был призван Эбютерном в хорошо знакомый неф Нотр-Дам.
— Капитан Симонини, — сказал тот. — Несколько лет назад мы договаривались, что ваш Таксиль развяжет очернительную кампанию против масонов, да так, чтобы на нас напустились самые непрезентабельные антимасоны всей Франции. От вашего имени аббат Далла Пиккола гарантировал, что ситуация будет всегда под контролем, и взял на это немалые денежные средства. Так вот, я теперь думаю, что ваш Таксиль зарывается. Аббата прислали мне вы. Попытайтесь на аббата повлиять. И на Таксиля повлияйте тоже. Будьте уж так любезны. В этом месте Симонини отмечает, что у него провал в памяти. Он смутно помнит, что аббат Далла Пиккола должен был взять на себя Таксиля, но чтобы он аббату от своего имени поручал? Когда?.. Он, помнится, говорил Эбютерну — займется этим делом. Еще говорил, что в текущее время интересуется евреями и собирается попасть в окружение Дрюмона. Поразился, насколько Эбютерну по душе пришлись и идея проникнуть к Дрюмону, и вообще среда Дрюмона.
— Как, не подчеркивалось ли разве, — переспросил Симонини Эбютерна, — что правительство не хочет быть замешанным в антиеврейскую пропаганду?
— Ситуация меняется, — отвечал на это Эбютерн. — Видите ли, капитан, до недавнего времени евреи были либо оборванцами (в России и в Риме, в гетто), либо, как у нас, банкирами. Бедные евреи давали деньги в рост или лечили, а те, кому удавалось всплыть, финансировали монархов и жирели на императорских долгах, потворствуя разжиганию войн. Эти были завсегда на стороне власти и не совали носы в политику. Внимание на финансы, отчуждение от индустрии. Потом произошло нечто новое, замеченное нами не сразу. После событий революции у государств появилась потребность в гораздо большем объеме финансирований, нежели тот объем, что предоставляют евреи. И те утратили монопольное положение в кредитной сфере. Тем временем постепенно, понемногу, опять же мы лишь сейчас замечаем подобные вещи, но революция действительно привела, по крайней мере у нас, к равенству всех граждан Франции. И (по-прежнему кроме голодранцев, обитающих в гетто) евреи превратились в буржуа. Не только в высшую буржуазию, в капиталистов, но сплошь и рядом в мелкую буржуазию. В специалистов, в чиновников и в военных. Знаете, сколько во Франции офицеров-евреев? Ну, в общем, больше, нежели вы думаете. И армией дело не кончается. Евреев полным-полно в кружках анархистов и коммунистов. В прежние времена революционеры были снобами и чурались евреев, считая их капиталистами, а евреи и вправду каким-то боком обычно поддерживали правительство. А теперь стало модно быть евреем-оппозиционером. Кем был Маркс? Он не сходит с уст у наших революционеров. Кем он был? Неимущим мещанином. Жил за счет аристократки-жены. И не станем забывать, например, что они захватили образование. От Коллеж де Франс до Школы высших исследований. Захватили все парижские театры. Большинство газет. К примеру, «Журналь де деба». А ведь это официальный орган головного банка… Симонини не понимал чего еще Эбютерну, после того как евреи все на свете захватили, о них хочется узнать. Тот ответил, разводя руками: — Сам не знаю. Не ослаблять внимание. Решить для себя, можем ли мы доверять этой новой категории евреев. К слову, я никак не поддерживаю фантастические теории всемирного иудейского сговора с целью захвата высшей власти! Наоборот, я вижу, что буржуа-евреи совершенно не относят себя к своему исконному корню. Часто даже брезгуют былым еврейством. Однако все-таки как граждане они ненадежны. В любое время могут предать. Стоит им стакнуться с другими евреями, ну, например, с прусскими… В прусскую войну кто шпионил, помните? Сплошь и рядом евреи Эльзаса! Уже прощаясь, Эбютерн добавил:
— О, забыл. Во времена Лагранжа у вас проходил такой Гавиали. Вы его сдали под арест.
