с самым высоким на земном шаре индексом благосостояния. Но этим примером мой тезис только подтверждается.
Так что не стоит клеймить берлускониевский режим как «деспотический». Нередко возражают, что термин «деспотизм» напоминает о деспотизме фашистов, а «деспотизм», в котором мы живем, не имеет фашистских характеристик. Так я и не спорю. «Деспотизм» — форма правления, совершенно не обязательно фашистская. При фашизме не было свободы прессы. Берлускони устроил не диктаторский деспотизм, а медийный. Медийный деспотизм Берлускони не столь груб и не столь примитивен, как диктаторский (фашистский). Берлускони понимает, что для получения консенсуса важен контроль только над самыми общераспространенными носителями информации. Газетам как раз-таки можно позволить уклоняться от линии правительства. Тем более что все газеты рано или поздно можно купить (разумеется, я имею в виду не купить экземпляры, а приобрести в собственность сами органы печати).
Зачем ссылать лучшего журналиста Энцо Биаджи [202]на рудники, и тем самым делать из него героя? Достаточно убрать его с телеэкрана — он и из памяти у всех исчезнет.
Разница между двумя деспотизмами — диктаторским и медийным — в том, что при диктаторском деспотизме (фашизме) люди знали, что газеты и радио пишут только то, чего желает правительство, а «Радио Лондон» ловить запрещено и за это сажают. Именно поэтому при фашизме никто вообще не доверял ни газетам, ни радиопередачам, все ловили «Радио Лондон» за плотно закрытыми дверьми и верили только тем сведениям, которые передавались тайно и устно. В медийном же деспотизме, предположим, десять процентов публики имеет доступ к оппозиционной прессе, а до остальных доходит лишь то, что распространяется через рупор врущего телевидения. Так вот, медийному деспотизму, во-первых, свойственно убеждение, будто диссидентство вполне позволено (есть же газеты, критикующие правительство, и мы вечно слышим жалобы от Берлускони, следовательно, в нашем обществе свобода слова соблюдена).
Во-вторых, на телеэкранах реальность события жутко наглядна (нам говорят, что упал самолет, и точно: на глади моря покачиваются сандалии утопленников; неважно, что это могут быть сандалии давних утопленников, такие кадры хранятся в архивах всех телестудий на свете). Картинка яркая, и при медийном деспотизме люди верят исключительно телевидению. Подконтрольное режиму телевидение совсем не всегда цензурирует информацию. Конечно, бывают попытки со стороны диктаторских холопов что-то вырезать, и кое-кто намекает, что по телевидению нельзя говорить гадости о руководителях правительства (этот кое-кто не знает, что при медийном деспотизме можно и нужно ругать начальников, дабы не проснуться однажды в деспотизме диктаторском). Но эти попытки цензуры всем видны, наглядны и даже, не будь они так трагичны, были бы смешны.
Штука в том, что совсем нетрудно насадить в обществе медийный деспотизм с приличным лицом, вроде бы «позволяющий говорить все». Поясняю, какова рецептура этой кухни.
Если ни один канал не передаст мнение лидеров оппозиции о новых законах, у публики возникнет ощущение, будто ей что-то недоговорили. Поэтому при медийном деспотизме телевидение всегда держит на вооружении риторический прием, который называется «уступкой» (concessio).
Пример уступки. Существует пятьдесят доводов в пользу того, чтоб завести собаку, и еще пятьдесят причин, почему ее не заводить. Доводы в пользу, собака — друг человека; гавкает на воров; порадовать детей. Причины, почему собаку не брать: некому выводить; ветеринар и корм дорого стоят; и как с ней ездить. Предположим, наша цель — уговорить взять собаку. Тогда риторика «уступки» действует так «Да, естественно, собаки дорого стоят, превращают тебя в раба и не дают никуда ездить… (тут противники собак совершенно размякают от нашей искренности), но вы только подумайте, какие они друзья человека, до чего будут рады дети, как они отпугнут воров…»
Так структурируется аргументация в поддержку приобретения собаки.
Против же приобретения вырисовывается совсем другая риторическая фигура: «Да, мы знаем, что собаки — лучшее лекарство от одиночества, что их любит детвора и совсем не любят воры, но (и тут в другую дуду) завести собаку означает попасть в рабство, идти на все эти расходы, и, в конце концов, сказать прости любым поездкам…» По этому рецепту организуются речи против собак.
Телевизор действует аналогично. Если обсуждают закон о чем-то, поначалу дают слово оппозиции. После этого вступают защитники проекта закона и громят высказывания оппозиционеров. Результат — победа режима — гарантирован. Побеждает тот, кто говорил во вторую очередь.
Последите внимательно, как строятся теленовости. Вы увидите, стратегия именно эта. Никогда в передаче о законопроекте не выпускают говорить сначала верноподданных, а потом не согласившихся. В сотне случаев из ста порядок четкий: верноподданные завершают обсуждение.
Еще и по этой причине медийный деспотизм не сажает противников в тюрьму и не затыкает рты противникам. Достаточно просто пустить их говорить первыми.
Как бороться с таким медийным деспотизмом, если для борьбы требуется именно-таки доступ к медиа, а медиа как раз медийным-то деспотизмом и контролируются?
Пока у нас в Италии оппозиция не поймет важность вопроса, не прекратит междоусобные склоки, победа будет за Берлускони.
Чтобы описывать «деспотизм», который правительство Берлускони насаждает и протаскивает поэтапно и упрямо, уточним сперва ряд основных определений, как то: «консерватор», «реакционер», «фашист», «пофигист» (qualunquista), «популист» и так далее.
