сверился с газетами реального Парижа и обнаружил в них пожар, не упомянутый в моей книге. Его не устраивало то, что размеры нарративного мира меньше размеров настоящего. А теперь позвольте рассказать вам еще одну историю, связанную с той же июньской ночью 1984 года.
Не так давно двое студентов парижской Школы изящных искусств составили фотоальбом, в котором воспроизвели весь путь моего персонажа Казобона, сфотографировав, в один и тот же ночной час, все упомянутые у меня места. В тексте подробно описано, как Казобон, выбравшись из канализации, попадает через подвал в забегаловку в восточном вкусе, с потными завсегдатаями, кружками пива и сальными шашлыками; так вот, они умудрились отыскать это заведение и сфотографировать. Однако забегаловка эта, понятное дело, была моим изобретением, хотя и основанным на многих похожих забегаловках в том же районе; и тем не менее студентам удалось отыскать [162] именно ту, которая описана в моей книге. И не то чтобы они присовокупили к своим обязанностям образцовых читателей внутренний зуд эмпирического читателя, которому обязательно надо убедиться, что в моем романе описан реальный Париж. Напротив, они хотели трансформировать «реальный» Париж в отрывок из книги — и из всего, что можно отыскать в Париже, выбрали именно то, что соответствует моим описаниям.
Они использовали роман, чтобы придать четкие очертания бесформенному и необъятному целому, называемому реальным Парижем. Их действия были как раз обратными действиям Жоржа Перека, который попытался описать все, что происходило на площади Сен-Сюльпис на протяжении двух дней. Париж — гораздо сложнее, чем описано у Перека и изображено в моей книге. Однако любая прогулка в литературных мирах функционально приближена к детской игре. Дети играют в куклы, лошадки и воланчики, чтобы познакомиться с физическими законами мира и с действиями, которые им когда-то придется совершать. Подобным же образом, читать литературное [163] произведение — значит принимать участие в игре, позволяющей нам придать осмысленность бесконечному разнообразию вещей, которые произошли, происходят или еще произойдут в настоящем мире. Читая литературный текст, мы бежим от тревоги, одолевающей нас, когда мы пытаемся сказать нечто истинное об окружающем мире.
В этом и состоит утешительная функция литературы — именно ради этого люди рассказывают истории и рассказывали их с самого начала времен. Такова всегда была функция мифа: сообщить форму, структуру хаосу человеческого опыта.
Впрочем, ситуация отнюдь не столь проста. До сего момента над лекцией моей витал призрак Истины, а с этим понятием, согласитесь, не шутят. Мы обычно довольно хорошо понимаем, что имеем в виду, когда говорим, что нечто является «истинным» в настоящем мире. Истинно, что сегодня среда, что Александерплац находится в Берлине, что Наполеон скончался 5 мая 1821 года. Исходя из этой концепции истины, ученые вовсю спорят, что представляет собой «истинное» высказывание в рамках [164] литературного вымысла. Наиболее здравый ответ на этот вопрос — что вымышленные утверждения верны в пределах вероятного мира конкретного текста. Нельзя считать истиной, будто в настоящем мире жил принц по имени Гамлет. Но представьте себе, что вы проверяете курсовую работу старшекурсника, изучающего английскую литературу, и обнаруживаете, что негодный студент написал, будто в конце трагедии Гамлет женится на Офелии. Бьюсь об заклад, что всякий мало-мальски здравомыслящий преподаватель объявит утверждение студента ложным. Оно и является ложным в рамках вымышленного универсума «Гамлета», подобно тому как в вымышленном универсуме «Унесенных ветром» истинно утверждение, что Ретт Батлер женился на Скарлетт О’Хара.
Рискнем ли мы утверждать, что наши представления об истине применительно к настоящему миру столь же однозначны и безапелляционны?
Мы считаем, что, как правило, познаем окружающий мир через опыт; опыт убеждает нас, что сегодня среда, 14 апреля 1993 года, и что на мне сегодня синий [165] галстук. На деле же то, что сегодня среда, 14 апреля 1993 года истинно только по григорианскому календарю, а мой галстук является синим только в рамках западного хроматического спектра (известно, что в латинской и греческой культурах границы между зеленым и синим отличались от принятых у нас). Здесь, в Гарварде, можно поинтересоваться у Вилларда Ван Ормана Квина, в какой степени наши понятия об истине определяются заранее заданной холистической системой допущений, у Нельсона Гудмана — многообразием способов мировосприятия, а у Томаса Кана — как понятие истины зависит от заданной научной парадигмы. Надеюсь, все они согласятся: то, что Ретт женился на Скарлетт О’Хара, является истиной только в рамках дискурсивного универсума «Унесенных ветром», так же как то, что на мне синий галстук, является истиной только в дискурсивном универсуме определенного представления о цветовом спектре.
Я не хочу притворяться ни скептиком-метафизиком, ни солипсистом (говорят, в мире и так переизбыток солипсистов). Я отлично понимаю, что существуют вещи, [166] которые мы познаем через непосредственный опыт, и если кто-нибудь из вас крикнет, что за спиной у меня крокодил, я мигом обернусь, чтобы проверить, истинная это информация или ложная. Я думаю, мы придем к единому выводу, что крокодила в этой аудитории нет (при условии, что у нас совпадают представления о зоологической таксономии). Однако, как правило, наше единоборство с понятиями истинного и ложного принимает куда более сложные формы. В данный момент нам известно, что в этой аудитории нет крокодилов, однако по прошествии часов и дней истина эта станет несколько более спорной. Например, когда эти лекции будут опубликованы, читатели примут на веру, что 14 апреля 1993 года в этой аудитории не было крокодилов, однако сделают это уже не на основании собственного опыта, а на основании уверенности, что я — заслуживающий доверия человек, который правдиво описал состояние дел в этой аудитории 14 апреля 1993 года.