— Да, предводитель заговорщиков с улицы Квашни. Они все теперь в Кайенне или вроде того.
— Кроме как раз Гавиали. Он убежал и ныне обретается в Париже.
— Разве можно удрать с Чертова острова?
— Можно удрать отовсюду, если имеешь фарт.
— Почему не арестовываете?
— Потому что может пригодиться хороший бомбодел. Как раз сейчас. Он теперь тряпичником в Клиньянкуре. Может, вы снова зазнакомитесь?
Отыскать тряпичника в Париже — не такой труд. Хотя шастают они повсюду, но лавчонки их все в районах Муфтар и улицы Святого Медара. Ну вот, Эбютерн тоже имел сведения, что искомое лицо ошивается у Клиньянкурских ворот. Его кто-то приютил в скопище бараков, крытых валежником, под сенью подсолнухов, неведомо отчего расцветших около лачуг в том провонявшем околотке города. Где-то там была и так называемая «Ресторация Сырые Ноги», называемая так потому, что клиентов заставляли ждать очереди на улице в любую погоду. Когда они входили, каждый платил одно су и имел право запустить большую вилку в котел, и что выловится, то выловится. Кому повезло — вынет кус мяса, а кому не повезло, морковку.
У тряпичников были там свои меблирашки. Каждая каморка — койка и стол и два разнокалиберных стула. Святые образки на стене или картинки из старых романов, попавшиеся среди мусора. Отколотое зеркало, используемое для бритья по праздничным дням. Каждый тряпичник волок к себе свои неоценимые находки. Кости, фарфор, стекло, старенькие ленты, лоскуты шелка. День начинался у каждого в шесть утра, а вечером около семи городовые (называемые фликами) обходили кварталы и если застигали тряпичника все еще за копанием в мусоре — штрафовали его.
Симонини отправился искать Гавиали. Где бы тот мог быть? В одном пивном заведении наряду с вином наливали по заказу и абсент, по слухам — отравленный (будто недостаточно отравы было в обычном!). Там ему и указали — вот-де твой друг. Симонини в свое время приходил к Гавиали бритым. И сейчас он не надел бороду. Прошло двадцать лет, но узнать капитана все еще было нетрудно. Кого трудно было узнать, это Гавиали.
Морщинистое белое лицо, клочная борода. Желтоватый галстук, больше всего напоминавший веревку, свисал из-под сального воротника. Торчала худющая шея. На голове его был драный цилиндр, на плечах — пальто, бывшее некогда зеленым, под ним — свалявшийся жилет. Его башмаки были так грязны, как будто бы их не чистили много десятилетий, со влипшими в кожу шнурками. Среди тряпичников Гавиали не выделялся, никто из них не был лучше него.
Симонини назвался, рассчитывая на растроганную встречу. Но Гавиали смотрел в упор и не двигался с места.
— Вы смеете ко мне соваться, капитан? Симонини растерялся.
— Вы за кого же меня держите? — продолжал тот. — Я же видел! Когда ввалились жандармы и палили по всем нам, вы влепили пулю бедолаге, которого сами и погнали к нам в качестве посыльного. После этого все мы, то есть кто выжил, оказались в одном и том же трюме корабля, идущего на каторгу. Только вас там не было. Не так трудно было выводы-то подвести. Мы за пятнадцать лет в Кайенне догадались-таки. Вы создали заговор, чтобы сдать всех нас. Создавать и сдавать — ваше ремесло.
— Ну и что? Хотите мстить? Поглядите, на что вы похожи. Я скажу два слова полиции — и вернут вас опять в Кайенну, откуда вы сбежали.
