Я открыл для себя картофель «Анна» (готовится в кокотнице), раков по-бордоски, жюльены из курятины, дроздов в вишнях, помпадурчики (запекаются в раковинах), седло косули, задочки артишоков по-садовничьи и шербет из шампанского вина. От одного перечисления этих слов я снова осознаю, что на этом свете имеет смысл жить.

Кроме ресторанов, с жизнью примиряют и парижские пассажи. Обожаемый Жоффруа, где расположены три лучших ресторана Парижа: «Дине де Пари», «Дине дю Роше» и «Дине Жоффруа». До сих пор, особенно по субботам, парижане на

водняют хрустальную галерею, где скучающие господчики трутся боками на променаде о крутобедрых надушенных дам. Чересчур надушенных, на мой вкус.

Пожалуй, меня больше волновал пассаж Панорам. Там люди попроще, мещане, провинциалы, пожирающие глазами антикварные вещи, которых никогда не смогут купить. Работницы, молоденькие, отработавшие смену на фабрике. Если уж пялиться на юбки, лучше, казалось бы, разодетые посетительницы пассажа Жоффруа. Но есть охотники и на фабричных девчонок. Господа среднего возраста в зеленых задымленных пенсне именно ради них часами прохаживаются по галерее. Сомневаюсь, чтобы все эти работницы точно были пролетарками. Хотя они и одеты простенько, тюлевый чепчик, фартучек, но это ведь ничего не значит. Глядеть следует на их пальцы. Если на пальцах не заметно шрамов, царапин и ожогов, следовательно, девушки живут безбедно и, вполне вероятно, за счет тех самых состоятельных охотников.

Я в этом пассаже выслеживаю как раз не работниц, а самих охотников в пенсне. Где-то я прочитал: философ в кафешантане смотрит не на сцену, а в зал. Именно господа-то могут в один прекрасный день стать моими клиентами или моими орудиями. Иногда я провожаю их до квартиры, где каждого ждет, поди, вечерок с разжиревшей женой и полудюжиною сопляков. Обязательно записываю адрес. Кто знает. Можно ведь и подпустить анонимное письмишко. Не сейчас, зачем сейчас! А тогда, когда действительно понадобится.

Тех заданий, которыми меня снабжал Лагранж в начале знакомства, я сейчас уже не помню. Только имя какого-то аббата Буллана. Но это уже позднее, позднее. Наверное, перед самой войной или сразу после войны. Была какая-то война, повидимому. То есть обязательно была война, а как же, тогда весь город переворотили.

Абсент, однако, делает свое дело. Если б я дунул на свечу, из фитиля выметнулся бы огонь.

10

Далла Пиккола в затруднении

3 апреля 1897 г.

Дорогой капитан Симонини, сегодня у меня с утра была в голове тяжесть. Поганый вкус во рту. Боже милостивый, сказал я себе, вкус полыни! Абсент! Сказал сразу, хотя не успел прочитать ваши вчерашние полунощные записи. Откуда же мне знать, что вы пили абсент? Если я сам не пил его? И еще. Как служитель божий может знать вкус запретного, неведомого напитка? Хотя нет, у меня что-то путается. Я пишу, видимо, уже прочитавши ваши записи. Под влиянием ваших описаний. Сами посудите. Если я никогда абсента не пил, как же я могу распознавать его, утверждать, что у меня вкус абсента во рту? Значит, вкус был какой-то другой. А начитавшись фразочек про абсент у вас в дневнике, я и написал ни с того ни с сего, что и у меня во рту абсент. В общем, черт! Я проснулся в собственной кровати. Мне казалось, что все нормально. Но только я почему-то знал, что обязан переместиться в вашу квартиру. Там, вернее сказать тут, я прочел страницы вашего дневника, те, которых до сих пор не видел. Вы там поминаете Буллана. Это имя во мне кое-что пробудило. Нечетко, несвязно, но пробудило. Несколько раз я произнес это имя. И в голове как будто промелькнула молния. Как будто ваши доктора Буррю и Бюро ко мне приставили магнитный металл с одного боку тела. Или как будто доктор Шарко домахался до того пальцем, ключом, открытой рукой перед самым моим носом, что сумел ввести меня в транс, в состояние ясного сомнамбулизма.

