на жизнь хватает. Бродил, бродил я. Вот и набрел. Ведь знал, что такому, как вы, хорошее место не нужно. Вам все повадно в притоны да в тошниловки. Что ж бороду-то черную не отрастили? Узнать было бы труднее… Вот с тех-то пор Симонини и взял себе привычку преображаться в бородатого буржуа. Но в ту минуту, слушая Нинуццо, клял себя, что так мало заботился заметать следы. — Довольно, — подводил итог тем временем Нинуццо, — всю историю уже рассказал. А делов-то — пропороть вам пузо точно так же, как вы пропороли мне. Но только основательнее. Вечером тут не пройдет никто. Тут поукромнее, чем на нашей багерийской пороховне.
Как раз в это время всходила луна, Симонини видел хищный оскал Нинуццо и сверкающие от ярости белки глаз.
— Нинуццо, — нашел он силы взмолиться, — вы не знаете всего. Что я сделал тогда, это потому, что я выполнял приказ. Приказ с самого верху. От такого преосвященного престола, что пришлось повиноваться, не слушая веления сердечных чувств. Тому же пославшему повинуясь, я и тружусь вот тут, готовлю новейшие деяния для спасения алтаря и трона. Симонини пыхтел и говорил. И наблюдал, как нож нечувствительно отдаляется от близости его лица.
— Вы посвятили жизнь своему королю, — продолжал он задыхаясь, — и вам должно быть известно, что бывают поручения… святые, так сказать… ради которых позволено даже совершать действия, по существу неправомочные… Улавливаете? Мастро Нинуццо не вполне, надо думать, уловил, но дал понять, что кровная месть — не единственная цель его поведения.
— Наголодался я в эти годы. Увижу ваш труп — и что? Голода он не успокоит. Мне надоело жить вот так. А вы, я следил, ходите и в господские рестораны. Я сохраню вам жизнь. В обмен на кругленькую сумму мне каждый месяц. Чтоб я и спал и ел не хуже вас. А может быть, и лучше.
— Мастро Нинуццо, я готов обещать гораздо больше. Не только небольшую сумму в месяц. Я тут готовлю покушение на французского императора. А вы помните, ваш король лишился трона из-за того, что здешний Луи-Наполеон втихую помогал Гарибальди. Вы так много знаете про порох. Повстречайтесь с группой тутошних честных людей. Они собрались на улице Квашни и готовят то, что можно было бы назвать адской машиной. Ежели вы примкнете к ним, не только сможете участвовать в деле, которому судится войти в историю, не только обессмертите ваше имя, но и — поскольку покушением ведает персона высочайшего ранга — получите долю вознаграждения и обогатитесь до конца своих земных дней. От одного лишь упоминания о порохе у Нинуццо сразу затухла вся злоба, накопленная с той самой памятной ночи в Багерии. Симонини понял, что дело в шляпе, когда тот опустил нож и спросил:
— Ну, где и что делать-то?
— Все очень просто. Послезавтра к шести часам вечера приходите по этому адресу, стучите. Вам откроют вход в большой склад. Скажете, что вас посылает Лакруа. Друзья будут предупреждены. Но чтобы вас признали за своего, вставьте в петлицу, вот в эту, сюда, в сюртук, гвоздику. К семи появлюсь и я. Принесу деньги.
— Приду, — отозвался Нинуццо. — Но если только здесь какой-нибудь финт, то знайте, что мне известен адрес вашей квартиры.
На следующее утро Симонини наведался к Гавиали и оповестил, что время пришло. К шести часам завтра он просит всех быть на условной квартире для обсуждения. Сначала появится присланный им же сицилийский пороховщик, он проведет осмотр и выяснит, в какой стадии дело. Спустя немного придет туда он сам, Симонини, а после явится и куратор господин Лакруа. После этого Симонини побывал у Лагранжа и передал ему все сведения относительно заговора, имеющего целью покушение на государя императора. Заговорщики, имеет он основания полагать, сойдутся к шести часам следующего дня на улице Квашни. Они будут демонстрировать взрывные устройства своим кураторам.
