[536](Металогикон,III, 4). Наверное, Бернард все же не первым придумал эту фразу. Мы встречаем нечто в подобном духе за шесть столетий до Бернарда, у Присциана. Передаточной инстанцией от Присциана к Бернарду мог выступить Вильгельм Коншский [537], который говорил о великанах и карликах в своих «Глоссах к Присциану» за тридцать шесть лет до Иоанна Солсберийского. Но нас сейчас интересует другое. Нас интересует тот факт, что после Иоанна Солсберийского этот афоризм стал гулять, как говорится, сам по себе. В 1160 году он промелькнул в одном тексте Лаонской школы, в 1185 году — у датского историка Свена Аггесена, у Герарда из Камбрэ, у Рауля из Лоншана, у Эгидия из Корбея, у Герарда из Оверни, а в XIV веке — у Александра Рика, придворного лекаря Арагонских королей, а также еще через два века — в произведениях медика Абруаза Парэ и у одного ученого XVII столетия, Даниэля Сеннерта, и лишь после этого попал к Ньютону [538].
Языковед Туллио Грегори нашел тот же самый афоризм у Гассенди (Tullio G. Scetticismo ed empirismo.Studio su Gassendi, Bari, Laterza, 1961), однако следовало бы добавить как минимум Ортегу-и-Гассета [539], который в своей работе «Вокруг Галилея» (Entomo a Galileo.Obras completas, V. Madrid, 1947. P. 45), говоря о смене поколений, использует ту же метафору: «Представим себе поколения не в горизонтальном срезе, а вертикально — скажем, в виде живой пирамиды из акробатов, когда одни стоят на плечах у других. Как правило, те, кто образует ее вершину, чувствуют свое превосходство над другими. Вместе с тем им нельзя забывать, что они — пленники тех, кто стоит внизу».
С другой стороны, в недавно вышедшей «Энтропии» Джереми Рифкина я нашел цитату из Макса Глакмана [540]«Наука — это любая дисциплина, в которой даже дурак нового поколения может превысить уровень, достигнутый гениями предыдущего поколения». Между этим высказыванием и фразой, приписываемой Бернарду, расстояние в восемь столетий, и с фразой произошли изменения. Описание взаимоотношений «отцов и детей» в философской и в богословской науках здесь трансформируется в формулу, описывающую прогресс в развитии естественных наук.
В Средневековье, едва войдя в употребление, эта фраза сразу же обрела популярность потому, что позволяла разрешить во внешне нереволюционной форме конфликт между поколениями. Да, предшественники — безусловно великаны, да, мы безусловно малы в сравнении с ними, но пусть мы малы, благодаря тому, что мы стоим на плечах великанов (то есть пользуемся плодами их учености), мы можем видеть дальше, чем они. Какова была первичная идея этого афоризма? Выразить смирение или гордость? Выразить ту мысль, что мы знаем (даже пусть и лучше) только то, чему предшественники нас научили, или что мы знаем (даже пусть благодаря исключительно предшественникам) больше, нежели знали они?
Поскольку одна из повторяющихся тем средневековой культуры — постепенное старение мира, можно было бы истолковать этот афоризм Бернарда в таком смысле, что, поелику mundus senescit [541], мы, потомки, старее наших предшественников, однако благодаря их заветам успеваем понять и сделать то, что предкам не удавалось ни сделать, ни понять. Бернард Шартрский применил это знаменитое высказывание в ходе одного грамматического спора, когда обсуждалось понятие знания и подражания стилю древних, но при этом, как сообщает тот же Иоанн Солсберийский, Бернард бранил своих современиков, которые рабски подражали древним, и говорил, что вместо того, чтобы писать так же как предшественники, надлежит просто учиться у предшественников писать хорошо, настолько хорошо, чтобы впоследствии вдохновить еще кого-нибудь не хуже, чем древние вдохновили нас.
То есть, хоть и не современными словами, но говорится: самостоятельнее! Смелее! Именно так и я трактую этот афоризм.
Текстуально говорится: «Мы видим дальше, нежели видели древние». Это метафора пространственная, она подразумевает продвижение к горизонту, и тут необходимо подчеркнуть еще кое-что. Дело в том, что восприятие истории как поступательного движения — от сотворения мира до воскрешения из мертвых и до пришествия Христа торжествующего — является изобретением отцов церкви. Поэтому, нравится ли это вам, нет ли, но без христианства (в багаже которого — иудейское мессианство) ни Гегель, ни Маркс не смогли бы философствовать о том прогрессе, который Леопарди скептически определил «magnifiche sorti е progressive».
Дата появления фразы о карликах — XII век. Меньше столетия протекло с тех пор как затихли споры по вопросу, из-за которого волновался весь христианский мир со времен первых чтений Апокалипсиса до ужасавшего народ Тысячного года. Эти страхи были сильно преувеличены в том, что касается массовых движений. Но их отголоски явственно слышатся в литературе милленаризма и во многих еретических идеях и течениях, более или менее законспирированных. Милленаризм (невротическое ожидание конца времен) в эпоху появления высказывания о карликах составлял собой тему бурных обсуждений во множестве еретических движений, однако из группы тем, обсуждавшихся в традиционной церкви, милленаризм быстро испарился. Второе пришествие, конечно, ожидалось, но церковь начала описывать это Второе пришествие как некую идеальную заключительную точку развития истории, так что момент Второго пришествия окрасился положительными тонами. Карлики на плечах великанов сделались символами продвижения к светлому будущему.
