который, не предопределяя однозначно содержания сообщения, сужает круг поисков.

II.2.

Незаполненность сообщения не связана с каким-то особым качеством. Его так называемое

«отсутствие» — ясно, однако, что речь идет о метафоре, — обязано вторжению наслаивающихся

друг на друга конвенций. Сообщение прозрачно вовсе не из-за своего «отсутствия»: сразу и вдруг

оно мне не раскрывается, оно непрозрачно, потому что отторгает коды, которые ему оказываются

чуждыми. Наиболее адекватные действия состоят в том, чтобы сделать ряд шагов ради

восстановления исходного кода и проверить, насколько верны выдвинутые гипотезы. Конечно, пригодность кодов подчинена логике означающих, но мы уже видели, что и сама по себе логика

означающих, коль скоро мы выделяем эти означающие, а не другие, есть продукт уже

состоявшейся декодификации. Некий ритм, геометрическая или арифметическая упорядоченность, которые заведуют определенными формами и не дают мне приписать им значения, противоречащие складывающимся закономерностям, уже представляют собой какую-то

гипотетическую структуру. Имея последовательность 2, 4, 6, 8, логично предположить, появление

10, но только при том условии, что исходя из собственного опыта, я считаю, что передо мной

совершенно определенный вид прогрессии (каждое следующее число больше предыдущего на

два). Если даны числа 3, 7, 10, то одна логика ряда устанавливается, когда я подчиняю его коду-

правилу: «каждое сле-

368

дующее число получается путем прибавления предыдущего», таким образом, следующим числом

должно быть 17. Но если код относится к ряду чисел, наделенных сакральным значением (Троица, смертные грехи, заповеди), то логика будет другой, и числовой ряд должен быть иным и

последнее число, возможно, будет семьдесят семь 193.

Подчеркивая значение «логики означающих», мы на самом деле воздаем должное

последовательности использованных кодов. На краю этой бездны смыслопорождения ощущается

не пустота, но неисчерпаемое богатство социально-исторических кодов, которые борются с

сообщением, обеспечивая ему жизнь во времени. И длительность этой жизни зависит от того, насколько оно намеренно «открыто», и от того, насколько оно оказывается кстати. Во всяком

случае, коммуникативная цепочка предполагает историческое измерение, разворачиваясь

историей, она историей же и обосновывается.

И если вполне можно представить себе эту яростную схватку между структурой и историей, то не

только потому, что структура, о которой идет речь, не является орудием синхронного исследования

исторических в своей сути явлений, но потому что с самого начала структура понимается как

отрицание истории в той мере, в какой она претендует на обоснование Тождественного.

193 Ср. анализ «Кошек» Бодлера, проведенный P. Якобсоном и К. Леви-Стросом («Les chats» di Charles Baudelaire, di P. Jakobson e C. Levi-Strauss, «L’Homme» gen -aprile 1962), который должен являть собой пример

«объективного» структурного анализа. Несомненно, что это структурный анализ, но что означает в данном

случае «объективный»? Если стихотворение обретает статус некоего «абсолютного объекта», так это потому, что анализ, проведенный на одном уровне, отсылает к анализу на другом уровне, и все они вместе

«поддерживают» друг друга (что полностью совпадает в нашим представлением об эстетическом идиолекте, о

котором речь шла выше). Разумеется, выявление фонологических и синтаксических структур может

показаться вполне объективной операцией, но как быть с утверждением авторов о том, что «эти феномены

формальной дистрибуции в свою очередь покоятся на семантическом фундаменте»? Мы определенно имеем

дело с прочтением каких-то элементов, обретающих коннотативное значение в свете тех или иных

культурных кодов (как, например, при имени Эреб возникает коннотация tenebre (мрак), и с этого момента

соответствия в плане означающего устанавливаются по указке плана означаемых, и это вполне естественно.

Абсолютным объект оказывается потому, что он выступает как устройство, допускающее различные

прочтения, и абсолютен он в том смысле, что внутри определенной исторической перспективы, той самой, которой принадлежат его читатели, он обеспечивает максимум объективности. В данном случае

объективности прочтения способствует то обстоятельство, что сравнительная историческая близость

позволяет читателям довольно легко восстанавливать авторские коды, особенности бодлеровской интонации, отвечающей нормам современного французского, на основе которых устанавливается рифма и т. д.