Вот что я за сценку увидел: одержимая в конвульсиях, а священник плюет ей в рот.

11

Жоли

Из дневника за 3 апреля 1897 г., по поздним ночным записям

Как-то странно обрывается рассказ Далла Пиккола. Может быть, его спугнул шум, например, открывавшаяся снизу дверь заскрипела и он предпочел ретироваться. Допустимте также такой вариант: сам Повествователь оказался в затруднении. Ну посудите. Далла Пиккола, похоже, пробуждается только тогда, когда капитану Симонини требуется проверяльщик. Он спешит тогда указать на провисания и заполнить лакуны в рассказе капитана. О себе же о самом — как будто памяти нет. Если бы эти листы не были честнейшим воспроизведением действительности, впору было бы решить, что Повествователь нарочно чередует отрывки в духе амнетической эйфории с отрывками в духе дисфорийного припоминания.

Лагранж весной 1865 года пригласил как-то утром Симонини в Люксембургский сад и там на лавочке показал ему мятую книжонку в желтенькой обложке, Брюссель, 1864, без имени автора, под названием «Диалог в аду Макиавелли и Монтескье, или Политика Макиавелли в девятнадцатом веке».

— Вот. Сочинителя зовут Морис Жоли. Нам это известно. Узнали имя с некоторым трудом. Во Францию завозится незаконно. Печатается за границей и распространяется подпольно. Не столько с трудом узнали, сколько с затратами. В кругу контрабандистов подпольной литературы у нас, естественно, много агентов. Единственный способ иметь сведения о диверсионной секте — это самому держать ее бразды. Ну или по меньшей мере держать на жалованье ее главарей. Ибо намерения врагов государства узнаются не по божию знамению. Принято говорить, конечно с натяжкой, что из десяти заговорщиков трое наши наседки… прошу прощения за жаргон! Другие шесть — просто чистосердечные идиоты. И только один по-настоящему опасен. Но вернемся к теме. Жоли обнаружен и посажен в Сент-Пелажи. И там он просидит, мы постараемся, как можно дольше. От вас желательно получить сведения, где он взял свои данные.

— Но о чем сама книга?

— Признаюсь, не читал. Там пятьсот страниц с походом. Это он напрасно. Очернительская книжонка должна читаться за полчаса… Мы заказали специализированному агенту в подобных вопросах, Лакруа, краткое резюме. Я вам отдаю единственный экземпляр, который имеется. Описывается воображаемый диалог в царстве мертвых. Макиавелли выведен как теоретик принципиально циничной власти, поборник принципиальной несвободы печати и слова, противник законодательного собрания и всех институтов, насаждавшихся республиканцами. Его доводы столь подробны и столь легко возводимы к нашему времени, что даже самый неискушенный читатель разберется — книга ставит целью инсинуировать напраслины на нашего правящего императора путем приписывания ему намерений, в числе которых: ослабить влияние палаты депутатов, добиться от народа продления до десяти лет президентского срока и в результате преобразовать республику в империю…

— Я очень прошу извинить меня, месье Лагранж, но так как мы говорим доверительно… Вы знаете, насколько я предан власти… Месье Лагранж, не могу все же не возразить, что, по вами рассказанному, этот Жоли инсинуирует именно то, что наш правящий император в действительности и сделал. Так зачем искать источник найденной Жоли информации…

