[229]сел за решетку не потому, что застрелил кучу народу, а потому, что солгал про доходы?

Никсон [230]потерял президентский пост из-за того, что солгал. Правдивость (довольно часто вплоть до наивности) американцев в массовом масштабе бывает гротескной. Я потерял кредитную карточку. Так как я не знал, кому звонить, один мой друг, живущий в Америке и опытный, сам дозвонился до кредитной компании. Телефонистка спросила — он ли и есть мистер Эко. Он ответил, что нет, не он. Служащая на это сказала, что заменить карту она может только в одном случае — если попросит лично ее владелец. После чего друг передал мне трубку. Задав мне вопрос, служащая получила от меня заверение, что я и есть «Mister Eco in person». Служащая удовлетворилась, и назавтра мне прислали карту. Естественно, у телефона на моем месте мог быть кто угодно, но в Америке это нереально — служащая ни на секунду не допустила, что я способен ее обманывать.

Это, думаю, проясняет ситуацию с Бушем. Наш предсовмина, как обычно, щедрый на посулы, видимо, набормотал ему чего-то вроде: «Будь спокоен. Как-нибудь я все улажу. Не волнуйся». Ну, Буш поверил. Не то чтобы сам Буш не умел вешать лапшу на уши своих сограждан. Буш по телевизору способен на все. Но иное дело телевизор, массовые коммуникации, скроенные по рекламному шаблону: в рекламе допускается врать. В случае же взаимных обязательств, или перед государственными чиновниками — врать нельзя. Буш не знает, что у нас говорят из вежливости: «Ну, звони. Приятно будет повидаться», или: «Будешь в наших краях — заезжай прямо ко мне»; и все это в случаях, когда люди не имеют ни малейшего намерения заходить друг к другу в гости и тем более принимать гостей. Берлускони наболтал Бушу с три короба, Буш поверил, а наш президент просто так сказал. Он уповал на пословицу, что verba volant [231]. Поэтому я и комментирую этот казус в ключе культурной антропологии. Даже политикам следует знать, что на чужом поле бывают правила не такие, как на их собственном.

Я читал, что в Америке был конкурс на лучшую (самую памятную) фразу из фильма. Ясно, американского. Выиграла фраза: «По правде, дружочек, мне плевать» («Frankly, my dear, I don’t give a damn»), которую Кларк Гейбл говорит Вивьен Ли в финале «Унесенных ветром». Поддерживаю. И считаю, что в списке еще должны обязательно быть некоторые реплики из «Касабланки» и некоторые из «Янки-Дудль денди», где Джеймс Кэгни сыграл самую потрясающую роль в своей жизни и прощается со сцены словами: «Му mother thanks you. My father thanks you. My sister thanks you. And I thank you» [233]. Что ни говори, от припоминания подобной фразы культового фильма легкий огонь пробегает по жилам.

Я удивляюсь, что в этом списке, кроме того, отсутствуют еще две фразы. Одна — из фильма «Крайний срок — США» (Deadline USA). Это фильм о свободе печати. Отвечая тем, кто запугивал его по телефону, требуя, чтоб материал не вышел, Хэмфри Богарт подносит трубку к ротационной машине, дает послушать ее скрежет и цедит в трубку: «That’s the power of the press, baby, the power of the press. And there’s nothing you can do about it» [234]. В пятидесятые годы это был славный урок демократии. Каждый день я молюсь, чтобы эта фраза звучала всегда и везде, и особенно у нас в стране.

Я, как все знают, неравнодушен к «Касабланке» и к Хэмфри Богарту и не могу не привести еще одну цитату. В Американском кафе «Рикс» Богарт отбивается от попреков Ивонны, доступной девицы, с которой он по сюжету фильма имел интрижку: «— Where were you last night? — It’s so long ago, I don’t remember. — Will I see you tonight? — I never make plans that far ahead» [235].

Считаю этот диалог шедевральным, и не желаю объяснять, по какой причине, поскольку если кто не понимает, тому бессмысленно растолковывать (моя грамматика — это пример конструкции анаколуфа[236]).

Но разве только фразы из фильмов бессмертны? Когда провалился референдум о разрешении в Италии исследований на эмбрионах, а также о разрешении проводить оплодотворение от незнакомых доноров, я был в Соединенных Штатах и там меня настигло известие, что Рокко Буттильоне [237]высказался об этом следующим образом: «Италия доказала, что она ближе к Техасу, чем к Массачусетсу». Американские друзья (среди которых есть техасцы), изумляясь, предполагали во всем этом шутку, или же делали вывод, что неизвестный господин Буттильоне брошенной фразой хотел заклеймить свою родную страну. Да нет, отвечал друзьям я, это он о том, что в Италии стало лучше.