369

II.3.

Ложное впечатление «объективности» означающих распространяется также и на то ответвление

семиологии, которое, казалось бы, застраховано от него, а именно на семантику как науку о

значениях. Когда структурная семантика старается привести в систему единицы значения, возникает сильный соблазн считать — коль скоро перед нами система, — что мы имеем дело с

однозначно определяемой объективной реальностью.

Посмотрим, например, какие упреки адресует Клод Бремон авторам попыток структурного и

семантического анализа текстов Корана при помощи перфокарт 194.

Бремон замечает, что это исследование эффективно, поскольку «обнаруживает совместимость или

несовместимость понятий, которые никто не стал бы соотносить, оно выявляет неожиданные

констелляции смыслов, присущие самой структуре текста, хотя и невоспринимаемые при самом

внимательном чтении», однако в конечном счете авторы, навязывая сообщению собственные

коды, систематизируют не «объективные» идеи Корана, но «мысли современного западного

ученого о Коране». Бремон противопоставляет этим начинаниям идею некоего объективного

исследования, призванного выявить «имманентную тексту» систему понятий, вдохновляясь не

столько удобствами кодификации, сколько «посильно точной декодификацией» Здесь нетрудно

распознать еще один пример «утопии означающих». на самом деле нельзя указать на какое-либо

означающее, не приписав ему самим фактом указания на него какого-либо смысла, в связи с чем

чаемая имманентная тексту система «сем» все равно окажется не чем иным, как попыткой

современного западного ученого описать содержание данного текста. Даже такая строгая

процедура, как ельмслевское описание семантической значимости какого-либо понятия путем

отграничения его от семантического поля другого понятия, предполагает, что оба понятия уже

наполнены смыслом, что они уже поняты, установить, что смысловое поле французского bois шире итальянского bosco, можно только в том случае, если известно, что сказав bosco, итальянец

не имеет в виду дрова и строительный лес. Итак, если структурирование означающих не может не

зависеть от конкретных условий их использования и если, с другой стороны, допустив, что

значения и есть их использование говорящими, я не пойду никуда дальше общих рассуждений и

буду вынужден заняться переписью соответствующих узусов, то идея перечня узусов должна

уступить

194 М Allard, М Elzeire, J. С. Gardin, F Hoars, Analyse conceptuelle du Coran sur cartes perforees, Paris—Aja, 1963, Claude Bremond, L analyse conceptuelle du Coran, in «Communications», 7, 1966

370

место представлению о ситуационных кодах. Оно позволяет лучше понять, как строится

коммуникативная цепь, когда то или иное сообщение, организованное на базе одних кодов, интерпретируется с помощью других и, следовательно, оказывается способным быть носителем

многих значений и смыслов.

II.4.

И подобно тому как это происходит в области семантики, изучение крупных синтагматических цепей и

нарративных «функций» также слишком часто оказывается в зависимости от утопического

представления об объективности означающих. В этом случае внимательное прочтение Аристотелевой

«Поэтики», от которой так зависит множество работ по нарративному дискурсу, могло бы избавить от

многих заблуждений. Разумеется, можно рассматривать фабулу как ряд функций или как матрицу

бинарных функциональных оппозиций, но нельзя распознать эти функции, не приписав загодя каждой

из них какого-то смысла и, стало быть, значения. Что значит, например, что с каким-то персонажем

должно случиться что-то ужасное или жалостное? Это значит, что с ним должно произойти что-то

такое, что в глазах членов конкретного сообщества должно считаться ужасным или жалостным.

Страшно или нет, если персонаж обречен, сам того не ведая, пожрать своего сына? Конечно, страшно и

древнему греку, и современному западному человеку. Но нетрудно представить себе такую модель

культуры, в которой это ритуальное поведение не будет выглядеть страшным. Понятно, что древний

грек испытывал сострадание, видя, что Агамемнон должен принести в жертву Ифигению, но если бы

мы познакомились с этой историей вне исходного контекста и узнали бы, что человек исключительно

из суеверия согласился убить свою дочь, все это показалось бы нам неприятной историей, и мы

испытывали бы по отношению в Агамемнону не сострадание, а презрение и поинтересовались бы, понес ли он заслуженное наказание. «Поэтика» непонятна без «Риторики»: функции обретают смысл

только в сопряжении с ценностными кодами того или иного сообщества. Нельзя назвать поступок

неожиданным, не зная системы ожиданий адресата. Равным образом, исследование нарративных

структур отсылает к социально-историч. обусловленности кодов; оно небезуспешно может развиваться

как изучение констант повествования, но не следует превращать очередную структур в

окончательную, даже если вслед за выделением функций неизбежно возникает вопрос, а не осно-

вываются ли они на психофизиологических константах.