С появления в средневековых писаниях этого высказывания о карликах начинается история современного мира. Новизна этой истории и этого мира обусловлена именно тем, что заново обретаются ориентиры, отринутые отцами. Разберем для примера интересную ситуацию, в которой жили известные философы итальянского гуманизма — Пико делла Мирандола [542], Марсилио Фичино. Оба они, как рассказывали нам учителя в школе, — главные герои великой битвы против средневековой косности; приблизительно в тот же период в эстетику был введен термин «готика», то есть нечто темное, мутное, неровное, средневековое. Казалось бы, наступала эпоха сугубой ясности и четкого рационализма. Но чем же были заняты упомянутые здесь выше Пико и Фичино? А заняты они тем, что изучают Платона, предпочитая его Аристотелю, и открывают для себя и для мира «Corpus Hermeticum» и документы халдейских мудрецов. Они возводят храм нового знания на такой ветхой мудрости, которая уходит в глубь времен, давнее даже самого Иисуса Христа. Так что не стоит соглашаться с теми, кто расписывает Гуманизм и Возрождение революционными красками. Их новаторская стратегия зиждется на одном из самых реакционных передергиваний, какие только имели место в истории познания (если под реакционностью в философии понимать возврат к вневременному Преданию). Тут мы имеем дело с такими отцеубийцами, которые, ликвидируя отцов, карабкаются на дедовские плечи и с их мощных плечей обретают ренессансную возможность увидеть человека в качестве центра и средоточия мироздания.
Думаю, лишь после результатов, достигнутых наукой в XVII веке, западная культура получила право заявить сама себе в первый раз, что она перевернула мир кверху тормашками, взаправду совершила революцию в познании. И все же отправная точка этой новой науки — гипотеза Коперника — восходила все к тем же платонизму и пифагорейству. Иезуиты во времена барокко задались целью построить современный мир, альтернативный по отношению к коперникианскому: ища альтернатив, они открывали древнейшую письменность и изучали цивилизации далекого Востока. Исаак де ла Пейрер, отъявленный еретик, доказывал с бумагами в руках (ниспровергая библейскую хронологию), что мир был начат задолго до появления Адама, в морях, омывающих Китай, и что воплощение Духа Святого является всего лишь только второстепенным эпизодом в истории нашего земного шара. Вико [543]видел всю историю человеческого рода как продвижение от древних великанов к эпохе, когда наконец удастся начать рассуждать чистым разумом. Французское просветительство мыслило себя как радикально современное движение, в доказательство чего убило (прямо-таки взаправду убило, на гильотине) своего отца — избрав в качестве козла отпущения Людовика Капета [544]. Но даже и французские просветители (достаточно почитать хоть немного «Энциклопедию») то и дело обращались к великанам прошлого. В «Энциклопедии» много гравюр с изображением станков — в честь развивающейся мануфактурной промышленности, — но бок о бок с этими материалами есть и статьи «ревизионистские» (в смысле — где история человеческого общества пересматривается глазами активнейших карликов).
Великие коперникианские революции XIX столетия получили импульс от предшественников-великанов. Канта разбудил от догматического сна Дэвид Юм [545]. Романтики выдумали «Бурю и Натиск» [546]под впечатлением средневековых руин и туманов. Гегель окончательно утвердил примат нового над старым, представив Историю как движение к совершенству без осечек и сожалений, и пересмотрел всю историю человеческой мысли. Маркс выработал свой материализм, взяв себе за отправную точку (в дипломной работе) греческих философов-атомистов. Дарвин аннулировал библейских пращуров и назначил «великанами» крупных антропоморфных обезьян, на чьи плечи и приземлились, оказывается, первые люди, сойдя со своих деревьев, после чего сразу оказались, еще не избыв ни изумления, ни свирепости, перед такой необычной задачей, как необходимость управляться с хватучим противопоставленным большим пальцем руки.
Со второй половины XIX века зарождаются новаторские стили в искусстве, которые почти целиком сводятся к новому употреблению старых приемов. Именно в этом новизна прерафаэлитов и декадентов. Новая близость к некоторым далеким отцам приводит к бунту против отцов непосредственных, развращенных чересчур легкой жизнью, наступившей после изобретения механического ткацкого стана. Кардуччи был глашатаем современности, он создал гимн Сатане, однако то и дело продолжал обращаться за подсказками и идеалами к мифическому прошлому коммунной Италии.
Авангардисты начала XX века — казалось бы, самый чистый случай отцеубийства во имя модерна, под широковещательные заявления, что отныне все свободны от раскланивания перед прошлым. Это победа гоночного автомобиля над Никой Самофракийской. Это убийство лунного света [547]. Это культ войны как единственной гигиены мира. Это кубистское расчленение форм. Это марш абстрактного искусства к белому холсту, замена музыки шумом или молчанием или замена гармонической тональности — «серией»; в моду входят офисные опен-спейсы с низкими стенками, которые не возвышаются над пространством, а поглощают его, в моду входят дома в форме стелы — параллелепипеда. Минималистское искусство торжествует. Торжествует и такая литература, которая формируется путем деструкции нарративного потока и нарративного времени во имя коллажа и белого листа.
Однако после того