— Однако внимание, — не умолкал Симонини. — Однажды вы поделились со мной наблюдением, что из десяти членов секретного сговора трое обычно являются нашими шпионами, шесть — безвредными идиотами и только один из десяти по-настоящему опасен. Ну, в данном случае шпионов среди всех окажется только один, и это я, плюс восемь идиотов. А человек по-настоящему вредный будет иметь на лацкане сюртука гвоздику. И поскольку он по-настоящему вреден и для меня тоже, хотелось бы, чтобы произошло досадное недоразумение и чтобы тип тот был не задержан, а сразу убит на месте. Поверьте, это лучший путь к самому тихому решению проблемы. Гораздо хуже, если он получит возможность говорить. Даже если только с кем-нибудь из ваших людей. — Я пойду вам навстречу, Симонини, — сказал на это господин де Лагранж. — Его устранят.
Нинуццо в шесть постучался на улице Квашни с пышной гвоздикой на груди. Гавиали и товарищи гордо продемонстрировали ему свои самоделки. Через полчаса вошел и Симонини, объявил, что вскорости пожалует Лакруа. В шесть сорок пять органы закона ворвались в помещение. Симонини, вскричав: «Предательство!», выхватил пистолет и прицелился в жандарма, однако пуля попала в воздух. Жандармы открыли ответный огонь и в перестрелке ранение в грудь получил Нинуццо. Для чистоты картины они застрелили еще одного заговорщика. Нинуццо все не умолкал, изрыгал сицилийские проклятия и в муках катался по полу. Симонини, продолжая целиться в жандармов, милосердно послал пулю в голову Нинуццо.
Так Гавиали и его сообщники были захвачены отрядом Лагранжа с поличным, с недоделанными бомбами на столе и с пухлыми пачками листовок повсюду. Пошли допросы с пристрастием. Гавиали и товарищи называли имя некоего Лакруа, который, как они настаивали, предал их. Лагранж уверился, что имеются причины убрать сотрудника Лакруа. В полицейских протоколах было показано, будто Лакруа участвовал в задержании, был смертельно ранен и погиб. Ложь во имя славной посмертной памяти.
Что до заговорщиков, было признано нецелесообразным раздувать этот процесс. Времена такие, объяснял Лагранж, что слухи о покушениях на императора возникают и множатся что ни день. И есть подозрение, что эти слухи не самопроизвольно зарождаются, а их нарочно распускают агенты-республиканцы в целях разбудораживать взбалмошные головы и предлагать им образец для подражания. Было решено не рекламировать эту моду — покушаться на жизнь Наполеона III. Заговорщиков загнали на каторгу в Кайенну медленно умирать от малярийных лихорадок.
Спасение императорской жизни — доходное ремесло. Работа с Жоли принесла нашему герою десять тысяч франков, а раскрытие заговора — тридцать тысяч. Вычтем расходы на съем конспиративной квартиры и на изготовление бомб (пять тысяч франков). Остается чистыми тридцать пять тысяч. Больше десяти процентов того капитала в триста тысяч, который мечтал накопить Симонини.
Удовлетворенный исходом истории с Нинуццо, он немного огорчился за Гавиали, который, в сущности, был добрейший малый. Доверчивый. Но кто желает заниматься цареубийством, должен понимать, что затея связана с риском, и ни в коем случае не проявлять доверчивость.
Не очень удачно вышло и с Лакруа. Лакруа ничего дурного ему не сделал. Но вдове Лакруа и впрямь начислили хорошую пенсию.
12
4 апреля 1897 г.
