он устроит заодно и мои; (iii) человек, который исхитрился так здорово разбогатеть, сумеет обогатить и народ, которым он будет править (почему-то подобные надежды не оправдали ни Бокасса [186], ни Милошевич). Отметьте, что такие упования убедительны для тех, кто много смотрит телевизор и видит, что телевизор способен обогатить того, «кто хочет стать миллионером». Однако подобная вера уходит корнями в первобытные, архетипические суеверия. Достаточно вспомнить «грузовые культы», бытовавшие на островах Океании с периода начального колониализма приблизительно до конца Второй мировой войны. Белые приплывали на кораблях и прилетали на самолетах, сгружали еду и другие удивительные товары (предназначенные большей частью для самих них, для белых). А туземцы ждали появления каждого грузового парохода или самолета, словно прихода Мессии. Они думали, что рано или поздно пароход доставит вещи и для них.
Когда в электорате живут подобные надежды и чаяния, из этого следует: нарождается настоящая массовая партия, а в настоящей массовой партии обычно живут речевки, лозунги и задорные призывы. Основной просчет левых сил сегодня: они не понимают, они по своей природе, видимо, не способны понять, что подлинный электорат партии, которая поставит целью провести реформы в Италии, — это уже не «народные массы», а обеспеченные слои, работники непроизводственной сферы. Этот электорат громаден. Именно к нему, а не к мифическому рабочему классу, и надлежит левым сегодня адресоваться.
Так что одно из удивительных открытий в этой нашей избирательной кампании: самый завзятый коммунист из всех возможных зовется Сильвио Берлускони. Пра-пра-коммунистические технологии и практики 1968 года все те же, они не переменились. Только теперь их оседлала партия капиталистов, как в свое время она оседлала программу кооперативов. Так что вперед, товарищи.
О популизме в СМИ
На этой неделе писали, что иностранные журналисты обеспокоены наступающим полугодием, когда Евросоюзом будет управлять премьер-министр Италии. Они, конечно, правильно беспокоятся. У них есть поводы для тревоги. Характерно, что Берлускони сильно пугает жителей зарубежных стран (те в полном ужасе от мысли, как бы с ними не случилось того, что случилось с нами), а вот среди итальянцев процент тех, кто пугается Берлускони, не так уж и высок. Тем не менее угрозы, которые таятся в деспотичном режиме Берлускони, многочисленны. Я намерен поговорить об одной из них. Для начала поспокойнее разберемся в выражении «режим». Обыкновенно, когда кто-то говорит о деспотичном режиме, все понимают — имеется в виду фашизм. Ну, это натяжка. Самый отъявленный критик правительства, как ни крути, не сможет утверждать, будто Берлускони открыл «Палату Фашио и корпораций», переодел всех школьников в черные рубашки, позакрывал журналы и газеты. Нет, мы не имеем в виду «фашизм». «Режим» — нейтральный термин, и означает он форму правления. Существуют страны с демократическим режимом, с христианско-демократическим, с республиканским, с монархическим режимами.
А Берлускони создает и разворачивает свою, особую форму правления. Среди характеристик этой формы я выделил бы прежде всего опасную популистскую окраску. Под популизмом я подразумеваю не историческое явление (вроде народничества в России), а явление современное. Популисты — это Перон [188]и другие южноамериканские и африканские начальники. Попробуем вспомнить, что заявлял Берлускони, когда он еще не укрывался от правосудия своей премьер-министерской должностью, и в поисках отчаянного спасения по ходу дела старался делегитимизировать судебную власть. Берлускони заявлял: «Я, будучи избран волею народа, неподсуден тем, кто получил место по служебному конкурсу».
По этой логике, нельзя доверить и хирургу удаление аппендикса, детей нельзя посылать к учителям. А если нас арестуют карабинеры — мы окажем сопротивление по той причине, что они не народные избранники, а всего лишь лица, выигравшие специальные конкурсы.
На самом же деле «народа» как выражения единой воли и чувства, как натуральной живой силы, воплощающей мораль и историю, не существует. Существуют граждане, и у каждого гражданина своя идея, и в демократическом режиме (который не идеален, но другие режимы еще менее идеальны) принято передавать власть тем, кто получил согласие от большинства сограждан. Не от «народа», а от большинства, и часто не в силу количественного перевеса, а вследствие особого расклада сил по одномандатной избирательной системе. Избранники образуют парламент, где пропорционально представляют избравших их граждан. Но государство не сводится к парламенту. В государстве есть «промежуточные инстанции»: промышленность, армия, пресса. Этими институциями руководят группы людей, проходивших конкурс. И их заслуги отнюдь не умаляются тем фактом, что они были введены в роль проэкзаменовавшими и проверившими их подготовку экспертами. Результаты конкурса могли быть подтасованы? Согласен, но в аналогичной степени подтасованы могли быть результаты выборов. Проведя нужный конкурс, государство заверяет, что представители промежуточных инстанций действительно способны исправлять доверенную должность. Выиграв конкурсы, воспитатели детсадов получают право авторитетно утверждать, что когда Берлускони говорит «Ромул и Ремул» вместо «Ромул и Рем», он отступает от нормы. На основании конкурсов врачи получают право предостерегать население от определенного лекарства: значит, лекарство вредно. По той же самой схеме конкурсов (это называется «кооптация») получают свои должности министры, формируется правительство: министры не обязательно должны быть избранными депутатами парламента. Министры должны быть компетентны в своей работе.
