и замирает эволюция общества.
Что поражает в недавних примерах терроризма, по крайней мере на первый взгляд, — это что обычно террористы наносят удары, желая предотвратить соглашение (яркий пример — Альдо Моро). А тут вдруг выходит, что они будто предотвращали несогласие: после устранения Марко Биаджи многие стали считать, что оппозиция должна умерить, ослабить и смягчить вызывающее поведение, а профсоюзы должны отменить общенациональную стачку.
Если рассуждать по наивной логике «кому на пользу?» (cui prodest?), то дорассуждаешься до мысли, что правительство само наняло убийцу, тот надел каску, сел на мотороллер и поехал стрелять в Марко Биаджи. Мало кто, конечно, в это поверит. Не поверят и самые отъявленные зоилы, обвиняющие правительство во всех грехах… Но верить ли, не верить — получается, что новых «Красных бригад» не существует, следовательно, не существует красно-бригадного жупела.
На самом же деле современный новый терроризм, как это было и со старым, рассчитывает на поддержку миллионов человек из потенциального революционного базиса (а такого базиса сейчас в Италии не существует) и жаждет добиться раздробленности и растерянности в рядах мирных левых. Терроризм полагает, что это очень полезно для взбалтывания революционного (нереального!) брожения.
В Италии на момент убийства Биаджи протестное движение представляло собой «хороводы», устраивавшиеся, как известно, миролюбивыми и благонравными гражданами возраста около пятидесяти лет и демократических взглядов. Налицо было сплочение оппозиционных партий, сплочение сил в профсоюзах: редкое, можно сказать — гармоничное равновесие во взаимоотношениях правительства и оппозиции.
Генеральная забастовка — это не вооруженная революция. Это силовой прием, рассчитанный на то, чтобы укрепить переговорные позиции профсоюзов и ослабить позиции правительства. Значит, опять-таки, хотя казалось, что теракт помешал несогласию (сорвал генеральную забастовку), теракт на самом деле подвел политические силы к согласию (конечно, противоречивому и вымученному). В особенности теракт был нацелен на то, чтобы — в случае если профсоюзы прижмут правительство, — предотвратить усиление настоящего противника терроризма: демократической, реформистской оппозиции.
Следовательно, и в этом случае, хотя терроризм и достиг своей минимум-цели (ослабил протест профсоюзов), он в историческом масштабе привел к тому же, к чему всякий терроризм воленс-ноленс обязательно приводит: к стабилизации, к сохранению статус-кво.
Если так, оппозиции и профсоюзам надлежит всегда помнить: на террористский шантаж поддаваться нельзя. Демократическое противостояние обязано продолжаться в самых агрессивных допустимых законом формах (забастовки, манифестации и шествия) — ибо, сдаваясь, мы позволяем террористам достичь их цели-максимума.
Однако в равной же степени (да будет позволено мне дать совет правительству) нельзя реагировать на приманку, которую терроризм подсовывает власти: нельзя решаться на недопустимые репрессии. Антидемократичная реакция может иметь и тонкие формы. Сегодня не обязательно выводить на улицы танки. Когда по телевизору наши правители (кто умеренно, намеками, а кто — совершенно открыто) заявляют, будто террористов вооружали (тут же оговариваются — морально, морально вооружали!) те самые люди, кто в различных видах выдвигает словесные претензии к правительству; те люди, которые подписывают воззвания в пользу профсоюзной борьбы… когда стараются навести подозрение на тех, кто возмущается, что Берлускони устроил в стране «конфликт интересов» и проводит в парламенте нечестные законы в свою пользу… когда правители намекают, будто вооружают террористов те, кто дурно отзывается о нынешней итальянской власти, публично выступая за рубежом… — тогда все мы видим, что наши правители занимаются довольно-таки опасными политическими подтасовками.
Эта подтасовка выражается в повторении слоганов: «доколе существуют террористы, любой, кто против правительства — пособник террористов» и «выступать против правительства — потенциальное преступление». Эти слоганы нацелены на забвение любых демократических начал и шантаж немногочисленной оставшейся свободной прессы, шантаж оппозиции, шантаж диссидентов. От этого, конечно, далеко до роспуска парламента и до отмены свободы печати (я не принадлежу к тем, кто именует наш режим новаторски-фашистским). Но это нечто еще более скверное.
Это дорога морального шантажа с науськиванием масс на всех, кто несогласен с правительством, пусть даже только интеллектуально. Это путь уравнивания любой словесной резкости (естественной для бурной, однако законной полемики) — с вооруженным насилием.
Если по этой дороге далеко пойти, от демократии ничего не останется. Появятся новые формы цензуры, затыкания рта, новые формы самоустранения под страхом морального суда Линча. Вот перед этими-то самыми соблазнами все нынешние начальники должны «выстоять, выстоять, выстоять» [335].
А оппозиция должна при этом настаивать, настаивать и еще раз настаивать на своем, во всех возможных, допускаемых конституцией видах. Если же нет, действительно (и это, замечу, произойдет в первый раз!) террористы окажутся победителями и на том и на другом фронте.
Камикадзе и гашишины [336]
Не помню уж когда, но явно до 11 сентября, была такая модная интернет-хохма: кто ответит на вопрос, зачем японские камикадзе надевали шлем, если они все равно собирались врезаться в авианосец. Какая могла быть им разница? Зачем беречь голову? На чатах обсуждалось — надевали ли они и впрямь шлем. А может, ритуальную повязку на лоб? В любом случае, здравым ответом могло быть: без шлема невозможно управлять самолетом из-за оглушительного рева мотора. Что надо было досохранять свою жизнь до того самого смертельного пике. А вообще, я думаю, главная причина в том, что камикадзе принадлежали к людям, соблюдающим порядки и ритуалы, и если по инструкции полагалось иметь на голове шлем, то эти японцы, садясь за штурвал, его аккуратно надевали.