Мне оставалось посмотреть на Гэдона, к которому меня посылал Жоли. Книжный магазин на улице де Бон, хозяйка — сморщенная мымра, в безразмерной черной суконной юбке, в чепчике а-ля Красная Шапочка, закрывавшем ей почти все лицо, и спасибо чепчику за это. Гэдон оказался скептичным, ироничным и ехидным. Мой любимый тип: не верящих ни во что. Он отзывчиво принял просьбу Жоли. Обещал отнести ему еды и немножко денег. В то же время поиронизировал над бедным сидельцем. Зачем было писать эту книгу и садиться в тюрьму, когда известно, что читающие люди — и без того по убеждениям республиканцы, а те, кто поддерживают диктатуру, — ничего не читают, и они-то, безграмотная деревня, получив доступ к общему голосованию, известно кому отдают голоса. — Фурьеристы, вы спрашиваете? Ну, неплохие люди. Но верят же в своего Фурье, пророчившего, что в новом возродившемся мире апельсины будут плодоносить в Варшаве, океаны наполнятся лимонадом, у людей отрастут хвосты, а инцест и гомосексуализм будут признаны естественными импульсами человеческой натуры…
— Но вы же с ними связаны? — спросил тогда я.
— Да, связан. Они единственные честные противники диктатуры подлеца Бонапарта. Вон, видите, красивая дама, это Жюльетта Ламессен. Одна из самых влиятельных дам в салоне графини д’Агу. На деньги мужа открыла и собственный салон на улице Риволи. Она обворожительна, умна, небездарная писательница. Приглашения к ней будут котироваться. Гэдон показал мне и какого-то господина, высокого и приятной наружности.
— Туссенель, тот, что написал «Нравы животных». Социалист, неукротимый республиканец, смертельно влюбленный в Жюльетту, она же не удостаивает его взглядом. Самый ясный здесь ум, на фоне остальных. Туссенель заговорил со мной о проказе современного общества — капитализме:
— Кто же капиталисты? Евреи. Магнаты нашего времени. В прошлом веке революция стоила головы Капету. В нашем столетии революция будет рубить головы Моисеям. Я пишу об этом книгу. Кто такие евреи? Те, кто сосет кровь беззащитных, кровь народа. То есть протестанты и масоны. И конечно же иудеи.
— Но протестанты не евреи, — заикнулся я.
— Я под евреями имею в виду всех протестантов. Английских методистов, немецких пиетистов, швейцарцев, голландцев, всех тех, кто пробует вычитывать волю божию из еврейской книги, из Библии, где воспеваются инцесты, смертоубийства и разбойничества и верх одерживается путем предательства и подлога. В которой цари убивают мучеников, чтоб отбирать у них жен, а жены, которых приводят в пример святости, разделяют ложе с военачальниками, дабы отрезать им голову. Кромвель казнил своего короля под библейские изречения. Мальтус, отказывающий детям бедняков в праве на жизнь, весь напитан библейскими указаниями. Это племя посвящает жизнь воспоминаниям о былом рабстве и всю жизнь рабствует у золотого тельца, супротив всех казней господних. Битва против евреев должна быть целью любого социалиста, достойного имени социалиста. О коммунистах тут речи нет, поскольку их основатель — еврей. Для нас принципиально — изобличить заговор, заговор капиталов. Отчего в ресторане в Париже яблоко стоит в сотню раз дороже, чем в Нормандии? Есть народы-грабители, существующие за чужой счет. Это народы-купцы. Как в давнейшие времена были финикияне, карфагеняне. А сейчас — англичане и евреи.
— Англичане и евреи для вас — одно?
— Да, почти одно. Почитайте, что пишет в своем романе «Конигсби» этот английский политик, Дизраэли, выкрест-еврей-сефард. Он имеет наглость утверждать, что евреям предстоит господствовать в мире. Не в парламентских выступлениях, конечно, он это утверждает, а в романах. На следующий день Туссенель специально для меня принес книгу этого Дизраэли, в которой были подчеркнуты пассажи: «В Европе нет заметного интеллектуального движения, в котором евреи не принимали бы активного участия. Первые иезуиты были евреями; секретная русская дипломатия, вызывающая такое беспокойство в Западной