371

III. Языковые универсалии

III.1.

И здесь возникает проблема языковых универсалий, т. e. тех самых поведенческих констант, благодаря которым во всех известных языках выделяются сходные решения, иначе говоря, встает

вопрос о том, что собой представляют интерсубъективные основы коммуникации. Чарльз Осгуд

утверждает, что коды разных языков похожи на айсберги, только малая частичка которых

выглядывает из воды, между тем общий фундамент языков находится как раз под водой, там

складываются универсальные механизмы метафоры и синестезии, укорененные в

психофизической общности людей 195, и Роман Якобсон считает, что поиски универсальных

семиотических констант — это главная проблема лингвистики будущего (и всякой будущей семи-

ологии) 196. Якобсон достаточно проницателен для того, чтобы понимать, какие

эпистемологические нарекания может вызвать такая постановка вопроса, и все же он замечает:

«Нет сомнения, что более точные и исчерпывающие описания существующих в мире языков

дополнят, исправят и усовершенствуют выведенные законы. Но было бы ошибкой откладывать на

потом выведение этих законов в расчете на накопление фактов… Я согласен с Гремоном в том, что

лучше иметь закон, требующий поправок, чем не иметь никакого закона» 197.

III.2.

Конечно, изучение универсалий понуждает лингвистов вторгаться в область философии, которая, как считают многие, не так уж им близка (исключая Якобсона с его эрудицией). Но каких

универсалий? Платоновских? Кантовских? Фрейдовских? Биологических? С другой стороны, не

слишком ли самонадеянно во имя эпистемологической чистоты отказывать лингвистам в праве

говорить об универсалиях, могущих объяснить многое в языке? Следует хорошо отличать поиск

универсалий коммуникации в том виде, какой он приобретает у лингвистов, от предваряющих

всякое исследование онтологических постулатов (подвергнутых нами критике в связи с

лаканизмом), ни с того ни с сего и без всякого эмпирического подтверждения диктую щих некие

Абсолютные Нормы коммуникации.

Прежде всего, выявляемые в какое-то определенное время языковые универсалии не обязательно

представляют собой всеобщие структуры духа. Они являются фактическими. Например, сказать, что «вся-

195 Language Universali and Psycholinguitics, in J. Н. Greenberg, ed., Universals of Language, M. I. T., 1963, pag.

322.

196 Implication of Language Universals for Linguistics, in Universals, cit., pagg. 276 -277.

197 Saggi di linguistica generale, cit., pagg. 50-51.

372

кий язык, располагающий лабиализованными гласными переднего ряда, располагает и

лабиализованными гласными заднего ряда», или что «означающее множественного числа, как

правило, отражает численное увеличение путем увеличения своей длины»198, или «уровень

избыточности чаще всего постоянная величина для всех известных языков» 199, вовсе не значит

утверждать, что, скажем, лингвистическая

структура детерминируется сущностной разверстостью бытия-в-мире.

Другими словами, одно дело (полезнейшее) констатировать наличие констант и совсем другое

философски обосновывать их так, чтобы и не возникло никакой нужды ни в каких перепроверках.

В этом плане изучение универсалий коммуникации примыкает к изучению психологических

структур и их биологических основ 200, биология и кибернетика подают друг другу руку во имя

идентификации физических структур, обеспечивающих коммуникацию 201.

III.3.

Впрочем, такого рода проблемы становятся особенно настоятельными при изучении естественных

языков, когда, отталкиваясь от относительности кода, приходят к универсалиям. С другими

знаковыми системами дело обстоит по-другому. Возьмем язык жестов. Обычно никто не

сомневается в его инстинктивности и универсальности, и требуется известное усилие для того, чтобы изучать его как явление историческое, зависящее от