Воля народа — фикция; поскольку народа как такового не существует, популисты фабрикуют иллюзию народной воли. Кто-то, следом за Муссолини, собирает сотню тысяч, двести тысяч человек Муссолини обращался к толпе с балкона на площади Венеции, толпа восславляла Муссолини, и как на театральной сцене, исполняла роль народа. Кто-то для создания иллюзии народного консенсуса подделывает данные опросов, кто-то адресуется к фантомному «народу». Действуя подобным образом, популист приравнивает собственный замысел к народному волеизъявлению, после чего, в случае успеха (что нередко) — преображает в этот выдуманный им «народ» немалую часть сограждан, очарованных иллюзией и стремящихся с этой иллюзией отождествиться.
Таковы риски популизма, явно знакомого и явно неприемлемого для нас, когда мы наблюдаем его примеры в других странах. Забавно, что мы не обращаем внимания на его же проявления прямо у нас перед носом. Видимо, некоторые черты виднее со стороны, и иностранцы различают их значительно четче, нежели сами граждане (можете говорить — население, только, пожалуйста, не Народ!) в своих собственных пространствах обитания.
Я иду в киоск, покупаю все газеты и журналы, по штуке. И замечаю, что критикой властей занята только оппозиционная периодика, плюс в определенной степени — те издания, которые называют себя «независимыми», и соответственно клеймят хотя бы самые скандальные факты общественной жизни. Однако многие читатели покупают совсем другие издания, поэтому критика проходит мимо них. Из-за этого, к сожалению, сплошь и рядом антиберлусконизм превращается в междусобойчик, объединяющий тех, кто и так все понимает, а резкая критика (если и звучит) не доходит до ушей именно тех наших соплеменников, которым следовало бы задуматься: кому же все-таки они отдали свои голоса несколько лет тому назад? Право, начинаешь понимать, пусть и не разделяя, позицию тех, кто при вполне оппозиционных взглядах призывает: хватит травить премьер-министра. Травля рискует выродиться в светскую салонную говорильню, где все соглашаются друг с другом и все поносят Берлускони, потому что это бонтонно.
Отсюда мой первый вывод — вернусь к нему в конце этого рассуждения: критика властей доходит лишь до той аудитории, для которой в этой критике ничего нового не содержится.
Теперь перейдем к прочим выводам. Они касаются нашей многострадальной Италии. Каждый день до нас доносятся возмущенные отклики (по счастью, они доходят и из-за границы, где общественное мнение возмущается даже сильнее, чем здесь у нас) на тот ползучий переворот, который Берлускони пытается провести. Мы все заметили, что прения на тему: насаждает ли Берлускони деспотизм, были сформулированы неудачно, поскольку деспотизм ассоциируется обязательно с «фашистским режимом», а тогда, истины ради, следует возразить, что Берлускони не отметает ни свободу печати, ни право на выборы, и не высылает диссидентов в Вентотене [190].
Но, может быть, если бы вовремя проговорили, что «деспотизм» есть просто одна из известных форм правления, стало бы ясно, что Берлускони день ото дня устанавливает именно деспотическую форму правления, при которой партия, страна и государство становятся стопроцентно приравнены к сумме корпоративных интересов правителя. Это делается не прибегая к полицейским операциям, к аресту депутатов. Это делается посредством поэтапного захвата главных средств информации. Или накладывая лапу с применением групповой тактики и посредством всяческих финансовых махинаций, по счастью не всегда успешных, на те издания, которые пока еще независимы. Или заручаясь поддержкой масс, замешенной на популистской пропаганде.
По этому поводу можно утверждать следующее:
(i) что Берлускони подался в политику с единственной целью — отсидеться или отбиться от судебного дознания, и, вероятно, от тюрьмы;
(ii) что, как сказал один французский журналист, Берлускони выстраивает «педежизм» (pdg во Франции значит president directeur general, президент-генеральный директор — босс, менеджер, неподконтрольный командир на предприятии);
(iii) что Берлускони получил поддержку преобладающей части населения на выборах, а следовательно, оппозиция не имеет права гнать его с престола. Оппозиция вправе только агитировать эту преобладающую часть, уговаривая принять и признать наши соображения;
(iv) что Берлускони, получив поддержку преобладающей части населения на выборах, протаскивает законы, направленные на защиту его собственных личных интересов, а вовсе не интересов населения (и это и есть педежизм);
(v) что Берлускони, как показано выше, не является ни государственным мужем, ни вообще политиком традиционного типа, а следует иной модели поведения, и именно поэтому он опаснее приснопамятных каудильо [191]: берлускониевские приемы внешне совместимы с принципами демократии;
(vi) что вышесказанные, общеизвестные и неопровержимые положения сводятся к следующему: Берлускони уже преодолел фазу конфликта интересов и уже вошел в фазу борьбы за конвергенцию интересов, и работает на эту конвергенцию день и ночь. То есть старается внушить стране, будто его личные интересы совпадают с интересами нации.
Это, без всякого сомнения, деспотизм. Деспотизм и по форме, и по сути — по восприятию самой идеи управления нацией. Деспотизм этот строится до такой степени активно, что опасения заграничных журналистов продиктованы, думаю, не сочувствием и не заботой об Италии, а прозаическим опасением, как бы Италия не повторила недавнее и недоброе прошлое и не превратилась в лабораторию вирусов, расползающихся по всей Европе.
К сожалению, однако, противники Берлускони, в том числе и зарубежные, верят и в еще одну теорию, седьмую и с моей личной точки зрения — неправильную. Якобы Берлускони, будучи не политиком, а боссом крупной фирмы, весь поглощен разруливанием и выравниванием неустойчивых равновесий внутри своей коалиции; поэтому-де он не замечает, что в понедельник говорил одно, во вторник другое. Что якобы он по
