[140]школы? А мусульманам — тоже можно ведь?
И последователям вуду и прочих культов афро-бразильского синкретизма?
Кто им не позволит? Ватикан, быть может, обратится к правительству с просьбой провести госконтроль… Начинать все заново? Да если даже представить себе, что технически осуществимы стопроцентная государственная проверка и государственный допуск, можем ли мы не дать допуска такой школе, которая прививает ученикам абсолютный скептицизм относительно всех религий, или запретить школу, построенную по принципам Корана, если эти школы по базовым программам (итальянский язык, история, география) будут соответствовать государственным критериям?
А если мы предоставим все эти допуски, то в результате получим страну разрозненных индивидов, сгруппированных по этносам, по идейным убеждениям, у каждого свой тип образования, и эти типы несовместимы между собой. Это нельзя назвать решением в духе здоровой поликультурности. Поликультурное общество должно воспитывать своих граждан в духе познания, признания и приятия различий, а не в духе незнания различий.
Иногда приводят в пример зарубежные страны, где торжествуют права на свободное образование. Есть, однако, Франция — образец баснословной несвободы в образовании. Если вы француз и собираетесь сделаться крупным государственным чиновником, вам следует отучиться в ЭНС («Ecole Normale Superieure» [141]) на улице Ульм, а чтобы поступить в «Эколь Нормаль Сюперьер», вы прежде должны пройти через один из важных государственных лицеев, вроде «Людовика Святого» или «Декарта» или «Генриха IV». В этих лицеях государство обучает своих граждан тому, что у них именуется «Республикой», а именно набору таких сведений и ценностей, которые должны уравнять, по крайней мере теоретически, студента, родившегося в Алжире, и того, кто родился на севере Нормандии. Может, идеология этой «Республики» и жестковата, но ее нельзя корректировать от противного: не должно быть, чтоб католики шли только за католиками, протестанты за протестантами, мусульмане за мусульманами, атеисты за атеистами, а свидетели Иеговы за свидетелями.
Я признаю, что если все оставить в том виде, как предписала нынешняя Конституция, нам не уйти от несправедливости: богатые будут по-прежнему учить своих детей где им желательно, а очень часто им желательно учить их за рубежом (глупейшие из богатых родителей норовят заслать своих отпрысков в американскую «high school» [142]). А бедным будут, как обычно, светить бесплатные государственные школы. Но демократия всегда вмещает в себя терпимую долю несправедливости. С ней следует мириться, чтобы всему нашему обществу избежать несправедливости нестерпимой.
Вот какие я вижу проблемы, вытекающие из заявления, казалось бы, простого и необидного, будто всем должна быть доступна та школа, которая им нравится. И если мы с вами загодя об этих проблемах не подумаем, дискуссия выродится в банальную драку между католиками-фанатиками и безбожниками-антиклерикалами. А нужна ли нам эта драка, скажите мне?
Наука, технология и магия [143]
Мы считаем, будто живем в эпоху, которую, отождествляя весь период с его началом, Исайя Берлин [144]нарек Веком Просвещения. Рассеялась средневековая тьма, явилась возрожденческая критическая мысль и с нею само понятие научной мысли, и всем нам свойственно думать, будто ныне у нас тут наступила эра, когда наука стала главною силой и царит повсеместно. Честно сказать, эта идея абсолютной всезначности научного подхода, идея, которую в простоте душевной провозгласил Кардуччи [145]в «Гимне Сатане», та же, что — в заостренном виде — была основой «Коммунистического манифеста» 1848 года, — эту идею проповедуют, в большинстве, реакционеры, спиритуалы [146], laudatores temporis acti [147], а не ученые.
Реакционеры, а не ученые развертывают перед нами устрашающие картины, похожие на научную фантастику: картины мира, который, отринув все остальные ценности, предался и поклонился вере в научные истины, в мощь технологии. Модель эпохи, подчиненной науке, в глазах противников — именно та, триумф которой изображал Джозуэ Кардуччи в «Гимне Сатане»:
Оставь свой ладан, поп, упрячь кадило!
Нет, не отступит дьявольская сила!
Восславься, Сатана, врагов сразив —
Ты, Разума великомощный взрыв!
<…>Внимай, Сатан, молитвенному зову —
Ты победил поповского Иегову!
Те, кто внимательно читает этот текст 1863 года, видят, что там приведены в качестве сатанинских героев, поборающих засилие религии, ведьмы и алхимики, великие еретики и реформаторы, от Гуса до Савонаролы и до Мартина Лютера [148], но нет ни одного ученого, нет даже нашего соотечественника Галилея, которому полагалось бы просто очаровать антиклерикальную и республиканскую душу Кардуччи. У Кардуччи на месте Галилея иной идеальный герой, иное воплощение победы разума над верой — этот герой паровоз:
Дивновидно, страхолюдно, чудище играет,
Рассекает океаны, землю обегает,
Вихри, дымы изрытая, подобно вулкану,
Преодолевает горы, равнину пространну;
Пропасти перелетает — и внезапно в горы
Утекает, проницая их тайные норы,
И опять, пройдя глубины, людям и природе
Зычным зовом возвещает о своем приходе.
То есть даже Джозуэ Кардуччи, ценивший классику, но подверженный страстям в духе свежей романтической моды, видел торжество разума в технике, а не в научной идее. Это интересно, и отсюда мы поведем мысль о противопоставлении между наукой и технологией.
