причине, что сам муж над ней публично подшучивает).
Если бы первая интерпретация, которую хотелось бы исключить, оказалась справедливой, случай относился бы к компетенции скорее психиатров, нежели политологов. Поэтому изберем вторую интерпретацию, как рабочий вариант. Именно она, вторая, заслуживает стать предметом обсуждения не только на семинарах по теории коммуникации, но и на семинарах по истории.
Действительно, Великий Дока Коммуникации, похоже, не обратил внимания на очевидный принцип, что опровержение — вторая жизнь сообщения. И если бы только вторая! Я, например (может быть, оттого, что все последние месяцы куда-то уезжал, и постоянно был в странах, где новости итальянской жизни — не главная сенсация) ни разу и слыхом не слыхивал об их пресловутом супружеском кризисе. Сплетня, надо полагать, была замкнута в кругах политиков и интеллигенции и некоторых гостей на яхтах, курсирующих вдоль Изумрудного берега. От силы тысяча, ну две тысячи человек были посвящены. А после публичного выступления на этот счет, в масштабах всего Европейского союза, эти сведения дошли до нескольких сот миллионов человек. С точки зрения Коммуникации, и если намерение было — убить сплетню, работа Великого Доки мне не кажется настолько уж образцовой.
Хорошо, поучим студентов никогда не поступать таким образом. Чтоб они не начинали рекламу зубной пасты словами: «Плюнь в глаз тем, кто скажет, что от зубной пасты рак!» Сделаем вывод, что и на Берлускони бывает проруха. Сказывается возраст.
Но существенен для историографии и еще один аспект случившегося. Обычно политик старается отгородить свои личные проблемы от государственных. Клинтона захватили прямо-таки без штанов, но он все же отпирался и даже уговорил собственную жену выступить по телевидению с заявлением, что-де штаны, это ерунда. Что за фрукт был Муссолини — все мы знаем, но все же он не выносил на обсуждение перед толпой с балкона на пьяцце Венеция свои сложности с донной Ракеле, а если и заслал кучу народа погибать в русских степях, то сделал это, чтобы удовлетворить свою жажду славы, а не чтобы ублажить Кларетту Петаччи [285].
Когда же наблюдалось в истории совсем уж полное слияние политической власти и личных семейных событий? А оно наблюдалось в Риме периода империи, где император был хозяином в государстве и сенат ему был не указ, хватало поддержки преторианцев.
Это в Риме император пинал сапогами мать, назначал своего коня сенатором, принуждал политиков, которым не нравились его стихи, резать себе вены.
То есть все это наблюдается, когда имеет место уже не конфликт интересов — а, напротив, вполне бесконфликтное отождествление интересов собственной жизни (и собственного бизнеса) с государством. Подобное отождествление интересов — предпосылка деспотизма, по меньшей мере в фантазиях тех, кто о деспотизме мечтает. Так воплощаются идеалы Рима периода упадка. С другой стороны, помните, как у Дюма, в начале эпохи абсолютизма, чтоб спасти подвески любовницы, Бекингем закрывает все порты и объявляет войну Франции? Ну вот, видите, чем заканчиваются истории с отождествлением интересов — собственных и государства.
III. Возврат к Большой игре
От Ватсона до Лоуренса Аравийского
Ясно, что британский и американский генштабы не допускают утечек информации насчет того, что делается в Афганистане. Однако кто внимательно читает газеты… Вот что я вычитал в «Стампе» 20 сентября 2001 года. Вот что, оказывается, происходило до того как театр военных действий переместился к Кандагару.
Один военный хирург английского боевого контингента, приписанный к элитному подразделению — к Пятому Нортумберлендскому стрелковому полку, — впоследствии перевелся в Королевский Беркширский полк и в его составе вступил в бой с кровожадными афганцами на северо-западе от Кандагара, примерно около Мундабада. Однако случилась одна накладка по части разведки. Англичане добыли информацию с данными о численности и вооружении неприятельских войск. Но эти разведданные оказались занижены. Англичанам, вступившим в сражение, пришлось потерять убитыми около 40 % боесостава на горном перевале Хушк-и-Нахуд. Горные перевалы в этой стране ужасны и, как нам стало известно из публикации, афганцы не берут пленных. Рассказчику-военврачу попала в плечо пуля, выпущенная из смертоносного, хотя и устаревшего, ружья «Джезайл». У него была перебита кость и затронута подключичная артерия; его спас от гибели преданный ординарец. Возвратившись выздоравливать в Лондон, врач увидел, что и в Англии все полнится отзвуками афганских событий, до такой степени, что когда он пришел снимать квартиру, ему сказали: «Я вижу, вы жили в Афганистане». Догадливый господин пояснил: «Этот человек по типу — врач, но выправка у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное, — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку — держит ее неподвижно и немножко неестественно. Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же, в Афганистане» [287].
Беседа происходит на Бейкер-стрит, хирург — доктор Ватсон, а угадавший — Шерлок Холмс. Ватсон был ранен в битве при Майванде 27 июля 1880 года. В Лондоне газета «График» сообщила об этой битве 7 августа (в те времена информация доходила не сразу). А мы это узнали из первых главок «Этюда в багровых тонах».
