не менее этим объясняется не все. Лицеи не рекомендовали некоторых авторов, и даже, разумеется, их замалчивали. А молодые люди все-таки читали Грамши и Маритена [264]. По крайней мере, молодые люди католической ориентации точно читали Маритена; полагаю, что и Грамши с Гобетти. Почему это?
Потому что дух дышит где хочет. Католические философы 50-х и 60-х годов делились, если не считать редчайших исключений, вроде христианского экзистенциализма, на неотомистов и на спиритуалистов джентилианского извода — примерно на этом все и оканчивалось, а внерелигиозная (светская) философия изучала меньше всего тексты Маркса, а больше всего — тексты логического неопозитивизма, экзистенциализма, Хайдеггера, Сартра [265]и Ясперса, феноменологию, Витгенштейна, Дьюи [266], и эти же тексты читали католики. Понимаю, что мои обобщения грубоваты, потому что я узнал о главных светских философах от профессоров-католиков, а не только от светских мыслителей вроде Аббаньяно [267](который, кстати, мыслил по-светски, но безусловно не по-марксистски, и вообще не в духе левых), а главные тексты внерелигиозных мыслителей я прочитал в книжных сериях, издававшихся под редакцией католиков.
Светская культура утвердилась в борьбе с крочеанским идеализмом: это не было борьбой марксизма с христианством (многие марксисты даже оставались крочеанцами). Утвердившись, светская культура заняла главенствующее положение и притянула к себе и профессоров и студентов. Когда устанавливаются подобные гегемонии, декретами их не уничтожишь.
Христианские демократы просчитались из-за того, что они всегда слабо верили в силу идей. Они думали, что важнее контролировать телепрограммы, а авангардистские журналы не играют никакой роли. В результате через четверть века полного политического господства с полным контролем над носителем самой массовой информации — телевидением, христианские демократы обнаружили у себя перед носом поколение 68-го года. Тогда христианские демократы избрали стратегию выжидания. Сесть на берегу реки и ждать, пока по ней проплывет труп врага. Ждать, пока через годков двадцать бунтари набушуются и причалят или к «Комунионе э Либерационе» или к Сильвио Берлускони. Точно, этим дело и кончилось.
Верно и то, что культура левой интеллигенции превратилась в гегемонную под воздействием оглушительного идейного шантажа («ты не думаешь как мы — значит, ты отстал; о, позорно заниматься искусством, не поклоняясь надстройке и базису!»). Это верно. Коммунистическая партия, в отличие от христианских демократов, не щадила сил и средств на культурную борьбу. Конечно, и при бесконечной промывке мозгов некоторым удалось отстоять свою линию мышления — это доказывают великолепные критические статьи Норберто Боббио, полемичные по отношению к «гегемонии». Все мы, когда читали в «Ринашита» или в «Контемпоранео» хвалы социалистическому реализму и обвинения в недостатке идейности в адрес даже «Метелло» Пратолини или «Чувства» Висконти [268], относились к критике внимательно, но никто, кроме коммунистов с партбилетами (да и они тоже вряд ли) не принимал ее за чистую монету. Все образованные люди понимали, что Жданов [269]— чугунная голова. Вдобавок, если моя реконструкция справедлива, пресловутая гегемония левизны медленно устанавливалась именно в тот исторический период (от Венгрии до Чехословакии), когда сталинизм, реалистический социализм и диамат себя вконец скомпрометировали, даже в глазах воинствующих социал-коммунистов. А следовательно, речь уже не шла о гегемонии марксистской мысли, или не только о ней. В серьезной степени речь шла о гегемонии критической мысли.
Благодаря какой поруке люди, мыслившие в критическом плане (светском или религиозном) смогли внедриться в издательства, на телевидение, в газеты? Достаточное ли объяснение — то, что партия христианских демократов открыла некоторым представителям оппозиции возможности работы на правительство, с целью вселить раскол в лагерь левых, что, кстати, в общем-то удалось? Одни стали «подтягиваться» к другим — поправевшие к поправевшим, левые к левым, колеблющиеся к левым, — в надежде на широкие возможности, которые открывала работа во влиятельных оппозиционных структурах или при правительстве? Так же как ныне колеблющиеся подтягиваются к правым, все по той же причине? Не думаю.
Во второй половине века «левая», критически ориентированная культура стала чувствительней к духу времени, разыграла несколько выигрышных комбинаций и подготовила самые квалифицированные кадры. Эти кадры пополнялись за счет роста снизу, а не «спуска» сверху. Рост был естественным, не происходило никаких торгов между партиями. В процессе принимали участие представители самых разных партий и групп — от коммунистов до республиканцев, от либералов до социалистов и даже продвинутые католики.
Я понимаю, что Стораче злится, видя, что школьные учебники интерпретируют историю не в том свете, как ему хочется. Но тут я задаюсь вопросом: а почему Стораче не задействует собственных авторитетных писателей? Почему не объявляет, что отныне, да будет всем известно, гегемонию олицетворяют правые? Ведь любимых правыми классиков литературы сегодня, как мы видим, беспрестанно славят на страницах газет и журналов. Современную историю то и дело переписывают. В каталогах издательств кишмя кишат не только крупные писатели консервативного направления, но и самые несущественные книжонки, напитанные духом реакционного оккультизма, который так мил духовным наставникам Стораче.