Все мы убеждены, что в настоящем мире важнейшим критерием является истина, но склонны считать, что литература описывает мир, который следует принимать как [167] данность, на веру. На самом деле и в настоящем мире понятие «принять на веру» столь же актуально, как и понятие истины.
То, что Наполеон умер в 1821 году, не известно мне из личного опыта. Более того, основываясь только на личном опыте, я не могу даже утверждать, что Наполеон вообще существовал (собственно говоря, в свое время была написана книга, в которой доказывалось, что Наполеон был солярным божеством). То, что на свете существует город под названием Гонконг, и даже то, что первая атомная бомба взрывалась посредством реакции деления, а не синтеза, тоже выходит за рамки моего личного опыта; собственно, я вообще мало что знаю о ядерном синтезе. По словам Хилари Путнам, существует «лингвистическое разделение труда» — которое соответствует общественному разделению познания: я делегирую другим познание девяти десятых реального мира, оставляя за собой познание оставшейся десятой части9. Через два месяца я собираюсь в Гонконг; я куплю билет в уверенности, что самолет приземлится в месте, называемом Гонконг, — то есть я могу и дальше жить в реальном мире, не превращаясь в невротика.
[168] Я уже привык, что в отношении многих вещей мне приходится принимать на веру чужие познания. Я ограничиваю свои сомнения одним специфическим сектором знаний, а во всем остальном полностью полагаюсь на Энциклопедию. Под «Энциклопедией» я понимаю всю совокупность человеческого знания: я знаком с ним лишь частично, но всегда могу к нему обратиться, потому что оно подобно огромной библиотеке, состоящей из всех книг и энциклопедий, всех документов и манускриптов всех времен, включая иероглифы Древнего Египта и ассирийскую клинопись.
Личный опыт, а также длинная череда сознательных решений, основанных на доверии к человеческому сообществу, убедили меня, что вещи, описанные в Полной Энциклопедии (иногда весьма противоречивым образом), рисуют достаточно правдивую картину того, что я называю реальным миром. Другими словами, механизм нашего восприятия настоящего мира мало чем отличается от механизма восприятия вымышленных миров. Я делаю вид, будто знаю, что Скарлетт вышла замуж за Ретта, точно так же, как делаю вид, будто знаю [169] из собственного опыта, что Наполеон женился на Жозефине. Разница, по всей видимости, заключается в степени доверия: мое доверие к Маргарет Митчелл отличается от моего доверия к историкам. Я готов верить, что волки умеют говорить, но буду верить лишь пока читаю басню; все остальное время я исхожу из того, что волки точно соответствуют описаниям последнего международного конгресса Зоологического общества. Я не стану обсуждать здесь, по каким причинам я доверяю Зоологическому обществу больше, чем Шарлю Перро. Таковые существуют, и они достаточно весомы. Однако весомость отнюдь не означает, что их так уж легко облечь в слова. Напротив, причины, по которым я верю историкам, утверждающим, что Наполеон скончался в 1821 году, куда сложнее тех, по которым я убежден, что Скарлетт О’Хара вышла замуж за Ретта Батлера.
В «Трех мушкетерах» написано, что герцога Бекингэма заколол офицер по имени Фельтон, и, насколько мне известно, это соответствует исторической истине; в «Двадцать лет спустя» мы читаем, что Атос заколол Мордаунта, сына Миледи, и это [170] считается литературной истиной. То, что Атос заколол Мордаунта, останется неоспоримой истиной, пока существует хотя бы один экземпляр «Двадцать лет спустя», — даже если в будущем кто-нибудь изобретет пост-постструктуралистский метод прочтения. Но при этом ученый-историк должен быть готов примириться смыслью, что Бекингэма заколол кто-то другой, — если в ходе будущих разысканий в британских архивах выяснится, что все ранее рассматривавшиеся документы являются подложными. В этом случае мы сможем сказать: тот факт, что Фельтон заколол Бекингэма, не является исторической истиной, однако он остается при этом истиной литературной.
Я считаю, что, помимо прочих важных эстетических соображений, мы читаем романы вот почему: они дарят нам уютное ощущение, будто мы оказались в мире, где понятие правды бесспорно, тогда как настоящий мир — место куда менее надежное. Эта «алетевтическая ценность» вымышленных миров также дает нам в руки инструмент для развенчания за уши притянутых трактовок литературных текстов.
Существует множество интерпретаций «Красной Шапочки» (антропологические, [171] психоаналитические, мифологические, феминистические и т. д.), отчасти потому, что сюжет этот существует в нескольких вариантах: в тексте братьев Гримм есть то, чего нет у Перро, и наоборот. Рано или поздно должна была возникнуть и алхимическая трактовка. Так вот, один итальянский ученый попытался доказать, что речь в сказке идет о процессе получения и очистки минералов. Переводя образы в химические формулы, он пришел к выводу, что Красная Шапочка — это киноварь, синтетический сульфид ртути, красный, как девочкина шапочка. Получается, что малышка содержит ртуть в чистом виде, которую необходимо отделить от серы. Ртуть очень подвижна и текуча, так что не случайно мама предупреждает Красную Шапочку, чтобы та не бегала по лесу
