек Различия, именно в собеседовании с ними свойственно человеку находить утешение
Структура как фикция, как предположение в той мере, в какой она предоставляет в мое
распоряжение инструментарий, позволяющий мне прокладывать путь в социально-историческом
универсуме, хотя бы отчасти утоляет мое бесцельное влечение, полагая ему пределы, пребывая в
которых животное-человек ощущает умиротворение. Последнее сомнение (а вдруг это кого-то
беспокоит) заключается в том, что такое решение сразу приобщает меня к идеологии техники как
переустройства, которая роковым образом связана с диалектикой владения, приводящей меня к
саморазрушению. В таком случае, реализация этой попытки ставит меня на пороге смерти, онтологическое мышление выигрывает пари, мой первый ход оказывается промахом, но теперь по
крайней мере я это знаю, испытав все на себе, и могу сложить оружие, не терзаясь тем, что не
пытался сопротивляться.
364
Ну а если я выйду победителем? Как говаривал некий китайский мудрец последней династии,
«чтобы приобрести знания, надо стать участником преобразующей мир деятельности. Для того
чтобы узнать вкус груши, нужно преобразовать ее путем поедания» 192.
192 «Прагматизм» такого подхода может задеть того, кто считает, что сознание должно максимально сохранить
свою концептуальную независимость и находить в самом себе структурные условия собственной
верификации Таков тезис авторов книги Lire le Capital. Ho что любопытнее всего и более всего
настораживает, так это то, что авторы, которые считают себя революционерами и ленинцами, открыто
опираются, обосновывая свою эпистемологию, на Лакана и Фуко. В своей антиисторицистской, антипрагматистской и антиэмпиристской полемике авторы Lire le Capital стараются исключить воздействие
исторических факторов, которые могли бы поставить под сомнение самодетерминацию познавательных
структур, прозрачных и самодостаточных, как кристалл Но для того чтобы сознание могло само себя
определять, а кроме того, познавать и изменять мир, необходимо, чтобы Бытие все-таки каким-то образом
было. А если Бытие есть, то трансформация сущих будет всего лишь эпифеноменом, и такое поверхностное
понимание преобразующей деятельности, скорее всего, обеспокоило бы Маркса. Поэтому, когда речь заходит
о том, чтобы объяснить, как сознание, обитающее на уровне чисто познавательных структур, может все-таки
оказывать влияние на реальный мир, Альтюссер обращается (скрыто, но цитаты его выдают) к верховному
магистру всех онтологических штудий — к Спинозе. Марксистская философия потому способна
воздействовать на мир, что, в конечном счете, ordo et connexio idearum idem est ac ordo et connexio rerum (порядок и связь идей те же, что и порядок и связь вещей). Это, конечно, великое и впечатляющее
метафизическое решение, но закрадываются сомнения в подлинной революционности подобной философии
Необходимости. Еще раз: Wo Es war, soll Ich werden
365
6. Методы семиологии
I. Оперативная фикция
I.1.
Мы, таким образом, возвращаемся к главному нашему тезису. Отсутствующая в любом случае
структура уже не может рассматриваться как объективная цель исследования, но считается
рабочим инструментом описания явлений ради включения их в более широкий контекст.
Напомним также, что все, что сказано выше, было порождено стремлением описать структуры
(выявить коды) на уровне феноменов коммуникации Так, значительно упрощается
эпистемологический вопрос о том, что представляет собой описываемая мной структура
природных явлений: семиологическое исследование изучает такие социальные феномены, как
коммуникация, и такие сложившиеся в культуре системы конвенций, как коды. В качестве кодов
они не более чем некие фикции, но когда мы рассматриваем их как интерсубъективные феномены, укоренившиеся в истории и жизни общества, мы обретаем твердую почву под ногами.
Утверждение существования атома есть некая оперативная фикция, предваряющая описание его
структуры, но установить, что люди обмениваются сообщениями, — это значит заложить
фундамент, на основе которого уже можно строить гипотезы относительно структур, обеспечивающих коммуникацию.
Эти описательные фикции помогают нам перескочить из мира существ, которые умеют говорить, в мир коммуникативных моделей.