Реакционер — тот, кто считает, будто некогда бытовал исконный уклад общественного и морального общежития, настолько славный, что к нему следует хотеть возвратиться любой ценой, отвергая так называемые завоевания прогресса — от либеральнодемократических идей до технологии и науки. По этим признакам реакционер — не консерватор, а даже скорее революционер навыворот. История знает великих реакционеров, у которых ни в коем случае нельзя найти ни одной черты фашистских идеологий, распространенных в XX веке. Даже наоборот, в сравнении с классической реакционностью — фашизм выглядит как революционно-модернистская идеология. Фашизм превозносил скорость, превозносил современную технику (ее восславляли футуристы). Что не мешало фашизму, впрочем, в своей извечной синкретической всеядности вбирать в себя и реакционеров в историческом смысле термина — таких, как Эвола [204]. Но вспомнить Черчилля: он был консерватором либеральных, антитоталитаристских взглядов.
Популизм — это форма деспотизма, который через голову парламента тщится установить плебисцитарную и прямую связь харизматического лидера с толпой. Известны такие варианты популизма, как популизм революционный, когда путем прямого обращения к народу осуществляются социальные реформы, и популизм реакционный. Популизм воздействует на чисто животные импульсы, он пробуждает глубоко укорененные в сознании масс представления и предрассудки. Эти представления принято также называть пужадистскими или пофигистскими. Босси, в частности говоря, проводит популистскую агитацию, взывая к пофигизму избирателей (ксенофобия, недоверие к государству). Пофигистскими являются берлускониевские обращения к глубинным и дикарским позывам, присущим его электорату: позыву уклоняться от налогов, позыву думать, что-де все политики воры, что нельзя доверять правосудию, потому что оно всех сажает в тюрьму.
Нет, сознательный серьезный консерватор никогда не призовет граждан утаивать доходы, как призывает Берлускони, ибо подобный совет может подорвать именно ту систему, которую консерватор намеревается «законсервировать».
Характерно, что при политических дискуссиях разные лагеря могут сближаться по позициям. Возьмем вопрос о допустимости смертной казни. Сторонники консерваторов относятся к смертной казни неоднозначно, одни за нее, другие против. Реакционеры ее поддерживают в соответствии со своей мистикой жертвенности и идеями возмездия и крови как очистительной стихии (по де Местру) [205]. К смертной казни обращаются в своих речах и популисты, играя на страхах населения, которые распространяются при известиях о кровавых преступлениях. Смертная казнь существовала при всех коммунистических режимах.
Любопытно разнятся и сходятся также и взгляды на охрану природной среды. Тема защиты планеты вплоть до устранения с нее человеческого рода — это тема по определению реакционная. Но за охрану среды обитания выступают и сознательные консерваторы (все, кроме Буша, ясное дело — им манипулируют промышленники, заинтересованные в неконтролируемом развитии), и революционеры из крайних левых.
Популист в принципе мог бы порадеть за защиту окружающей среды, но он считается с глубинными импульсами своего адресата — «народа». Крестьянский мир по традиции оберегал права природы только в пределах собственного участка. Окружающие леса вырубались крестьянами без всякого сожаления и без всяких дум насчет геологических последствий в планетарных масштабах. Если мы склонны думать, будто крестьяне давнего времени лучше оберегали природу, чем современные, мы очень сильно ошибаемся. Просто леса вокруг деревень были в старину обширными, и порубки леса не доводили до обморока экологию.
И что мы видим? В наши дни лозунг популистов звучит: «Каждый имеет право строить свой дом там, где он хочет, и не обязан соблюдать экологические запреты».
В парламент внесли закон о смягчении ограничений на дозволенную охоту. Охота — распространенная привычка и страсть, по природе своей атавистическая. Учитывая, что наша общая мораль позволяет выращивать кур, говяд и свиней для их убийства и поедания трупов, мы можем в принципе допустить, чтобы в особых заповедниках, удаленных от населенных пунктов, в оговоренные сезоны разрешалось забавы ради убивать съедобных тварей, воспроизведение рода которых не под угрозой. Но только в разумных пределах. А новый закон норовит вернуть все во времена «доэкологические». Кому это на руку? Тем, кто пытается играть на древних и грубых струнах, затрагивая «глубинную народность», подмигивая тем, кто не верит ни критикам, ни реформаторам традиций, толпе, которая — культурный бульон любого пужадиствующего брожения. Так обсуждение закона об охоте подчеркивает популистско-аполитичную природу ползучего деспотизма, живущего за счет призывов к неконтролируемым инстинктам наименее критически мыслящего электората.
В день, когда Берлускони провозгласил в прямом телеэфире предполагаемый вывод из Ирака итальянских войск, я находился в Париже, где открывался Парижский книжный салон, и, естественно, обсуждал итальянскую политику с французами. Мои собеседники, как всегда, совершенно не могли понять, что же все-таки происходит в соседней Италии, и я, как всегда, понимал причины их непонимания.
Вопрос, возникший прежде всего: почему ваш предсовмина сделал настолько серьезное заявление на ток-шоу, а не в парламенте (в то время как, по закону, он должен был испросить согласия парламента)? Отвечаю: это знак популистски-медийного деспотизма, устанавливаемого режимом Берлускони. Между Шефом и Народом налажена прямая связь через каналы СМИ, через голову парламента — куда, кстати, Шефу ходить совершенно не обязательно. Незачем ему испрашивать согласия парламента, потому что консенсус ему и без всякого похода гарантирован и парламент у него ручной. Парламент у него на роли нотариуса, который регистрирует соглашения между Берлускони и телеведущими.
Однако вопросов от французов существенно добавилось, когда прилюдно, после полученных головомоек от Буша и Блэра, Берлускони произнес, что никогда не говорил, будто выведет армию из Ирака. Можно ли настолько противоречить себе? — спрашивали французы. Я отвечал, что в этом-то и прелесть медийного популизма. Все, что было проговорено в