Шутки в сторону: в вопросах сквозило то недоумение, которое испытывает каждый из нас, узнав, что кто-то хладнокровно отказывается от собственной жизни, чтобы губить других людей.
После 11 сентября все мы считаем (и справедливо) новых камикадзе порождением мусульманского мира. Вследствие этого многие ставят знак равенства между «фундаментализмом» и «исламом». Министр Роберто Кальдероли [337]заявляет, что не видит «схватки цивилизаций», потому что «у тех — не цивилизация».
К тому же история повествует, что в эпоху Средневековья в одной из еретических сект ислама существовала традиция политических убийств, которые совершались людьми, жертвовавшими собой, — они понимали, что не вернутся. Чтобы подчинить этих людей чуждой воле, их одурманивали гашишем, и отсюда рассказы о секте гашишинов — «ассасинов». Конечно, западные информаторы начиная со времен Марко Поло как могли приукрашивали факты, но об аламутских ассасинах имеются и серьезные исследования, которые, может быть, самое время поперечитывать.
Однако как раз вот недавно я прочитал в Интернете обсуждение работы Роберта Пэйпа (Robert Pape, Dying to Win: The Strategic Logic of Suicide Terrorism),который, охватывая богатую статистику, приходит к двум основным выводам. Первый вывод — что терроризм самоубийц рождается только на оккупированных территориях и в качестве реакции на оккупацию (этот тезис кажется спорным, но Пэйп демонстрирует, что терроризм самоубийц замирает — на примере ливанского — сразу же после освобождения территорий). Второй тезис Пэйпа гласит, что терроризм самоубийц — это не только мусульманский феномен. Пэйп приводит в пример «тамильских тигров» из Шри Ланки и двадцать семь террористов-самоубийц из Ливана [338], которые не исповедовали ислам, а были нерелигиозными людьми, в основном — коммунистами или социалистами.
Камикадзе бывают не только у мусульман и японцев. Итало-американские анархисты отправляли Гаэтано Бреши, посланного застрелить короля Умберто I, только в один конец [339]. Бреши знал, что билета назад ему не купили. В первые века христианства существовали «циркумцеллионы» — они нападали на дома и на путешественников, желая получить отпор, кару и мученичество [340]. Позднее — катары совершали ритуальные самоубийства «endura» [341]. Прибавим всякие современные нам секты (все сплошь из западного мира), о которых нередко приходится слышать кошмарные известия: целая община массовым порядком распростилась с жизнью… Хотелось бы, чтобы антропологи рассказали нам о прочих формах «атакующих» самоубийств в незнакомых для нас этносах за многие столетия.
Подведем итоги: как исторические анналы, так и современные передачи новостей были и остаются переполнены рассказами о людях, которые по религиозным, идейным или прочим иным причинам (конечно, на фоне особой психической конформации или под воздействием умелого промывания мозгов) почему-то готовы пожертвовать собственной жизнью, чтобы отобрать жизнь у других.
Следовательно, возникает вопрос: чем же должны заняться в первую очередь те службы, которым доверена наша с вами безопасность? Логикой исламского фундаментализма? Психологией атакующих самоубийств как явления? Людям ведь несвойственно жертвовать на алтари не что-нибудь — самих себя. Инстинкт самосохранения присущ всякому, будь он мусульманин, буддист, христианин, коммунист или идолопоклонник. Чтоб пересилить инстинкт, одной ненависти мало. Надо разобраться в механизмах психики… Я хочу сказать — чтоб завербоваться в камикадзе, недостаточно простого посещения мечети, где остервенелый имам ратует за священную войну. А вот если тяга к гибели пульсирует в недрах чьей-нибудь аномальной психики, значит, недостаточно закрывать мечети — людей-то не позакрываешь.
Как же выявлять этих людей, какие проводить исследования и как организовывать надзор, чтобы они не превратились в угрозу для всех остальных граждан? Трудно сказать. Может, следует поставить этот вопрос одним из первых на повестке дня, посмотреть, не становится ли разрушительная самоотдача такой же эпидемией XXI века, как СПИД и ожирение, и не начинает ли она заражать собой другие группы населения — уже не только мусульманские.
IV. Возврат к крестовым походам
Священные войны, страсть и разум [342]
Что наш премьер-министр в последние дни наговорил чего не надо про «превосходство западной культуры» [343], это вопрос десятый. И также десятый вопрос, что каждый способен ляпнуть нечто такое, что искренне считает справедливым, но при этом высказаться сильно некстати. И вообще каждый может веровать во что-то несправедливое, неправильное. На свете очень много людей, которые верят в несправедливые, неправильные вещи, и к ним относится даже господин бен Ладен, пусть он еще богаче нашего с вами предсовмина и посещал лучший, чем Берлускони, университет.
А вот что дело не десятое, а даже наоборот — первостепенное для политиков, религиозных лидеров, воспитателей, — это что некоторые неправильные слова, и даже целые пламенные писания, из которых эти слова заимствуются, — становятся предметом обсуждения в обществе, занимают молодые умы, а может, и подводят молодых людей к к эмоциональным поступкам.
Я беспокоюсь в основном о молодых, потому что старым голову не переделаешь.
Все религиозные войны, заливавшие кровью мир, порождались пылким заступничеством за какую-нибудь крайность, входившую в какую-нибудь упрощенную альтернативу. Мы против Них! Хорошие против