— Нет. Потому что у Жоли, наряду с критикой действий правительства, содержатся также и инсинуации по поводу того, что якобы еще намечает сделать правительство государства Франция. Похоже, Жоли имеет доступ изнутри. В любое министерство, в любой дворец власти умудряются внедриться лазутчики, «кроты», собиратели секретов. Мы обычно их выявляем, но не ликвидируем. Через них мы распускаем ложные сведения, по усмотрению министерства. Но эта игра, бывает, становится опасной. В общем, мы хотим выявить, кто осведомил или, хуже того, кто подстрекнул Жоли. Симонини сказал себе — смешно. Все деспотические власти деспотичны одинаково. Прочтите настоящего Макиавелли, и вы предскажете, что станет делать Наполеон Третий. Думая это, он вдруг осмыслил смутное ощущение, оставшееся от речей Лагранжа. Этот Жоли вложил в уста своего Макиавелли-Наполеона почти те же самые слова, которые он, Симонини, вкладывал в уста иезуитов в документе, состряпанном по просьбе агентов секретной службы в Пьемонте! Можно предположить, что Жоли вдохновлялся тем же источником, которым воспользовался и он, Симонини, — письмом отца Родена отцу Роотаану в «Тайнах народа» Эжена Сю.

— Так что, — продолжал Лагранж, — вас препроводят в Сент-Пелажи, как будто мадзинианца-эмигранта, взятого по подозрению в связях с республиканскими организациями во Франции. Там есть один заключенный, Гавиали, итальянец. Каким-то боком причастен к покушению Орсини. Вы, разумеется, завяжете с ним отношения. Вы же гарибальдиец, карбонарий и далее в этом роде. Через Гавиали выйдете на Жоли. Политические всегда стакнутся друг с другом. Особенно когда окружены мерзейшим уголовным сбродом. Разговорите Жоли. Люди в тюрьме откровенничают бог весть с кем. — А сколько мне там сидеть? — спросил Симонини, заранее представляя себе тюремное меню. — Зависит от вас. Как только вы получите искомое, мы сразу вас выпустим. Станет известно, что дело остановлено благодаря хитроумию нанятого вами адвоката.

В тюрьмах Симонини еще не бывал. Ничего хорошего там не оказалось: вонь мочи и пота, невообразимая бурда в качестве супа. Слава еще богу, что Симонини, как и прочие состоятельные арестанты, мог ежедневно закупать набор более съедобных продуктов. Со двора был вход в большую залу, с очагом по центру и со скамейками по бокам. В зале обычно питались те, кто сам оплачивал свой рацион. Кто-то жевал, низко склоняясь над корзинкой, закрываясь руками от чужих глаз. А другие делились с приятелями и со случайными соседями. Симонини скоро догадался, что щедрее всех вели себя, с одной стороны, закоснелые преступники, привыкшие друг друга поддерживать, а с другой стороны, арестанты политические. В туринские годы, в сицилийские месяцы и в первое время, проведенное среди самых забубенных парижских трущобников, Симонини напрактиковался распознавать истых каторжников. Он не разделял расхожее мнение, будто бы все преступники должны выглядеть рахитичными, нагорбленными, золотушными, гугнивыми, с заячьей губой или что, как утверждал знаменитый Видок (дока в преступном мире и сам из этого отродья), у преступников у всех ноги колесом. Но конечно, характерные черты цветных народов у преступников выражены явно: безволосость туловища, малый череп, покатый лоб, развитость надбровных дуг, гипертрофированные челюсти и скулы, неправильный прикус, скошенность глазниц, темный окрас кожи, густота и курчавость растительности, оттопыренность ушей, неровность зубов и, в довершение к этому, эмоциональная заторможенность, повышенная наклонность к половым сношениям и алкоголю, пониженная чувствительность к боли, отсутствие нравственного чувства, леность, импульсивность, непредусмотрительность, великое тщеславие, азартность в игре, суеверность.

Все это в полной мере относилось к тому чудищу, которое каждый день наваливалось на него сзади и дышало в затылок, явно претендуя на толику симониниевского обеда. Лицо арестанта было испестрено во все стороны глубокими сизыми рубцами. Около рта все разъедено какими-то ядами. Хорош и нос: перебитые хрящи, ноздри превращены в громадные дыры, руки чрезмерной длины, пальцы невиданно коротки и целиком и полностью поросли шерстью… Симонини, однако, вынужден