Тут я припомнил другую чудесную реплику. В Милане, в 1950-е годы, в университете шел конгресс по философии, с дискуссией философов-аналитиков и идеалистов-джентилианцев [238], диалог неверующих и верующих. Говорил один из последних рыцарей издыхающей идеалистической философии, и с изрядной долей риторики возносил хвалы трансцендентному «Я» («тому Я, что образуется, посредствуясь, и, образуясь, создает Историю», и так далее, и так далее). Вдруг встает из публики еще один недобитый идеалист и громко кричит «Да здравствует Я!» (вызывая в памяти героев Джованни Моска, которые в сюртуке, цилиндре, при раздвоенной бороде, слышат голос Стаффардского аббата) [239]. Оратор бледнеет и дрожа голосом и губами, отвечает: «Коллега, если ваша милость желает поднять на смех те материи, которым я отдал без остатка всю жизнь…» — На что другой, с рыданьем в голосе: «Нет, нет! Я совершенно серьезно!». И тут оратор (и от Джованни Моска мы плавно переходим к Де Амичису [240]) с открытыми объятиями возглашает: «Сюда, ко мне на грудь!». И обнимаются, а глумливые слушатели конвульсивно кашляют в кулаки.

История с Буттильоне, похоже, из этой же оперы. Наверно, кое-кто из читателей, купивший этот номер «Эспрессо» в качестве поездного чтива, задаст вопрос, так ли уж плохо быть ближе к Техасу, чем к Массачусетсу. Тогда еще раз анаколуф: не имею намерения отвечать на его вопрос, потому что кто не понимает, тому бессмысленно растолковывать.

Поработаем ревизионистами

Все время пишут о разных уступках фашизму со стороны многочисленных, славнейших интеллектуалов-антифашистов. В наше время стало модно говорить. «Значит, тогда не было героев». Перечитывая историю, мы видим, что кто-то отправлялся в ссылку, кто-то давал слабину. Но все огульные оценки исходят из абстрактной шкалы моральных ценностей и выводят за скобки наблюдения социологии.

Я, будучи рожден в 1932 году, жил при фашизме первые тринадцать лет. Никак не хватит, чтобы активно участвовать, но безусловно хватит, чтоб многого поднабраться. А это ведь было время, когда мы в десять лет были вынуждены сами, вопреки всему слышанному от взрослых, догадываться, что дети берутся из живота отрицающей это мамы.

Повсюду витало ленивое соглашательство с тогдашним деспотизмом. Я слышал об умных людях почтенной старой либеральной формации, которые после похода Муссолини на Рим, разводя руками, говорили: «Может, в конце концов хоть ему удастся навести хоть немного порядка в нашей раздрызганной стране». В школе мы изучали «фашистскую революцию», но впоследствии мне стало совершенно понятно, что фашизм не свалился как снег на голову или как советские танки на Будапешт и Прагу, а утверждался плавным ползучим ходом. Даже дело Маттеотти (при тогдашней малоподвижной информации) дошло только до узкого круга и только этим кругом было правильно понято.

Когда кузен моего отца, кипучий социалист, бывал у нас в гостях жаркими летними вечерами, мама бежала закрывать окна, чтоб с улицы не слышали тех колоссальных продерзостей, которые он выпаливал. Прочие члены семьи были умереннее; они говорили, что Муссолини, надо надеяться, действует из добрых побуждений, хотя и «неотесан». Думаю, что и тот двоюродный брат, если б ему занадобилось «пропихнуть» бумаги для пенсии, преспокойно написал бы обходительное прошение компетентным властям. Потому что так поступали и диссидентствующие.

Кто-то храбро шел в ссылку, кто-то шел в рабочие. Таких было немного. Не оттого, что остальных всех запугали. Просто это было другое время. В 1970-80 годы двадцатилетние террористы, когда за них принималась полиция, добирались из Рима до Валь-д-Аосты, на границе давали тысячу долларов охране и спокойно переходили в Швейцарию. Спросим же себя, почему во времена Муссолини антифашисты соглашались на многолетнюю ссылку и не пытались уйти в Швейцарию. Ответ — это было другое время, Италия была провинциальной страной, добраться даже до Аосты из Рима — и то было непросто, тысячи долларов (или эквивалента этой суммы) ни у кого не было, языков никто не знал, никто не ездил до того за границу и не имел в Швейцарии друзей, и не то чтобы за несколько жетонов из автомата на углу можно было дозвониться до Цюриха и договориться, чтоб ждали на границе.

Антифашисты попадали в ссылку не потому, что не желали уехать куда-то, а потому, что побег рисовался гомерически трудным делом. Диссиденты полагали диктатуру судьбой, и неизбежным представлялось соглашение с властями. Считалось, что несильная двойственность жизни соответствует необходимому и законному налогу, выплачиваемому за выживание.

Это вроде того как если бы ныне вдруг обнаружилось, что некто, впоследствии отсидевший десять лет в сталинском ГУЛАГе, до посадки написал заявление в поселковый совет с просьбой о выдаче пособия. Ну и что, судить его моральным судом? В сталинской России все писали подобные заявления. Это не значит, что человек пособничал сталинизму. Этические судилища всегда должны вершиться с учетом исторической ситуации.

Дискуссия эта не нова, но, естественно, теперь, когда правые у нас у власти, она вспыхнула с обновленной силой, поскольку, как справедливо было сказано, «историю пишут победители» [243]. Поэтому не проходит дня, чтобы мы не получали приглашений пересмотреть события последних шестидесяти лет, которые доминирующая культура якобы от нас утаивала.

Любой историк обязан заново пересматривать документы по своему вопросу, будь этот вопрос даже столь изученным, как битва при Пуатье [244]. Может, он прочтет документы и докажет, что данная битва