Люди сегодняшнего дня не только ожидают от технологии непомерных достижений, но прямо требуют их, при этом — не отграничивая разрушительную технологию от технологии созидательной. Дети воспитываются компьютерными играми, полагают наушники природным отростком евстахиевых труб [149]и дружат по Интернету. Они живут в технологии, они не в состоянии представить себе, как мог бы существовать иной мир, мир без компьютеров и даже без телефонов.
Но с наукой такой близости не выходит. Средства массовой информации сами путают науку с технологией и, к сожалению, запутывают публику, та начинает считать наукой все, что имеет отношение к технологии, и при этом не ведает, в чем содержание науки, и не знает, что технология — только придаток, только следствие, но никак не первостепенность.
Технология — это когда предлагается все и сразу. А наука движется постепенно.
Поль Вирильо [150]так описал нашу эпоху: всех захватила (я бы выразился — загипнотизировала) скорость. Главный знак нашего мира — скорость, это угадали с опережением футуристы. Мы желаем тратить не больше четырех часов на перелеты из Старого Света в Новый. Головная боль от «джет-лэга» ликвидируется лекарствами с мелатонином. Это мелкие погрешности нашей чудной жизни в скорый век Мы так привыкли к быстроте, что досадуем, когда медленно грузится электронное письмо или запаздывает самолет.
Однако эта технологичность жизни нисколько не эквивалентна научности. Она тождественна, если угодно, магичности.
Что же такое магия, чем она была на протяжении столетий и чем является сегодня, пускай в закамуфлированном виде?
Магия означает веру, будто можно перескочить в быстром темпе с причины на результат, опустив промежуточный процесс. Ткнуть булавкой в изображение врага — и враг погибнет. Произнести заветную формулу — железо станет золотом. Воззвать к ангелам и через ангелов направить важную информацию. Бенедиктинский аббат Тритемий (XV век) выступил провозвестником современных шифровальных машин, разрабатывая системы секретного кодирования для передачи посланий от правителей военачальникам. Все схемы Тритемия в наше время запросто взламываются на компьютере, но для его собственного времени они были достаточно гениальны. Так вот, чтобы схемы смотрелись поаппетитнее, автор изображал свою технику как волхвование, включающее в себя созыв ангелов, которые озаботятся перенести подальше и поконфиденциальнее нашу зашифрованную информацию.
Магия — это когда не показывают длинную цепь следствий и причин и в особенности когда не пытаются проверить эту цепь методом повторяемых экспериментов. Чудо совершается сразу, в том-то красота магии. От первобытных культур до нашего просветленного Возрождения и далее до сегодняшнего дня, до мириадов оккультных сект и групп, кишащих в Интернете — вера в магию, надежда на магию отнюдь не угасла по воцарении опытной науки.
Страсть к стремительным перескокам от причин к результатам олицетворилась в технологии, которая воспринимается как дочь науки. А сколько пришлось попыхтеть, чтобы от первых компьютеров Пентагона, от «Элеа» фирмы «Оливетти» размером с целую комнату (помнится, потребовались месяцы программистам из Ивреи [151], чтобы заставить своего мастодонта сыграть марш из фильма «Мост через реку Квай» [152], к неимоверному их счастью и гордости) дойти до нашего с вами «лэптопа», где имеется все и сразу? Технология из кожи вон лезет, чтоб затушевать порядок причин и следствий, сделать вид, что причин не существует, что все вершится само собой, волшебно.
Первые компьютерщики писали программы на Бейсике, который был не машинным языком, а языком почти мистическим (мы — первые компьютерные пользователи — не знали язык машины, но понимали, что дабы вынудить машинные чипы связаться в определенную цепочку, им обязательно следует дать мучительно сложные инструкции на хитром бинарном языке). Впоследствии система Windows заоккультировала это программирование на языке Бейсик, потребитель нажимает на кнопку и переворачивает перспективу, связывается с заморским корреспондентом, получает результат астрономического расчета; потребитель остается в полном неведении, каким же путем он дошел до этого (а путь-то был). Компьютерный пользователь воспринимает компьютерную технологию как магию.
Наверное, покажется странным, что эта магическая ментальность живуча в наше время, но стоит посмотреть вокруг, и мы убедимся, что магия популярна повсеместно. Повсюду правят бал сатанинские секты, под боком у нас исполняются синкретические обряды — те самые, за которыми совсем недавно антропологи уезжали в далекую Бразилию, а сегодня монсиньор Милинго устраивает свои радения в Риме, хотя Рим — отнюдь не Байя.
И даже традиционные религии все чаще отступают, дрожа, под натиском многообразных чужих ритуалов, и, дабы подманить публику, ныне перестают обсуждать публично и такую тематику, как таинство Троицы (хотя вообще-то богословские диспуты, хоть и подчинены особым критериям, все-таки методологически ближе к науке, нежели к магии, уж хотя бы по одному тому, что они развиваются поэтапно, ступень за ступенью, шаг за шагом), — и предпочитают преподносить сошествие Святого Духа как мгновенное чудо.
Разбирая проблему Троицы, богословская мысль продвигалась по правилам логики, поэтапным методом, выкладывая аргумент за аргументом для доказательства, что эта тайна постижна (или что она непостижима). А мысль магическая выводит на первый план сакральность, таинственность, трансцендентность, которая исходит от харизматической инстанции, и именно этой таинственной харизматичностью (отнюдь не трудными богословскими силлогизмами) завораживает широкие массы.
СМИ при первой возможности живописуют нам науку как магию, а эта