Если б культурную гегемонию определяли по удельному весу, я бы пришел даже к выводу, что главенствующая культура сегодняшнего дня — мистическая, традиционалистская, неоспиритуальная, new age [270], ревизионистская. По-моему, государственное телевидение уделяет больше внимания Папе, чем Джордано Бруно, больше занято Фатимой, чем Марцаботто, и преподобным Пием, нежели Розой Люксембург [271]. На страницах нашей печати тамплиеры своей численностью многократно превосходят численность партизан.
Так почему же, имея столько издательств, газет, культурных полос, еженедельников правого направления, Стораче до сих пор окружен неприятелями со всех сторон? Возможно ли, что по ликвидации ортодоксального марксизма самим ходом истории, последние марксисты все еще преобладают среди учителей средних школ?
Почему Берлускони (полностью разделяющий опасения Стораче), при безграничной медийной власти, которая у него в руках, поддается обаянию «гегемонов»-левых и каждый год печатает великолепно подготовленные издания «Коммунистического манифеста» и иные протокоммунистические тексты, вроде «Города Солнца» Кампанеллы или «Новой Атлантиды» Фрэнсиса Бэкона? Уж не хочется ли ему произвести впечатление на представителей светской культуры, перед которыми он, несмотря ни на что, заискивает? Почему бы ему не сделать свой собственный сборник «Лживые листы»? Мы все эти листы прочтем, ища материал для нашей острой критики. Ведь культурную гегемонию завоевывают только книгами.
Было ли лучше, когда было хуже? [272]
Не хочу отбивать хлеб у сатириков, но и у меня тут подсобралось несколько сюжетов на прекрасные темы. Миланский папаша наорал на двенадцатилетнего сына — тот пришел почти в полночь, — и в ответ юноша от обиды повесился на чердаке; отца посадили в тюрьму за доведение до самоубийства. Нападающий «Фульгора» бил пенальти и застал совсем врасплох вратаря «Сенектуса», репутация вратаря вдребезги — его считали неуязвимым. У вратаря инфаркт, он умирает, и федерация футбола вводит новое правило, согласно которому бить по воротам можно только после уведомления о намерениях, с указанием намеченной траектории мяча (похоже на скетч о дуэли у Петролини [273]— дуэлянт протестовал, что противник все время вертится и не дает себя достать). Профессор Гиппократа открыто говорит синьору Невезуччи, что у того рак простаты. Невезуччи возвращается домой и в состоянии аффекта убивает жену и семерых детей, затем бросается с балкона. Ввести государственный закон, чтобы врачи не говорили пациентам ничего, что может негативно подействовать на их чувства.
Все это парадоксальные казусы, ни в одном случае не принималось в соображение, что существуют ситуации конфликтные априори, в них свои правила игры, согласно которым щадить чувства другой стороны незаконно, законно же — критиковать, спорить, повышать голос, даже лягаться и говорить нечто весьма неприятное. Такая ситуация — политический диспут. Он полемичен в этимологическом значении термина [274]. Эти диспуты описываются военными и спортивными метафорами (занять оборону, вступить в схватку, атаковать правительство). А как же иначе?
Иначе бывает. Но «иначе» бывает при диктатурах и в неполноценных демократиях, там где запрещена критика и где газеты, не пощадившие чувств высокого начальства, подвергаются закрытию. Неполноценная демократия не поджигает редакции газет, не ссылает редакторов. Гораздо проще — неполноценная демократия пускает слух по поводу любой не слишком выдержанной критики, что она — на руку фанатикам. В стандартной диктатуре всякий раз закрывают оппозиционные газеты после покушения фанатиков на главу правительства (при этом ставится знак равенства между оппозиционностью и соучастием в преступлении). Супер-диктатуры вообще сами организуют покушение фанатиков, и после этого громят оппозицию.
Соблазн разыграть такие козыри нередко возникает в дни трагедий. Родственники чиновника, умершего от горя после увольнения, нередко убеждают себя и всех, что эта смерть на совести непосредственного начальства. Точно так, когда убили Биаджи, кто-то припомнил, что Кофферати [275]нелицеприятно раскритиковал проект Биаджи. Стали говорить: видите, Кофферати разжег ненависть к Биаджи.
Это было несправедливо. Кофферати критиковал Биаджи, когда Биаджи был жив; Кофферати имел право высказывать несогласие. Хотя понятно, что после смерти все это смотрится иначе. Тоже по-человечески объяснимо. И все-таки настораживает, что по этой логике выходит — «не смей ругать меня, потому что если потом со мной что случится, будешь ты виноват». Это попросту шантаж (и вдобавок, грубо говоря, как бы не накаркали…) Выходит, нельзя критиковать политического противника только из-за того, что, не приведи бог, какой-нибудь маньяк, параноидально перетолковав пункты ваших расхождений, на него потом кинется?
По этой и по другим причинам представляется столь угрожающей атмосфера, которая создалась вокруг одной недавней дрязги. «Унита» высмеяла Джулиано Феррару [276]за то, что тот ужинал с Берлускони. Кстати, факт сам по себе мало кого может удивить: думаю, они видятся не столь уж редко. Но Феррара отреагировал заявлением, что-де «Унита» науськивает на него вероятных террористов. Заявление Феррары имело естественное развитие — кое-кто прокричал, что надо-де закрывать «Униту».
Думаю, люди, избирающие такие формы полемики, принимают на себя серьезную политическую ответственность, о которой, надеюсь, не станут писать будущие учебники истории… в смысле, что я надеюсь — их взбрыкивания не приведут ни к каким судьбоносным ужасным последствиям.
Ограничусь тем, что напомню: «Унита» в 1940-60-е годы не была детсадовской стенгазетой. Гуарески изображал «Униту» как орган кровожадных коммунистов-людоедов.