I.2.
Переиначив Фуко, мы могли бы сказать, что в известном смысле семиология сталкивается с теми
же проблемами, с которыми сталкиваются все гуманитарные науки, старающиеся вырваться из
философского тупика, в котором человек сделался проблемой для самого себя, избрав
первоочередной темой речей свою собственную речь, свой вопрос, заданный бытию. И науки о
человеке вынуждены были изгнать человека с культурной сцены. Но нам ясно, в каком смысле он
изгоняется: ведь науки сводят исследовательскую деятельность к выявлению культурных кодов, позволяющих изучать формирование — избыточное или нормативное — всякого сообщения, а
равно модифи-
366
кации культурных конвенций, вызванные реальным обменом сообщениями и взаимодействием
разных кодов во времени и пространстве.
Как мы убедились, именно в целях изучения взаимосвязей семиология и постулирует коды как
структурные модели всевозможных коммуникативных обменов. Речь идет о перспективных, частичных, обусловленных обстоятельствами гипотезах, одним словом, о гипотезах
«исторических». Но сказать «исторические» — значит поставить двойную проблему. Ведь, с одной
стороны, надо определить, в каком смысле эта историчность препятствует пониманию
коммуникации вообще, а с другой, следует посмотреть, насколько они, будучи историческими и
вместе с тем притязающими на универсальную значимость, позволяют осознать историчность
самой коммуникации. Мы же еще не знаем, присуща ли эта историчность вообще диалектическим
взаимоотношениям кода и сообщения или же она — следствие невозможности (о которой
говорилось в предыдущих главах) ухватить объективно существующую цепочку означающих и
при этом не укоренять ее в уничтожающих ее глубинах.
II.1.
Оперативистская семиология дает модель смыслопорождающего механизма, который
представляет собой коммуникативную цепь, уже рассмотренную нами в А.1.II. Эта модель
предполагает, что в миг достижения адресата сообщение «пусто». Но это не та пустота
произведения-воронки, отсутствующего произведения, которую постулирует «новая критика», это
готовность к работе некоего означивающего аппарата, на который еще не пал свет избираемых
мною, чтобы высветить его смысл, кодов.
Но как я узнаю, что это смыслопорождающий механизм? Благодаря тому, что в самый миг
получения я высвечиваю его некими фундаментальными кодами. «I vitelli dei romani sono belli» —
я получаю сигнал и соотношу его с фонологическим кодом, и внезапно обретает форму некая
последовательность означающих, которая еще до того, как я пойму, что же она означает, уже
оповещает о себе как о некой структуре. И лишь в тот миг, когда я налагаю на сообщение код
латинского или итальянского языка, я начинаю опознавать денотативные значения. И все же в
сообщении остается некоторая недосказанность, позволяющая мне продолжать выбор. Если я
представил его себе на латыни, то спрашивается, кто такой этот призываемый в бой Вителлий?
Велениям какого бога он следует? Каков был воинственный клич в мифологии и воинском
ритуале древних римлян? Что это,
367
трубящая труба, песнь Тиртея, звон меча и т. п.? Сообщение мало-помалу наполняется смыслом, но стоит только несколько измениться обстоятельствам адресата, а кодам расслоиться, как в
сообщение врываются новые смыслы.
Но какие смыслы воспринимаются? Уже само приложение к сообщению кода есть некая
структурная гипотеза, которая вовсе не становится менее рискованной и интересной с
эпистемологической точки зрения оттого, что, как правило, мы ее выдвигаем наугад. Предложить
код — это значит выдвинуть гипотезу и прикинуть, что из этого выходит.
Предложенный код выявляет определенные значения, но затем он сопоставляется с другими
кодами, лексикодами и подлексикодами для того, чтобы убедиться в том, что все коннотативные
возможности сообщения исчерпаны. При этом само зарождение движения связано с тем, что
сообщение — осознанное сообщение (произведение искусства) или неосознанное (отношения
родства) — сталкивается с мощным айсбергом социальных конвенций (кодов) и обстоятельств (см
A.2.VI.1.2.), обусловливающих выбор кодов и представляющих собой такой параметр референта,