— Нет и речи, капитан. Я поумнел за это время. От подлянки не застрахован никто. Где заговоры, там и доносчики. Это игра в полицейского и вора. Еще я слыхал от кого-то, что с течением лет революционеры становятся защитниками трона и алтаря. Мне до трона и алтаря никакого дела нет. Но я поставил крест на эпохе великих идеалов. При так называемой Третьей республике не поймешь, где же тиран, кого убивать. Только одну вещь я не разучился делать пока. Бомбы. Вы разыскали меня. Значит, вам понадобились бомбы. Что же, если вы готовы платить. Видели, где я живу. Мне другую квартиру и ресторан — я и буду рад. Кого же теперь прикажете губить? Я продажен, как все бывшие революционеры. И это тоже ремесло. Вы по себе ведь знаете.
— Да, мне нужны бомбы, Гавиали, пока не знаю, как и где они будут употребляться. Поговорим, когда пора придет. Могу обещать вам деньги, могу закрыть все, что связано с вашим прошлым, сделать новые документы.
Гавиали повторил, что готов послужить тому, кто платит, Симонини дал ему достаточно денег, чтобы тот хотя бы месяц мог прожить без охоты за тряпками. Ничто так не научает послушанию, как отсидка.
Что ожидалось от Гавиали, Эбютерн сказал довольно скоро. В декабре 1893 года Огюст Вайян, анархист, швырнул небольшой гремучий снаряд, нафаршированный гвоздями, в палате депутатов и прокричал: «Долой буржуазию, да здравствует анархия!» Это был символический поступок. «Хотел бы убить, зарядил бы крупнокалиберными пулями, — сказал Вайян на суде. — Не вру же я, чтоб доставить вам удовольствие перерубить мне шею».
Чтоб неповадно было, шею ему все равно перерубили. Но от этого легче не стало. Тайная полиция беспокоилась, как бы подобные поступки не стали образцами геройства, не повлекли бы за собой подражателей. — Дурные учителя, — втолковывал Эбютерн капитану, — оправдывают террор, подстрекают к террору, разжигают общественное мнение, а сами сидят себе в клубах и ресторанах, беседуя о поэзии и попивая шампанское. Вон щелкопер, Лоран Тайяд, он еще и депутат и поэтому пользуется удвоенным авторитетом. Он написал о Вайяне: «Какое дело нам до жертв, ведь жест его был прекрасен!» Для государства Тайяды опаснее Вайянов, а головы им сложнее отрубать. Зададим же урок этим интеллигентам, пусть им не все сходит с рук.
Задавать урок и было как раз поручено капитану Симонини. И Гавиали. Через несколько недель в ресторане «Фуайо», именно в той половине, где имел привычку сиживать Тайяд, уписывая свои дорогие яства, взорвалась бомба, и Тайяд остался без глаза (Гавиали — просто гений, бомбу ему заказывали такую, чтобы жертва не погибла, но сильно покалечилась). Правительственные газеты разразились саркастическими комментариями в духе: «Ну как, месье Тайяд, был ли прекрасен и этот жест?»
В выгодном свете предстали правительство, Гавиали и Симонини, а Тайяд, кроме глаза, потерял и репутацию. Всех довольнее был по этому случаю Гавиали. До чего приятно вернуть силы и веру в себя человеку, утратившему и то и другое из-за несправедливостей жизни. Этой мыслью потешил себя Симонини под конец операции.
В те же самые годы Эбютерн поручал Симонини и другие задачи. Панамский скандал уже не волновал никого. Сообщения, если они не меняются, надоедают. Дрюмон всем этим интересоваться вообще перестал. Другие же пытались шевелить тлеющие угли, правительство вяло беспокоилось из-за, как говорится, малых искр, не разгорелось бы из них революционное пламя! Так что целью являлось — отвести внимание от старой темы, и Эбютерн потребовал от Симонини организовать ему какой-нибудь беспорядок, способный попасть на первые полосы газет.
Поскольку беспорядок устроить не так легко (резонно возразил