Ватсон всю жизнь провел под впечатлением пережитого в Афганистане. В рассказе «Тайна Боскомской долины» он роняет фразу «Мой опыт лагерной жизни в Афганистане имел по крайней мере то преимущество, что я стал закаленным и легким на подъем путешественником» [288]. Но когда в «Знаке четырех» Холмс предлагает ему кокаин (семипроцентный), Ватсон отказывается под предлогом, что его организм «еще не вполне оправился после афганской кампании, и я не хочу подвергать его лишней нагрузке». Затем он «покачивает больной ногой, из которой не так давно извлекли пулю, выпущенную из афганского ружья, и хотя рана не мешала ходить, нога к перемене погоды всякий раз ныла» [289]. В «Обряде дома Месгрейвов» Ватсон пишет: «Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача» [290].
Ватсону очень бы хотелось рассказать о своих военных впечатлениях, только его никто не слушает. Еле-еле в рассказе «Рейгетские сквайры» он затаскивает Холмса к своему сослуживцу полковнику Хэйтеру. В «Морском договоре» он тщетно пытается вывести из нервически-горячечного состояния неуравновешенного Перси Фелпса рассказами об Афганистане. В «Знаке четырех» пытается поведать о своем военном опыте мисс Морстен, «ободрить ее рассказами о своих приключениях в Афганистане, но, сказать по правде, меня самого так взволновала эта поездка и так разбирало любопытство, что мои истории были, пожалуй, несколько путанны. Мисс Морстен и по сей день утверждает, что я рассказал ей тогда занятный случай, как однажды глубокой ночью ко мне в палатку заглянул мушкет и я дуплетом уложил его из двуствольного тигренка» [291]. До чего же занудны бывшие воины, в особенности раненые.
В рассказе «Пустой дом», говоря о Мориарти, своем заклятом враге, Холмс вытаскивает досье «самого опасного человека в Лондоне, после Мориарти» — участника афганской кампании. Афганский плен и Пенджаб возникают отголосками в «Горбуне». Наконец, в «Картонной коробке» Холмс демонстрирует шедевр метода, который он сам ошибочно называет дедукцией (а это вовсе даже абдукция, как объяснил нам Пирс [292]).
Они сидят себе спокойнейшим образом в своей общей квартире, и вдруг почему-то Холмс изрекает: «Вы правы, Ватсон. Это совершенно нелепый способ решать споры». Ватсон поражается и не может понять, как это удалось Холмсу угадать его мысли. Холмс растолковывает: «Логически рассуждающий наблюдатель следит за внутренним ходом мыслей своего собеседника… когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, я был рад возможности прочитать ваши мысли и под конец ворваться в них в доказательство того, что я не отстал от вас ни на шаг… Ваша рука потянулась к старой ране, а губы искривились в усмешке — я понял, что нелепость такого способа разрешения международных конфликтов стала вам ясна» [293].
Элементарно, дорогой Ватсон. И почему Тони Блэр не рассказал другу Бушу об этом сразу — ума, поверьте, не приложу.
«Хризантема и меч» Рут Бенедикт — одна из самых поразительных книг о Японии. Книга вышла в 1946 году, сразу после окончания войны. Но создавалась эта книга по материалам социологического исследования, заказанного писательнице правительственными разведслужбами США в 1944 году, когда война была еще в разгаре. Цель работы была четко очерченной; как поясняет сама Рут Бенедикт в предисловии к печатному варианту, американцы намеревались довести войну до победного конца, а потом (в случае если конец будет и если он будет победным) организовать долгую стабильную оккупацию в стране, которая американцам была, по сути, едва знакома. Они готовились управлять побежденной нацией, в военном смысле организованной, в техническом смысле оснащенной — и при всем этом не принадлежащей к традиционным обществам Запада. Требовалось «ноу-хау»: как понимать японцев и как вести себя с ними, и можем ли мы предугадывать, что в неком конкретном случае станут делать японцы (а не что сделали бы мы на месте японцев). Не имея даже возможности поехать в страну, ограничиваясь только чтением антропологических работ, изучая японскую литературу и японское искусство и в особенности пользуясь консультациями живших в США натурализовавшихся японцев, Рут Бенедикт сумела создать великолепную фреску. Может, в чем-то она и недотянула, но безусловно смогла изложить в своем исследовании sine ira et studio [295], как рассуждали и как вели себя японцы той эпохи.
Согласно апокрифу, — когда решали, куда бросать атомную бомбу, командование армии рассматривало вариант Киото. Ясно, что эти люди не прочитали Рут Бенедикт, а то бы знали, что уничтожать Киото — все равно что взрывать Ватикан с целью навести порядок в Риме. Но все-таки, честно говоря, в результате они Киото не тронули; это доказывает, что хоть кто-то там у них в командовании исследование Рут Бенедикт все-таки прочел. Я не говорю, что кидать бомбы на Хиросиму и Нагасаки было настоящим подарком японцам, но факт тот, что послевоенные отношения строились более-менее разумно, чему свидетель вся послевоенная история.
Я понимаю, что Америка Рузвельта и Трумэна
